Symphony music
Лучшие из рахманиновских произведений концертного жанра при всем своем виртуозном размахе отличаются симфонической масштабностью, широтой и напряженностью развития единого содержательного замысла. А. И. Кандинский несомненно прав, утверждая, что «самым капитальным, значительным и глубоким образцом лирического симфонизма Рахманинова следует считать его Третий концерт — подлинную симфонию для фортепиано с оркестром». Это определение может быть в большой степени отнесено и к таким сочинениям, как Второй фортепианный концерт и Рапсодия на тему Паганини.
Вместе с тем Рахманинову принадлежит ряд чисто оркестровых произведений, отличающихся ярким индивидуальным своеобразием образного строя, языка и стиля. Несмотря на небольшое их число, они представляются крупным и оригинальным вкладом в развитие отечественного симфонизма на рубеже XIX и XX веков.
Творчество Рахманинова-симфониста протекало в общем широком русле русской симфонической музыки этой поры. Одним из основных характеризующих ее признаков, на что много раз указывалось в литературе, была тенденция к сближению и синтезу принципов лирико-драматического и эпического симфонизма, связанных с наследием Чайковского и композиторов «Могучей кучки», прежде всего Бородина (исключение составляет только симфоническое творчество Скрябина, которому не было свойственно эпическое мышление). В зависимости от характера творческой индивидуальности и масштаба дарования того или иного композитора этот синтез осуществлялся по-разному. Если у Глазунова лирика, драма и эпос остаются все же самостоятельными, четко отграниченными сферами с очевидным перевесом последней, то особенностью рахманиновского симфонизма является их глубокое, органичное взаимопроникновение. Лирическое и эпическое, индивидуальное и общезначимое выступают у него в неразрывном единстве: какие бы образы и картины ни возникали у нас при слушании симфоний и других оркестровых сочинений Рахманинова, за ними всегда ощущается личность самого автора с его раздумьями и переживаниями. Можно говорить в этом смысле об исповедальном начале в его симфоническом творчестве, отразившем самые сокровенные мысли композитора о жизни, о родине, о нравственном долге художника перед другими и самим собой.
Тяготение к крупным формам симфонической музыки проявляется у Рахманинова уже в ранней юности. Несколько оркестровых произведений, в том числе первая часть неоконченной симфонии и симфоническая поэма «Князь Ростислав» по одноименному стихотворению А. К. Толстого, были написаны им еще до окончания консерватории (Оба сочинения, написанные в 1891 году, при жизни автора не были изданы и ни разу не исполнялись. Опубликованы посмертно в 1947 году под редакцией П. А. Ламма.). Если первая часть неоконченной симфонии, несмотря на отдельные свежие привлекательные моменты, в целом представляет собой не более чем хорошую ученическую работу, то «Князь Ростислав» отличается большей самостоятельностью. В частности, обращает на себя внимание возросшее мастерство инструментовки: партитура симфонической поэмы, написанная для тройного состава с арфой и целой группой ударных, несет на себе следы вагнеровского влияния, звучание оркестра яркое, блестящее, хотя и несколько однообразное.
Признание Рахманинову как талантливому симфонисту впервые принесла оркестровая фантазия «Утёс» (1893), эпиграфом к которой служат начальные строки одноименного стихотворения Лермонтова: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». В отзывах печати на первое исполнение фантазии в одном из концертов московского РМО сезона 1893/94 года отмечались поэтичность настроения, богатство и тонкость гармонии, яркость оркестровых красок. В музыке «Утеса» есть удачные колористические находки (например, легкая воздушная фигура флейты соло, передающая образ «золотой тучки»), но композитор вкладывает в нее и более глубокое психологическое содержание. Основная идея сочинения — тоска одиночества, мечта о далеком несбыточном счастье, являющаяся одним из постоянных мотивов рахманиновского творчества (Еще одним источником творческого замысла Рахманинова, как явствует из дарственной надписи композитора на экземпляре партитуры, преподнесенном А. П. Чехову, послужил рассказ этого писателя «На пути», где мимолетная встреча мужчины и женщины оставляет у обоих чувство возможного, но несбывшегося счастья.). Эта идея выражена в главной музыкальной теме (теме Утеса) с характерной для Рахманинова узкообъемной мелодией, неизменно возвращающейся к исходному звуку. В своем развитии тема достигает драматического звучания, причем особую выразительность придает ей скрытый в начале интервал уменьшенной кварты, подчеркнутый «гармонией Рахманинова».
