Опера Джоаккино Россини «Севильский цирюльник»

«Севильский цирюльник» (итал. Il Barbiere di Siviglia) — комическая опера Джоаккино Россини в 2 действиях, либретто Ч. Стербини по комедии П. Бомарше «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность».

Премьера: Рим, театр «Арджентина», 20 февраля 1816 года.

Комедия П. Бомарше (1775), в которой впервые появился на сцене Фигаро, вызвала живой интерес. В 1782 г. в Петербурге состоялось представление оперы Дж. Паизиелло «Севильский цирюльник», имевшей большой успех. На тот же сюжет написали оперы и другие композиторы, например Ф. Л. Бенда (1776), Н. Изуар (1796) и др. Все же самой популярной оперной обработкой «Севильского цирюльника» до Россини оставалось произведение Паизиелло — один из самых совершенных образцов оперы-буффа XVIII в. Популярность его была столь велика, что решение Россини написать музыку на этот сюжет было сочтено дерзостью.

Россини в 1816 г. обязался написать к карнавалу в Риме новую оперу, однако цензура, свирепствовавшая в Италии, запрещала все либретто, которые были им предложены. Оставалось совсем мало времени, и тогда было решено использовать разрешенную цензурой тему. Так возникла мысль о «Севильском цирюльнике». Россини обратился к Паизиелло за разрешением, и тот ответил любезным согласием, не сомневаясь в провале оперы самонадеянного юнца.

Новое либретто написал Ч. Стербини, использовав не только комедию Бомарше, но и либретто Дж. Петрозеллини для оперы Паизиелло. Россини вообще сочинял быстро. Но стремительность, с которой был написан «Севильский цирюльник», удивительна (хотя композитор использовал многое из предыдущих своих произведений). Сочинение и инструментовка заняли тринадцать дней. Опера называлась первоначально «Альмавива, или Тщетная предосторожность».

Премьера закончилась провалом. Причины заключались в стечении неблагоприятных обстоятельств: исполнитель партии Альмавивы забыл взять с собой гитару во время серенады, дон Базилио зацепился за гвоздь и не мог тронуться с места; в довершение всего на сцену выбежала кошка и, ослепленная светом, заметалась в поисках выхода.

Все эти «случайности» были преднамеренными, как и резко враждебное поведение зрителей, сопровождавшее оперу с первых тактов. Сторонники Паизиелло и враги Россини, представители соперничающих антреприз, организовали скандал, невиданный в летописях театра. Этот скандал и сорвал спектакль (Россини спасся бегством после I действия). Последующие представления принесли опере успех.

Гениальная музыка открыла новые пути в истории жанра, в ней сочетаются дерзкая буффонада, лирика, драматизм, искрящееся веселье и сатира. На место масок старой оперы пришли живые люди. Конечно, незачем сравнивать произведение Россини со «Свадьбой Фигаро» Моцарта, но шедевр Россини ближе к ней, чем к сочинению Паизиелло. Ничего равноценного финалу I действия (в современных спектаклях — II действия) по сложности и разнообразию применения ансамбля опера-буффа дотоле не знала, как не знала она такого эмоционального богатства и яркой характерности.

Многие приемы и средства оперы-сериа Россини использовал в опере-буффа, не отяжелив ее стиля. Поэтому смех его не только беззаботно радостен и светел, он звучит и обличительно — например, в арии о клевете. Да и весь образ дона Базилио отнюдь не условная комическая маска. Это не мелкий негодяй, клеветник, доносчик, но идеолог подлости.

Все персонажи оперы, хотя генетически связаны с традицией, показаны в новом свете. Так, Розина не «мнимая простушка», какой она предстает у Паизиелло, а девушка, борющаяся за свое счастье. Россини подчеркнул новую функцию образа, написав партию героини для меццо-сопрано: обычно контральто и меццо-сопрано поручали роли страстных, порывистых натур. Неслучайно первые слушатели оперы, по свидетельству Стендаля, возмущались тем, что композитор превратил Розину в «бой-бабу».

Богатство, многообразие красок отличают образы всех персонажей. Россини щедро использовал в музыке народную песенную и танцевальную мелодику, жанрово-бытовые формы. Опера богата ритмами танца — от сальтареллы до вальса. В финале проходит мелодия русской народной песни «Ах, зачем было огород городить»: Россини использовал музыку собственной кантаты «Аврора», посвященной вдове великого русского полководца М. Кутузова.

«Севильский цирюльник» — лучшая из комических опер Россини и едва ли не лучшая комическая опера XIX в. до «Фальстафа» Верди. Вскоре она была поставлена в других городах Италии, а затем и на других сценах Европы, сделавшись одной из самых популярных. В ней выступали крупнейшие певицы и певцы мира, от П. Виардо-Гарсиа, Дж. Рубини, А. Тамбурини, Л. Лаблаша до наших современников.

В России «Севильский цирюльник» был впервые исполнен в Одессе в 1821 г. итальянской труппой, на русской сцене — в петербургском Большом театре 27 ноября 1822 г. (Г. Климовский — Альмавива, И. Гуляев — Бартоло, В. Шемаев — Фигаро, Н. Семенова — Розина, Е. Сандунова — Марцелина, А. Ефремов — дон Базилио). 17 января 1829 г. опера была представлена в Петербурге итальянской труппой. 31 января 1831-го состоялось возобновление на русской сцене; партии исполняли О. Петров — Фигаро, Н. Дюр — Бартоло, А. Ефремов — Базилио, С. Биркина (Каратыгина — 2-я) — Розина; в последующих спектаклях выступили Л. Леонов — Альмавива, Е. Лебедева, М. Степанова — Розина.

«Севильский цирюльник» с огромным успехом исполнялся труппой Императорской итальянской оперы в Петербурге в 40-х гг.; в спектаклях участвовали П. Виардо — Розина (это был дебют замечательной певицы в России), Дж. Рубини — Альмавива, А. Тамбурини — Фигаро. Партию Розины позднее исполняли колоратурные сопрано, среди них Джулия Гризи и А. Патти. Итальянский «Цирюльник» временно вытеснил оперу из русского репертуара. Произведение Россини не ставилось на русской сцене с 1839 по 1882 г., когда было с большим успехом возобновлено (П. Лодий — Альмавива, Ф. Стравинский — Бартоло, М. Корякин — дон Базилио, И. Прянишников — Фигаро, М. Славина — Розина). Это был спекталь, исключительный во всех отношениях. Партию Розины, согласно авторскому замыслу, пела меццо-сопрано.

Лучшие исполнители главных партий на отечественной сцене — И. Мельников, И. Тартаков, О. Камионский, А. Брагин, М. Каракаш (Фигаро); Ф. Шаляпин, М. Корякин, П. Журавленко, Г. Боссэ, А. Пирогов, М. Рейзен (дон Базилио); С. Хромченко, С. Лемешев, И. Козловский (Альмавива). Партия Розины в России прочно закрепилась за легкими сопрано, среди которых выделялись Э. Павловская, Е. Мравина, Л. Липковская, А. Нежданова, Р. Горская. Если выдающиеся русские певцы успешно соревновались с итальянскими в передаче основных партий, то вне сравнения был Ф. Шаляпин, определивший сценическую традицию роли дона Базилио.

В XX в. впервые за многие годы отечественная публика услышала партию Розины в оригинальном виде, в исполнении меццо-сопрано — Ф. Коссотто, во время гастролей театра «Ла Скала» в Москве в 1964 г. Среди лучших постановок последних десятилетий — спектакль на Зальцбургском фестивале 1968 г. (под управлением К. Аббадо, режиссер Ж. П. Поннель). Лучшие исполнительницы партии Розины в XX в. — К. Супервиа, М. Хорн и Ч. Бартоли, партии Фигаро — Т. Руффо, Т. Гобби и Л. Нуччи.

В 1947 г. опера была экранизирована в постановке режиссера М. Косты с Т. Гобби, Ф. Тальявини и И. Тайо в главных партиях; Розину играла И. Дженни, пела Л. Пальюги. Это был первый полнометражный фильм-опера.

А. Гозенпуд

Действующие лица:

• Бартоло, доктор медицины, опекун Розины (бас)
• Берта, его домоправительница (меццо-сопрано)
• Розина, его воспитанница (меццо-сопрано)
• Базилио, ее учитель музыки (бас)
• Фигаро, цирюльник (баритон)
• Граф Альмавива (тенор)
• Фиорелло, его слуга (бас)
• Нотариус, солдат, музыканты

Время действия: XVII век.
Место действия: Севилья.

«Севильский цирюльник» — не оригинальное название этой оперы, хотя она основана именно на одноименной пьесе Бомарше. Поначалу она называлась: «Almaviva, ossia L’inutile precauzione» («Альмавива, или Тщетная предосторожность»). Основанием для Россини переименовать оперу было то, что «Севильский цирюльник», положенный на музыку Джованни Паизиелло, был популярен на оперной сцене еще за тридцать лет до россиниевской оперы, — и Россини отнюдь не желал причинять огорчение уважаемому и вспыльчивому автору более ста опер, которому было тогда семьдесят пять лет.

Несмотря на предпринятые меры предосторожности, приверженцы Паизиелло (говорят даже, что подстрекаемые самим стариком) устроили такой шум и деланный кашель на премьере россиниевского произведения, что оно было совершенно провалено. Россини, сам дирижировавший спектаклем, тайком покинул театр, но, когда примадонна, участвовавшая в спектакле, позже зашла, чтобы утешить его, она нашла его безмятежно спящим в постели.

Второе и последовавшие за ним исполнения оперы, состоявшиеся на той же неделе, прошли гораздо успешнее, но первоначальный провал был причиной медленного старта популярности — долгой и широкой — этого произведения. Что касается Паизиелло, то он умер спустя три с половиной месяца и не узнал, что творение Россини совершенно затмило его собственное. По правде говоря, когда опера Паизиелло время от времени ставится сегодня каким-нибудь оперным театром, поражаешься некоторым внешним совпадениям этих произведений, однако столь же очевидно, что сила (мощь), живость, музыкальный юмор, явившиеся причиной многих тысяч исполнений оперы Россини, лишь в очень незначительной степени присущи партитуре Паизиелло. Россини пользовался любовью не только миллионов, но подлинным уважением и восхищением таких абсолютно разных композиторов, как Бетховен, Вагнер и Брамс.

Увертюра

Увертюра, которую мы всегда слышим, когда опера исполняется сегодня, не является оригинальной, то есть той, которая была в ней с самого начала. Та увертюра была неким попурри из популярных испанских мелодий. Ее партитура каким-то странным образом пропала вскоре после первого исполнения оперы.

Тогда Россини, известный своей леностью, вытащил из своего сундука какую-то старую увертюру, которую он написал еще за семь лет до того для забытой теперь оперы «L’Equivoco stravagante» («Странный случай»). Она уже сослужила ему службу, когда он должен был подвергнуть сокращению увертюры к двум другим операм — «Аврелиан и Пальмира» и «Елизавета, королева Английская». Но если ее живые, легкие мелодии едва ли кажутся подходящими для трагедии о королеве Английской, то к «Севильскому цирюльнику» подходят настолько органично, что некоторым музыкальным критикам казалось, что они слышат в музыке этой увертюры музыкальные портреты Розины, Фигаро и бог знает кого еще.