2 августа 1892 года Рахманинов сообщал в письме к своему другу М. А. Слонову: «Я пишу теперь Каприччио для оркестра, не на испанские мотивы, как у Римского-Корсакова, не на итальянские, как у Чайковского, а на цыганские темы». Но полностью Каприччио на цыганские темы было завершено двумя годами позже и впервые исполнено под управлением автора 22 ноября 1895 года. С цыганским фольклором Рахманинов соприкоснулся уже в своей опере «Алеко», что послужило, возможно, первоначальным толчком к возникновению замысла оркестровой пьесы, в которой темпераментные, зажигательные мелодии цыганских песен и плясок могли получить более широкое развитие. Их открытая, аффектированная эмоциональность была во многом близка композитору, хорошо знавшему цыганское пение благодаря знакомству с известной его исполнительницей А. А. Александровой, с которой он встречался в доме своих близких друзей А. А. и П. В. Ладыженских. «Общемузыкальная идея „Каприччио" Рахманинова типична для таборного фольклора вообще, — замечает автор специального исследования о пении русских цыган. — Это преодоление душевного гнета и изживание власти фатума в пляске. Эмоциональное „обращение" материала превращает музыку скорби в танцевальное „безумие"».
Двумя основными темами Каприччио служат мелодия трагической пляски «Малярка» и плясовой напев, известный под названием «Цыганской венгерки». Обе темы последовательно разрабатываются в мрачном по колориту Lento lugubre, напоминающем медленное размеренное траурное шествие, а затем в оживленном Allegro, составляющем вторую половину пьесы. Переходом от первой темы к резко контрастирующей ей второй служит эпизод, основанный на грациозной мелодии, в которой можно расслышать обороты общеизвестной «Цыганочки», но значительно облагороженные и утонченные. Особенно широкое развитие получает плясовая тема, звучащая все с большей стремительностью вплоть до головокружительного Presto. Незадолго до коды все три темы даются в контрапунктическом соединении, подчиняясь ритму удалой бесшабашной пляски.
Интересной деталью пьесы является введение автоцитаты: в начале второй половины в музыкальную ткань вплетается узорчатая фраза ориентального характера из «Алеко», звучащая в начале оркестрового вступления, а затем в заключительных тактах оперы. Композитор словно бы показывает самого себя среди таборного разгула.
Итогом творческих исканий раннего Рахманинова в области симфонической музыки стала Первая симфония (1895) — произведение, в которое композитор вложил много душевных сил и упорного напряженного труда, глубокое и значительное по замыслу, но несколько неровное и не вполне уравновешенное. Наряду со смелыми дерзаниями, предвосхищающими будущего Рахманинова поры его наивысшего творческого расцвета, симфония носит на себе печать известной незрелости, и новаторские намерения автора не всегда находят в ней достаточно убедительное воплощение. Этим объясняется сложная судьба произведения, оставшегося в свое время непонятым, отвергнутым авторитетными музыкальными кругами и только спустя полвека, уже после смерти композитора, получившего справедливую оценку.
Обилие резких контрастов, крутых неожиданных поворотов в ходе музыкального развития наряду с последовательно проводимой системой лейтмотивов наводит на мысль о программном характере этого сочинения. По свидетельству С. А. Сатиной, Рахманинов хотел поставить эпиграфом к симфонии библейские слова «Мне отмщение и Аз воздам». Смысл этих слов в идее возмездия, которую композитор истолковывает в плане не только личной нравственной, но и исторической ответственности перед родиной (В этой связи возникает невольная ассоциация с задуманной десятилетием позже поэмой Блока «Возмездие», в основе которой лежит та же идея исторической ответственности за судьбы России, приобретавшая особое значение в пору назревавших глубоких перемен и потрясений.). Отсюда сочетание в музыке симфонии суровой эпичности со страстным напряженным лиризмом и бурными драматическими взрывами.