Действие первое

Сцена 1. На одной из улиц Севильи собрались музыканты, чтобы саккомпанировать молодому графу Альмавиве, поющему серенаду своей возлюбленной, Розине. Это очаровательная цветистая каватина, которую он исполняет («Ecco ridente in cielo» — «Скоро восток золотою ярко заблещет зарею»). Но все старания бесплодны. Музыкантам не удается вызвать Розину — ее строго опекает старый д-р Бартоло. Раздраженный граф со своим слугой Фиорелло прогоняют музыкантов. И теперь мы слышим за сценой радостный баритон, поющий «ля-ля-ля-ля». Это Фигаро, брадобрей, напевающий себе на радость и рассказывающий нам, как он необходим всем в городе. Это бахвальство — это, конечно же, чудесная каватина «Largo al factotum» («Место! Раздайся шире, народ!»). Быстро выясняется, что Фигаро давно уже знает графа. (Не так уж много людей в городе, кого бы Фигаро не знал). Граф — с имеющейся у него на руках некоторой суммой денег — привлекает Фигаро к себе на помощь, чтобы устроить свою женитьбу на Розине, и они начинают разрабатывать план действий. Но их обсуждение прерывает вышедший из дома д-р Бартоло, он бормочет о том, что сам сегодня же намеревается жениться на Розине. Это слышат граф и Фигаро.

Теперь оба заговорщика решают действовать быстро. Пользуясь отсутствием Бартоло, Альмавива вновь заводит серенаду и на сей раз представляет себя как Линдоро. Розина отвечает ему благосклонно с балкона и вдруг быстро удаляется, услышав чьи-то шаги у себя в апартаментах.

Изобретательный Фигаро тут же придумывает, как поступить: Альмавива переоденется солдатом и как бы пьяный войдет в дом, со словами, что его полк расквартирован в городе и он будет жить здесь. Эта идея нравится графу, и сцена завершается веселым дуэтом, в котором влюбленный граф выражает свою радость по поводу перспективы успеха всей затеи, а цирюльник радуется успеху проекта, уже приносящего доход.

Сцена 2. Теперь события разворачиваются стремительно и бурно. Они происходят в доме д-ра Бартоло. Быть может, лучший способ уразуметь их ход — это сосредоточить особое внимание на больших ариях и концертных номерах. В таком случае первой будет знаменитая колоратурная ария «Una voce poco fa» («В полуночной тишине»). В ней Розина впервые признается в своей любви к неизвестному исполнителю серенад Линдоро, затем клянется навсегда принадлежать ему, несмотря на своего опротивевшего ей опекуна, с которым она сумеет сладить. Она продолжает рассуждать о том, какой замечательной покорной женой она будет, если ей не будут перечить. Иначе она намерена стать истинной дьяволицей, мегерой. (Обычно в современных постановках эта партия исполняется колоратурным сопрано. Однако Россини написал ее иначе. Он предназначал ее для колоратурного меццо-сопрано, довольно редко встречающегося в XX веке). После своей арии она недолго, но сердечно беседует с Фигаро, цирюльником, и менее сердечно — с д-ром Бартоло.

Следующая большая ария известна как «La calunnia» («Клевета») — хвала клевете или злостной сплетне. Дон Базилио, учитель музыки, сообщает своему старому другу — д-ру Бартоло, что в город прибыл граф Альмавива и что он является тайным любовником Розины. Каким образом он оказался так дискредитирован? Из-за кем-то распространенного слуха, говорит Базилио. И вот повод для арии, в которой поистине с «графической» зримостью описывается, как дьявольские слухи превращаются в настоящую бурю всеобщего негодования и осуждения. За этим следует длинный и довольно застенчивый диалог между Фигаро и Розиной, в котором цирюльник рассказывает девушке, что бедный молодой человек по имени Линдоро влюблен в нее и что было бы хорошо с ее стороны написать ему письмо. Розина на самом деле уже написала письмо, и она вручает его Фигаро, чтобы тот передал его этому юноше. Тогда происходит еще один диалог — короткий, — в котором Розина пытается направить по ложному пути своего старого опекуна, говоря ему всяческую чепуху и ложь. Он все это видит и понимает.

Доведенный до бешенства этими посягательством на его достоинство, д-р Бартоло поет третью большую арию в этой сцене («A un dottor della mia sorte» — «Я недаром доктор зоркий»). С профессионалом, как он, говорит доктор, невозможно так обращаться, и он приказывает Розине сидеть взаперти в ее комнате.

Вскоре после этого входит граф Альмавива, согласно плану, то есть переодетый солдатом кавалерии и изображающий из себя пьяного; он заявляет, что расквартирован в доме доктора. Никакие протесты доктора не помогают: явно пьяный солдат не принимает никаких доказательств свободы от постоя дома доктора и угрожает ему шпагой, вопит и ругается — но при всем этом ему удается sub rosa (лат. — по секрету) дать Розине знать, что он — Линдоро. Все превращается в ужасную суматоху, по мере того как один за другим к этому всему присоединяются служанка Берта, цирюльник Фигаро и учитель музыки Базилио. Привлеченный шумом в дом врывается дозор. Мнимый солдат (граф Альмавива) почти арестован, но ему удается обнаружить перед офицером свое истинное звание, и первое действие кончается блестящим девятиголосным хором, в котором каждый участник признает, что вся ситуация совершенно безумна.

Действие второе

С началом второго действия общая неразбериха даже еще больше усиливается. Граф Альмавива является в дом д-ра Бартоло в новом обличье — учителя музыки: в черной мантии и профессорской шляпе семнадцатого века. Он говорит, что явился заменить дона Базилио, который заболел, и он настаивает дать урок музыки Розине. Во время урока (во многих современных оперных театрах) ведущее сопрано часто вместо арии — самой разработанной и украшенной богатой колоратурой — вставляет что-нибудь по собственному выбору. Но Россини написал для этого эпизода песню «L’Inutile precauzione» («Тщетная предосторожность»), что было первоначальным подзаголовком оперы. Д-ру Бартоло не нравится эта «современная музыка», как он ее называет. То ли дело ариетта… И гнусавым голосом поет старомодный сентиментальный романс.

Секундой позже появляется Фигаро с тазиком для бритья; он настаивает на том, чтобы побрить доктора. И пока лицо доктора в мыльной пене, влюбленные делают приготовления для побега сегодня же вечером. Но все эти вещи слишком мало ясны, чтобы удовлетворить авторов оперы, и вот тогда-то приходит дон Базилио. Конечно же, он совсем не болен, но в очаровательном квинтете каждый уговаривает его в том, что у него горячка, и он, незаметно получив от графа увесистый кошелек, — аргумент! — отправляется домой «лечиться». Все эти необычные действия возбуждают у д-ра Бартоло подозрения, и в конце еще одного чудесного концертного номера он всех прогоняет из дома. Тогда, по контрасту, звучит остроумная маленькая песенка Берты, служанки, рассуждающей о глупости всех тех стариков, которые на старости лет вознамериваются жениться.

В этот момент оркестр звуками живописует бурю, что указывает на погоду, которая стоит за окном, а также на то, что прошло какое-то время. (Музыка для этого эпизода была заимствована Россини из его собственной оперы «La pietra del paragone» — «Пробный камень»). Снаружи растворяется окно, и через него в комнату проникает сначала Фигаро, а за ним граф, закутанный в плащ. Они готовы к побегу. Но сначала, однако, им надлежит убедить Розину в том, что их намерения благородны, поскольку до сих пор она не знает, что ее Линдоро и граф Альмавива это одно и то же лицо. Вскоре они все готовы — и поют терцет побега «Zitti, zitti» («Тише, тише»), когда вдруг обнаруживается, что лестницы нет! Позже выясняется, что д-р Бартоло убрал ее, когда отправлялся устраивать все дела своей свадьбы с Розиной.

И вот, когда явились Базилио и нотариус, за которыми послал Бартоло, граф подкупает их, чтобы они зарегистрировали его брак с Розиной. Базилио он предлагает перстень; в противном случае две пули из своего пистолета. Поспешная церемония едва закончилась, как возвращается Бартоло в сопровождении офицера и солдат. И тут все выясняется. Доктор даже в определенной мере смиряется с таким исходом, когда граф дает ему свои уверения, что не нуждается в приданом Розины, и тот может оставить его себе. Комедия заканчивается — как и должна кончаться комедия — всеобщим примирением.

И если вы хотите узнать, что впоследствии произошло с этими персонажами, обратитесь к моцартовской «Свадьбе Фигаро», основанной на бомаршевском продолжении его же «Севильского цирюльника».

Генри У. Саймон (в переводе А. Майкапара)

«Альмавива, или Тщетная предосторожность» — под таким названием опера была поставлена в римском театре «Арджентина», чтобы отличить ее от оперы Паизиелло «Севильский цирюльник», приобретшей популярность с 1782 года. В первый вечер новое произведение Россини провалилось, но затем все переменилось, успех стал следовать за успехом. Вскоре «Севильский цирюльник» был поставлен в Нью-Йорке во время театрального сезона, организованного Лоренцо Да Понте, либреттистом Моцарта, понимавшим толк в шедеврах Бомарше.

Над шедевром Россини, созданным менее чем за двадцать дней, по мере того как Стербини поставлял стихи, до сих пор не властно время, опера пышет здоровьем и такой жизненной энергией, что с блеском выдерживает любое сравнение, даже с великим Вольфгангом Амадеем (в 1824 году Гегель писал: «Я второй раз слушал „Цирюльника" Россини. Надо сказать, что у меня, должно быть, очень испорченный вкус, так как этот Фигаро кажется мне гораздо более привлекательным, чем моцартовский»).

Основная заслуга принадлежит, конечно, главному герою. Около сорока тактов оркестрового вступления возвещают в первом действии о его появлении: наконец он выскакивает на сцену с каватиной «Место! Раздайся шире, народ!» — «беспрецедентным номером в истории оперы как по своему ритмическому и тембровому напору (оркестру принадлежит здесь значительная роль), так и по сложности конструкции, основывающейся по меньшей мере на шести различных темах, вступление и возврат которых не подчиняются никаким традиционным схемам» (Феделе д'Амико).

Этот цирюльник еще и вдобавок хирург, ботаник, аптекарь и ветеринар, а также самый ловкий сводник в городе. Он — наследник старых, остроумных и довольно развязных персонажей XVIII века, только у него еще более насмешливая маска, настоящий южный темперамент, заставляющий говорить без умолку, чтобы всегда оставаться правым.