В основе всего тематического материала две темы, излагаемые в экспозиции первого Allegro. Строгая «истовая» тема главной партии с преобладанием ровного поступенного мелодического движения интонационно родственна мелодиям знаменного распева (Эта близость особенно отчетливо выступает в кратком вступительном построении, где тема торжественно «возглашается» мощными унисонами всего оркестра в медленном движении.), на что уже неоднократно обращалось внимание.
В своем развитии она подвергается различным ритмическим изменениям, сохраняя при этом основной характер. Ей контрастирует светлая упоенно лирическая, но с оттенком грустной задумчивости тема побочной партии.
В ее строении (краткое восхождение к вершине, а затем длительное «изживание» чувства в постепенном извилистом нисходящем движении) мы находим уже ярко выраженные индивидуальные черты рахманиновской лирической мелодики.
Разработка, начинающаяся подобием небольшого фугато на материале первой темы, контрастирует неторопливо развертывающейся экспозиции своей стремительной энергией и динамическим напором. Неуклонное нарастание приводит к длительной кульминационной зоне (начиная с цифры 8), где измененная тема главной партии грозно звучит у медных fff в сопровождении остальных групп оркестра, а остинатная фигура флейт и гобоев напоминает перезвон колоколов. Это кульминационное построение непосредственно подготавливает вступление значительно динамизированной репризы.
Основной тематический материал первой части становится источником тематизма и для последующих частей симфонии, подвергаясь при этом разнообразной выразительной и жанрово-характеристической трансформации. Таковы стремительное скерцо с пронизывающей музыкальную ткань беспокойной призывной фигурой валторн,
поэтичное лирически задумчивое Larghetto, мечтательный колорит которого нарушается неожиданно вторгающимися грозными, зловещими аккордами медной группы, и, наконец, широко задуманный синтезирующий финал. Однако именно финал оказался наименее убедительным, громоздким и в то же время пестрым, клочковатым по форме. Композитору не удалось достигнуть в нем подлинного органического синтеза; превращение строгой, суровой темы главной партии из первой части в шумный торжественный марш представляется искусственным, недостаточно внутренне оправданным, что сказывается на общем впечатлении от произведения.
Но эти естественные для молодого композитора недостатки не перечеркивают крупных достоинств рахманиновской симфонии и не могут оправдать уничтожающего тона большинства отзывов, появившихся на страницах петербургской печати после первого (и оставшегося тогда единственным) исполнения симфонии под управлением А. К. Глазунова в одном из Русских симфонических концертов 15 марта 1897 года. Симфонию называли «декадентской», «безнадежной в музыкальном смысле», ее гармонию «извращенной», а автору даже отказывали в сколько-нибудь значительном композиторском даровании (Большую осторожность в своем критическом суждении проявил Н. Ф. Финдейзен, который воздерживался от окончательной оценки, ссылаясь на пример Пятой симфонии Чайковского, непонятой при первом исполнении и заново «открытой» А. Никишем.). Естественно, что все это должно было глубоко травмировать Рахманинова, связывавшего большие надежды со своим сочинением.
Плохое исполнение было не единственной причиной столь резко выраженного неприятия рахманиновской симфонии в Петербурге. По-видимому, весь ее образный и стилистический строй оказался чужд господствовавшим в столичных музыкальных кругах вкусам и эстетическим представлениям. Поэтому не лишено оснований предположение С. А. Сатиной, что «в другом месте, например в Москве, где Рахманинов был уже некоторой величиной и где он неизменно встречал восторженный прием, симфония была бы принята иначе». Сам Рахманинов, судя по некоторым его высказываниям, прослушав свою симфонию в оркестре, остался не вполне доволен ею и убедился в том, что достигнутый результат не отвечает его ожиданиям. Позже он хотел вернуться к симфонии и переработать ее, но это намерение осталось неосуществленным.