История, разворачивающаяся на сцене,— результат острой наблюдательности, проницательного изображения общества. Бросим взгляд и на других персонажей, начиная с дона Базилио, учителя музыки, ханжи и лицемера, «важного и злокозненного противника браков»: он похваляется могучей силой клеветы, его ария — образец оратории-поношения. Рядом с ним — доктор Бартоло, капризный ворчун, выживший из ума молодящийся старик. Между ними — Розина, бедная жертва нравов и обычаев: впрочем, не такая уж и бедная, ибо покорность ее чисто женская, то есть сочетается с врожденной способностью пускать в ход коготки. Ее освободитель — обычный кумир девушек, безупречный рыцарь, оказавшийся знатным дворянином, одним из тех, кого общественное положение ставит над схваткой и который тем не менее достигает того, чего хотел: это граф Альмавива.

Публика по-прежнему любит всех этих героев, и ее симпатии нисколько не уменьшаются, так как в этой опере Россини предстает со своей самой лучшей стороны, разрабатывая несравненный сюжет.

Необходимо высоко оценить его пылкое вдохновение, о котором мы уже говорили в связи с «Итальянкой в Алжире»: Россини умеет развлечь уже самой музыкой, без слов. Достаточно вспомнить увертюру, восхитительную и поистине опьяняющую. В ней есть дионисийский восторг, не подвластный рассудку, но целебный, это как бы пляска веселого духа, освободившегося от робости.

Россини использует оркестр для усиления вокального комизма. Сами инструменты оказываются персонажами, как и певцы на сцене: они тоже ведут диалог, чванятся, дразнят и преследуют друг друга, бранятся и мирятся, и их волнение постепенно все нарастает. Они даже дают себе характеристики, то солируя, то смешивая и чередуя тембры, почти подобные человеческим лицам и получающие социальную окраску. Инструменты оркестра то гротескны, то искренне-взволнованы, то коварны и циничны, то парадоксальны, то нежны и призывны.

И подумать только, что увертюра, если продолжать говорить о ней, была не написана специально для «Цирюльника», но взята из оперы-сериа 1813 года «Аврелиано в Пальмире», которая не имела успеха и откуда Россини перенес некоторые части не только в «Цирюльника», но и в оперу «Елизавета, королева Англии».

«После длительных, с конца XIX века до недавнего времени, призывов позднеромантической и идеалистической критики осудить перенос страниц из одной оперы в другую... прежде всего следует рассеять сомнения в том, что „Аурельяно" не имел успеха в 1813 году, потому что автор написал для оперы-сериа по существу комическую музыку. Музыка,— продолжает Родольфо Челлетти,— имеет загадочную власть. Мелодия, задуманная для определенной ситуации и определенного персонажа, может с другими словами обрести взрывчатую силу, которой она первоначально не имела». И оркестр совершает чудо в опере (как правильно отмечает Джино Ронкалья), в которой мы видим «не более или менее колоритные фигуры, но живых существ, обрисованных мощными мазками, ярчайшими красками, четко очерченных и полных столь блистательного и неиссякаемого веселья, словно в них вселилась тысяча бесенят. Для придания персонажам еще большей пластической завершенности, с очень удачным вокальным рисунком сочетается рисунок оркестра, его живые узоры, удивительный комизм... В этом новом вокально-симфоническом организме вокальная часть пропитана оркестровой, и обе части составляют неделимое единство».

Большое удовлетворение критиков, в том числе не одобряющих в целом близкого XVIII веку языка Россини, вызывает также то что в вокальных партиях композитор преодолел склонность к виртуозности или поставил ее на службу психологического анализа. Трели Розины передают решимость утвердить свою волю (и без особых сентиментальных поблажек, вызывающих шутки Фигаро и нетерпение Бартоло). Альмавива — не столько страстный, сколько галантный волокита, и в его беседах с Розиной никогда не чувствуется глубокой любви, хотя он и искренен. Дон Бартоло, вспыльчивый и капризный, стоит между ними, его вокальная линия сердита и полна досады, это по-детски обидчивый старик. Дополняет квартет вокальная партия дона Базилио, мнимовластная, в которой необходимо отметить и поразительной силы декламацию.

Г. Маркези (в переводе Е. Гречаной)

История создания

Россини написал «Севильского цирюльника» в поразительно короткий срок — за двадцать дней (по другим данным, опера писалась около двух недель). На премьере 20 февраля 1816 года опера была неожиданно освистана. Но последующие представления сопровождались шумным успехом.

«Севильский цирюльник» создан на сюжет одноименной комедии (1773) — первой части известной трилогии крупнейшего французского драматурга П. Бомарше (1732–1799). Появившаяся незадолго до французской буржуазной революции, она была направлена против феодально-абсолютистского режима, обличала аристократию. В образе главного героя комедии — ловкого и умного Фигаро — воплощены характерные черты представителя третьего сословия: жизненная энергия, оптимизм, предприимчивость. Фигаро выступает в комедии как выразитель взглядов передовых слоев общества того времени. Не все его монологи и остроумные реплики вошли в либретто Ч. Стербини (1784–1831). Но благодаря темпераментной, искрящейся юмором музыке образ Фигаро сохранил основные черты своего литературного прототипа. Образы Бартоло — скупого, сварливого старика и Базилио — интригана, шута и взяточника — мало изменились. Несколько смягченной оказалась в опере характеристика лукавой, решительной и смелой Розины. Иным предстал у Россини и граф Альмавива. Из самоуверенного повесы он превратился в традиционного лирического героя.

Жизнерадостность, искрометное веселье «Севильского цирюльника» сохранили за оперой Россини горячую любовь широких масс слушателей.

Музыка

«Севильский цирюльник» пленяет неиссякаемым остроумием, мелодической щедростью и виртуозным блеском вокальных партий. Этому произведению присущи характерные черты итальянской оперы-буффа: стремительная динамика сценического действия, обилие комических положений. Герои оперы, ее сюжет, изобилующий неожиданными поворотами, кажутся выхваченными из самой жизни.