Только через десять лет после тяжелого нервного потрясения, связанного с неуспехом Первой симфонии, Рахманинов вновь обратился к этому жанру, создав свою Вторую симфонию (Написана в 1907 году, первые исполнения под управлением автора состоялись в Петербурге 26 января, в Москве 2 февраля 1908 года.). На этот раз как московская, так и петербургская печать были единодушны в признании высоких художественных достоинств нового произведения. Один из столичных критиков сравнивал появление рахманиновской симфонии по значению с первым исполнением «Патетической» Чайковского, называя Рахманинова достойным преемником этого великого мастера. «Преемник, а не подражатель, ибо в Рахманинове живет собственная индивидуальность», — читаем в другом отзыве.
И в самом деле, сохраняя преемственную связь с симфонизмом Чайковского, Вторая симфония Рахманинова глубоко своеобразна по своему образному строю, языку и общей концепции. Основным ее качеством, определяющим как характер тематического материала, так и способы обращения с ним, является широта и свобода мелодического развертывания. Большинство тем симфонии отличается выразительной лирической напевностью, мягкостью очертаний. Так же плавно, неторопливо, без резких контрастов и драматических взрывов совершается симфоническое развитие: длительные линии нарастания сменяются такими же постепенными спадами, переходы от одного тематического раздела к другому смягчены и затушеваны. Фактура изобилует различного рода полифоническими приемами (Не случайно поэтому симфония посвящена великому мастеру полифонии С. И. Танееву.), но высокая степень мелодической самостоятельности отдельных голосов позволяет говорить скорее о полимелодизме, чем о полифонии в собственном смысле. Стремление к певучести определило и преобладание в оркестровке струнной группы, что способно иногда вызывать ощущение некоторого однообразия, но в то же время и яркой лирической выразительности, интенсивности мелодического дыхания.
Не впадая в упрощение, можно определить содержание симфонии как глубокую, сосредоточенную думу о Родине. Музыка ее часто вызывала ассоциации с образами среднерусского равнинного пейзажа. Это непосредственное впечатление подкрепляется музыкальными аналогиями с некоторыми из собственных рахманиновских произведений (например, с кантатой «Весна»). Отмечалось также обилие типично русских народных попевок в тематизме симфонии.
Вторая симфония Рахманинова, как и первая, монотематична. Весь ее основной тематический материал вырастает из короткой, суровой по выражению фразы струнных басов в первых тактах вступительного Largo.
На ней построено необычное по своей длительности медлительно развертывающееся вступление к первой части. Тот же оборот лежит в основе более подвижной, распевной темы главной партии, так же, однако, не свободной от налета скорбной меланхолической задумчивости. Ей контрастирует и одновременно интонационно связана с ней необыкновенно изящная по изложению светлая поэтичная тема побочной партии, состоящая из двух элементов: краткого мотива гобоя и кларнетов типа весенних «кличей», «зазываний» и ответной фразы струнных.
Широкие волны развития в разработке приводят к яркой динамической кульминации, в которой сплетаются элементы обеих тем и призывный мотив побочной партии приобретает драматическую окраску в мощном звучании медных ff (цифра 16). Но затем сила звучания спадает, и главная партия репризы вступает так же плавно и спокойно, как в экспозиции.
Вторая часть скерцозного типа отмечалась рядом критиков как лучшая в симфонии. Ее основная тема, вырастающая из призывных мотивов первого Allegro, дана в двух вариантах: более близком к народным прообразам у валторн и интонационно обостренном у скрипок.
В середине первого раздела сложной трехчастной формы проходит широкая песенная тема народного склада, а средний раздел всего скерцо представляет собой развернутую фугу на материале второго элемента темы. «Колючее» звучание смычковых spiccato создает впечатление снежного вихря с кружащимися в воздухе острыми снежинками, а в целом скерцо может быть воспринято как картина зимнего пути с доносящимися из туманной дали манящими «зовами» и широкой песней ямщика.