Увертюра вводит в обстановку забавных приключений. Изящные мелодии, темпераментная ритмика, стремительные нарастания полны огня, кипения жизненных сил.

Начало первого акта овеяно дыханием южной ночи. Чувства влюбленного графа изливаются в каватине «Скоро восток золотою ярко заблещет зарею», богато украшенной колоратурами. Ярким контрастом звучит известная каватина Фигаро «Место! Раздайся шире, народ!», выдержанная в ритме тарантеллы. Нежной страстью проникнута напевная, чуть грустная канцона Альмавивы «Если ты хочешь знать».

Второй акт открывается виртуозной каватиной кокетливой и своенравной Розины «В полуночной тишине». Популярная ария Базилио о клевете, сначала вкрадчивая, под конец поддержанная постепенным нарастанием звучности оркестра, приобретает комически грозный характер. Дуэт выразительно передает лукавство и притворную наивность Розины, настойчивость и юмор Фигаро. Финал акта — развитый ансамбль, насыщенный действием и контрастами, богат яркими, броскими мелодиями.

Третий акт состоит из двух картин. Первая начинается комическим дуэтом Бартоло и Альмавивы, в котором притворно благочестивым и смиренным речам графа отвечают недоуменные, раздражительные реплики опекуна. В следующей сцене (квинтет) тревожные восклицания и торопливая скороговорка сменяются галантной мелодией, которая подчеркивает наигранную любезность Фигаро, Альмавивы и Розины, старающихся выпроводить Базилио.

В оркестровом вступлении второй картины глухой рокот виолончелей и контрабасов, стремительные взлеты скрипок, сверкающие пассажи флейт живописуют ночную бурю. Восторги влюбленных, их пылкие чувства нашли воплощение в изящном терцете, музыке которого придан томный нежный оттенок; лишь насмешливые реплики Фигаро, передразнивающего Альмавиву и Розину, вносят в терцет нотку комизма. Оперу завершает жизнерадостный финальный ансамбль с хором.

М. Друскин

Два оперных шедевра Россини олицетворяют вершину его ис­каний в каждом из традиционных жанров музыкального театра Италии: комическом и героическом. Но если «Севильский цирюль­ник» завершает развитие opera buffa, то «Вильгельмом Теллем» открывается история героико-романтической оперы XIX века.

В первый период творчества Россини влекло к комическому жанру. Из шестнадцати опер, сочиненных до 1816 года, девять были написаны в характере buffa («Шелковая лестница» (1812), «Пробный камень» (1812), «Странный слу­чай» (1812), «Синьор Брускино» (1813), «Итальянка в Алжире» (1813), «Турок в Италии» (1814) и другие).

И внешний успех, и художест­венные завоевания давались Россини в этой области с гораздо большей легкостью, чем работа над произведениями героического плана. Причина отчасти заключалась в самой природе opera buf­fa — жанра, типичного для искусства третьего сословия. Реали­стически-бытовой характер ее сюжетов, беззаботный юмор, дина­мика в развитии действия, а главное — народность музыкального языка были близки таланту композитора. Россини остался непре­взойденным мастером opera buffa. Бетховен советовал ему (они познакомились в Вене в 1822 году) сочинять только в комедийном плане, уверяя, что попытка писать по-иному будет насилием над творческой натурой Россини. Не менее показательно, что почти через сорок лет после своего последнего произведения в комиче­ском жанре композитор создал «Торжественную мессу», в которую включил юмористическое обращение к богу, где говорил про себя, что он рожден для комического театра. И в жизни наиболее яркой чертой характера Россини было бьющее через край веселье и не­исчерпаемое остроумие.

«Севильский цирюльник» — высшее выражение россиниевского стиля в opera buffa — написан на либретто Стербини по извест­ной пьесе Бомарше. Произведение Россини вытеснило популярную до того оперу Паизиелло на тот же сюжет и переняло ее назва­ние (Первоначально опера Россини носила название «Альмавива или Тщетная предосторожность».).

Из предшествующих комических опер Россини только «Ита­льянка в Алжире» (1813), а из последующих «Золушка» (1817) в известной мере приближаются к «Севильскому цирюльнику», хо­тя они и не обладают присущими этой опере единством стиля и совершенством формы.

«Севильский цирюльник» написан в неправдоподобно короткий срок — примерно за двадцать дней. Это нельзя объяснить только изумительной легкостью, с которой обычно творил Россини. Не ис­ключено, что (как предполагал Верди) большая часть музыки бы­ла уже создана в воображении композитора до того, как он прак­тически приступил к записи. Однако не следует недооценивать еще одну возможность. В неимоверной быстроте, с которой была со­чинена опера, вне всякого сомнения, значительную роль сыграли и прочные связи ее драматургии с художественной манерой, издавна установившейся в итальянском музыкальном театре. И в самом де­ле, «Севильский цирюльник» — блестящий пример сочетания ста­ринных, прочно установившихся традиций с новаторскими приема­ми современности.

Комедия Бомарше, одного из наиболее ярких представителей культуры предреволюционной Франции, была подвергнута сущест­венной переработке. В либретто россиниевской оперы нет ни фило­софской риторичности, ни социальной сатиры, которые придавали в свое время произведению французского драматурга заостренную политическую актуальность. Вместе с тем, в отличие от «Свадьбы Фигаро» Моцарта, где традиционный типаж XVIII века удивитель­ным образом сочетался с тонкой индивидуализацией музыкальных образов, а комическая интрига — с атмосферой глубокой и нежной любви, опера Россини воплощает преимущественно веселье, ко­мизм положений, наивный юмор, свойственный демократическому национальному театру.

В музыке «Севильского цирюльника» мало душевной взволно­ванности, психологичности, ясно проявившихся уже в новом ро­мантическом искусстве современников Россини. В соответствии с традициями итальянской комической оперы, либреттист и компози­тор максимально демократизировали сюжет, развили и усилили все его комические моменты. Это чисто итальянская комедия — одна из тех, про которые Стендаль говорил, что надо закрывать глаза на все нелепости и «только умирать от смеха и удовольствия».

Персонажи французской комедии приближены к действующим лицам итальянского народного театра. Показ определенных типов в комическом преломлении напоминает драматургию «комедии ма­сок» (монах, ханжа, ученый, слуга, легкомысленная девица, оду­раченный старик).

Изысканный аристократ Альмавива превращен в простого, пыл­кого и искреннего юношу, вызывающего сочувствие публики, по­добно героям-любовникам Гольдони. Ясно ощутимо в опере и сходство с традиционными образами итальянского музыкального театра. Так, Бартоло — несомненный потомок Уберто, баса-буфф, ворчливого старика из первой комической оперы («Служанка-гос­пожа» Перголези). Задорная веселая Розина напоминает плутовку Серпину из того же произведения, молодящаяся Берта — «влюб­ленных старух», распространенных еще в итальянских операх XVII столетия, и т. д. Идейный замысел оперы Россини — про­славление предприимчивости и смелости и осмеяние косности, ту­пости и лицемерия — перекликается с типичным содержанием из­любленного национального театра Италии и облекается в близкую ему драматургическую форму.

И, однако, при всей связи с искусством прошлого, «Севиль­ский цирюльник» принадлежит новой эпохе.

Россини не повторил, а обновил все музыкально-драматургиче­ские приемы старой opera buffa. Остроумие, яркость, блеск, пронизывающие музыку «Севильского цирюльника», были неведомы предшественникам Россини. Именно это новое эмоциональное ка­чество и придает ей современное звучание.

Все огромное мелодическое обаяние композитора воплотилось в этом шедевре.

В соответствии с традициями итальянского искусства, в «Се­вильском цирюльнике» господствует сольное пение. Больше того, вокальное начало здесь бесспорно подчинено тому представлению о прекрасном, которое сложилось в неразрывной связи с «концерт­ным» стилем оперы конца XVII — начала XVIII столетий, в так называемый «золотой век певца». Показательно, что в конце жиз­ни Россини выражал сожаление по поводу исчезновения виртуоз­ного пения кастратов и даже усматривал в этом причину упадка вокальной культуры в XIX веке.

И, однако, в его опере нет злоупотребления орнаментальностью, нет перевеса декоративного начала над психологической вырази­тельностью, что было так характерно для традиционной итальян­ской школы. Мелодика Россини, при всей ее чисто вокальной кра­соте, обобщала интонации итальянской бытовой речи, предельно оживленной, легкой и стремительной. Доступность мелодии, внеш­няя простота, легкость сочетались с тонкой градацией выразитель­ных оттенков: «от опьянения жизнью к элегической мягкости, от ласк к грозному сдерживаемому бешенству» (Гейне).

Многообразие мелодических приемов у Россини не имело пре­цедентов в опере века Просвещения. Оно было вызвано к жизни тем стремлением к максимально конкретным, индивидуальным характристикам, которое является всецело веянием нового века.

Как никто из его предшественников Россини умел создать ха­рактерный образ при помощи чисто вокальных (то есть мелодических) приемов. Так, Фигаро характеризуется стремительной скороговоркой, дон Базилио – гротескно-угловатой мелодией, в лирической каватине графа господствует кантилена; реплики по­даются на одном звуке. Эти индивидуализированные мелодические приемы органично соседствуют с блестящими орнаментальными пассажами в «концертном» духе.

Присущий Россини дар характеристики определил и его новую оркестровую манеру.

По сравнению с современной немецкой оперой или с операми Моцарта в жанре buffa, инструментальное письмо Россини кажется мало развитым. Его фактура близка к бытовому инструмен­тальному стилю, в частности к гитарному. Гармонический язык в целом прост и прозрачен. В этом также проявляется преемствен­ность с национальными музыкальными особенностями. Вплоть до XX века Италия не создала своей симфонической школы. (Даже об оркестре Верди — одного из величайших оперных композиторов в истории мировой музыки — немецкие музыканты пренебрежи­тельно отзывались как о «большой гитаре».) И все же роль ор­кестра в «Севильском цирюльнике» оригинальна и значительна и свидетельствует о свободном владении композитором приемами гайдно-моцартовского симфонизма.

Наряду с аккомпанирующей оркестровой партией, характерной для старой buffa, Россини создает оркестровые эпизоды, в кото­рых показывает себя мастером сценических характеристик. До­статочно вспомнить «арию клеветы» с ее знаменитым нарастанием в оркестре, чтобы убедиться в выразительной силе россиниевокой инструментальной партии. Излюбленные композитором оркестро­вые stretto даже послужили поводом для шутливой клички «гос­подина crescendo». Его оркестру свойственны и изобразительные эффекты (например, в сцене грозы).

Местами ощутимы психологические штрихи (в частности, в том эпизоде финала первого акта, где Розина притворно жалует­ся на судьбу). Подчас необычайные модуляции, сопутствующие нежданным поворотам в развитии действия, обладают исключительной остротой воздействия. «Вместо того чтобы пройти в дверь, он прыгает в окно», — говорили по этому поводу современники. Наконец, оркестр Россини отличается тембровым блеском и воз­душной прозрачностью, которых не знал даже Моцарт.

Эти отличительные черты инструментального письма Россини сосредоточены в увертюре к «Севильскому цирюльнику» (Увертюра была предварительно использована дважды: в операх «Аврелиано в Пальмире» (1813) и «Елизавета, королева Английская» (1815).).

Компо­зитор утвердил характерный тип увертюры в форме сонатного al­legro без разработки (по образцу моцартовской к «Свадьбе Фига­ро»). В стремительной легкости и простоте этой музыки чувствуется итальянский характер, а динамические волны и оркестровые stretto придают ей яркую театральность.

С одной стороны, музыкальный язык оперы, господствующие в нем мелодические обороты, форма изложения родственны стаоой buffa. Интонационный строй чрезвычайно близок творчеству Чимарозы, Паизиелло, Галуппи и других композиторов комической оперы XVIII века. В этом проявляется преемственность и с харак­терными чертами итальянской народно-бытовой музыки, например с периодичностью структуры и «терцово-секстовой гармонической полифонией»:

Эти же приемы ещё с XVII столетия использовались в итальян­ских операх для характеристики комических и жанровых сцен. Таковы, например, песенка пажей из оперы Ланди «Святой Алек­сей» (середина XVII века), тема из увертюры к первой итальянской комической опере (середина XVIII века), комический дуэт из оперы Перголези «Ливьетта и Траколло» и многие другие:

О национальном характере полифонии оперы можно судить по тому, что и Чайковский (в «Итальянском каприччио»), и Берлиоз (в «Ромео и Джульетте»), и Мендельсон (в «Итальянской симфо­нии»), стремясь воспроизвести итальянский колорит, использовали тот же вид гармонических подголосков.

И опять, при столь ясных связях с формой выражения пред­шественников, музыкальный язык Россини ярко самобытен. Отча­сти это связано с тем, что «Севильский цирюльник» наполнен ритмами и интонациями современной народной музыки. Так, например, головокружительная динамика знаменитой арии Фигаро обусловлена ее близостью к темпу и ритму тарантеллы или сальтарелло с их буйным движением и огненным темпераментом. Для многих сцен характерны вальсовые ритмы (см., например, дуэт Фигаро и графа в первом акте, сцену бритья во втором). Танце­вальное начало пронизывает почти всю музыкальную ткань оперы, придавая ей стремительность, оживленность, «комедийность» темпов.

Наконец, отталкиваясь от типичной композиции opera buffa, Россини достиг в «Севильском цирюльнике» и высокого совершенства драматургии.

В опере сохранена двухактная структура, с характерными фи­нальными ансамблями. Она продолжает традиционное чередова­ние речитативных сцен (secco на клавесине) и песенных завершен­ных номеров: в первых передано стремительное развитие интриги, последние служат преимущественно для выражения чувств. Только ансамбли, в особенности финальные, соединяют в себе музыку и действие.

Но Россини обогатил и преобразил традиционные оперные фор­мы. Стремление композитора к реалистическому воплощению жиз­ненных контрастов и более тонких душевных движений придало его ариям и сценам большую свободу, широту, активное развитие. Это в особенности относится к огромным финалам, с их цепью по­следовательно нарастающих волн. Благодаря умелому чередова­нию разнообразных эпизодов (ариозных, речитативных, сольных, ансамблевых) Россини создает крупную театральную сцену. Со­храняя единство при введении нового материала, подчеркивая кон­трастные элементы, он достигает цельности в развитии действия. Непрерывное повышение драматизма в музыке сопутствует слож­ным сюжетным нагромождениям. Теснейшее слияние музыки и действия типично для финальных, остроумно построенных ансам­блевых сцен оперы. И при этом стройность композиции «Севильского цирюльника», строгие пропорции всех его частей, завершен­ность отдельных номеров напоминают «идеальные» формы опер Моцарта.

Вскоре после «Севильского цирюльника» Россини утратил прежний интерес к комедийному театру. Из шестнадцати итальянских опер, сочиненных Россини в последующие годы, только три имели буффонный характер. Последняя комическая опера, созданная Россини на итальянской почве, «Сорока-воровка» (1817), вы­ходит за пределы жанра buffa. Французская мелодрама Добиньи и Кенье привлекла внимание композитора своими реалистически­ми чертами. Ее сюжет послужил основой для оперы semiseria (semiseria – полусерьезная), характерной необычно широкой гаммой эмоциональных оттенков — от грустного и чувствительного до веселой шутки. Музыка оперы отличается особенной отточенностью стиля. Увертюра, тесно связанная с образами оперы, по своим художественным достоин­ствам не уступает увертюре к «Вильгельму Теллю».

Однако не только в творчестве самого Россини «Севильский цирюльник» ознаменовал собой высшую точку в развитии opera buffa. Комедийный театр в целом перестал играть роль одного из ведущих жанров музыкального искусства. В оперной культуре XIX столетия художественно значительные произведения комиче­ского плана почти уникальны. Да и эти оперы — «Проданная не­веста» Сметаны, «Мейстерзингеры» Вагнера, «Беатриче и Бене­дикт» Берлиоза, «Фальстаф» Верди (по существу, этими четырьмя произведениями исчерпывается перечень значительных опер в комическом жанре после «Сивильского цирюльника») — во многом расходятся с эс­тетикой, которую с таким блеском выразил и увековечил Россини.

«Севильский цирюльник» останется навсегда неподражаемым образцом своего рода... — писал Чайковский. — Той непритворной, беззаботной, неудержимо захватывающей веселости, какою брыз­жет каждая страница «Цирюльника», того блеска и изящества ме­лодии и ритма, которыми полна эта опера, — нельзя найти ни у кого».

В. Д. Конен

Публикации

Главы из книг