Своим светлым лиризмом пленяет «весеннее» по колориту Adagio, родственное таким лирическим романсам Рахманинова, как «Здесь хорошо», «У моего окна». Его тема, неторопливо развертывающаяся в пределах малой терции с секундовым опеванием крайних звуков,
вырастает из того же первоначального зерна, которое служит источником главной партии первой части. Тематические связи с материалом предшествующих частей сохраняются и в финале, выдержанном в традиционном для русских симфонических финалов характере торжественного праздничного шествия. Типичная для всей симфонии медлительность развертывания приводит порой к некоторым длиннотам, но излишество материала искупается красотой основных мыслей и их вдохновенным, полным лирического воодушевления развитием.
Произведением меньшего масштаба, но интересным и во многом новым для Рахманинова явилась симфоническая картина «Остров мертвых» по одноименному живописному полотну А. Бёклина или, точнее, созданная под его впечатлением (Написана в начале 1909 года, первое исполнение под управлением автора состоялось 18 апреля того же года.). Знакомство с работой модного в то время швейцарского художника послужило только первым толчком к возникновению творческого замысла композитора. В отзывах печати на первое исполнение «Острова мертвых» отмечалось, что в музыке этого рахманиновского сочинения нет того застывшего покоя небытия, которое царит у Бёклина, в ней слышатся скорее муки, стоны и отчаяние Дантова ада в соединении со страстной жаждой жизни. Жизнь и смерть воспринимаются композитором как некая извечная антитеза, борьба непримиримых в своей противоположности, хотя и неразрывно сопряженных, начал. Эта мысль выражена музыкально в контрасте двух элементов: неизменного остинатного ритмического движения на фоне медленно сменяющихся выдержанных гармоний и трепетно взволнованной лирической темы, получающей широкое развитие в среднем разделе. Внезапный грозный срыв, после которого появляются в приглушенном матовом звучании кларнета и засурдиненных вторых скрипок начальные интонации темы Dies irae, сопровождаемые мрачно звенящими аккордами арфы и смычковых, служит переходом к заключительному разделу: снова слышится то же неумолимо ровное движение, что и в начале, устанавливается непроглядно серый колорит густого, тяжелого сумрака. Смерть торжествует, но в памяти продолжает звучать страстная мольба о жизни — так можно резюмировать впечатление от этой пьесы, в которой Рахманиновым была впервые с такой прямотой поставлена волновавшая его проблема жизни и смерти.
В последние годы жизни Рахманинов создает два монументальных оркестровых сочинения, достойно завершающих его путь русского симфониста, — Третью симфонию и Симфонические танцы.
* * *
С областью рахманиновского симфонизма тесно связаны и два его вокально-оркестровых произведения: «Весна» и «Колокола». Первое из них обозначено композитором как кантата. «Колоколам» он дает более нейтральное определение — «Поэма для симфонического оркестра, хора и солистов». Оба сочинения отличаются симфонической цельностью и единством замысла, в последовательном раскрытии которого ведущая роль принадлежит оркестру. Голоса включаются в это непрерывное развитие, дополняя оркестровое звучание и как бы «комментируя» его, придавая музыкальным образам большую смысловую конкретность и определенность. Подобное сочетание оркестрово-симфонического начала с сольным вокальным и хоровым стало явлением обычным для европейского симфонизма конца XIX — начала XX века.
Более скромная по масштабу симфоническая кантата (или вокально-симфоническая поэма) «Весна» (1902) написана на слова стихотворения Н. А. Некрасова «Зеленый шум». Произведение это оказалось созвучным тем «весенним» настроениям, связанным с подъемом освободительных чаяний и ожиданием близких перемен, которыми были охвачены широкие круги русского общества в начале 1900-х годов. Образы светлого весеннего обновления жизни встречаются в литературе и искусстве этих лет у столь разных художников, как Чехов, Горький, Андреев. При первом исполнении в марте 1902 года «Весна» Рахманинова была горячо встречена публикой и вызвала почти единодушное горячее одобрение в печати. Кашкин отмечал сильное впечатление от музыки кантаты, «действительно пробуждающей весенние чувства».
В соответствии с содержанием поэтического текста, кантата состоит из трех основных разделов: два крайних передают образ весеннего пробуждения природы после долгой зимней спячки, середина представляет собой драматический монолог крестьянина, размышляющего о том, убить ли ему жену-изменницу или простить ее грех. На протяжении всего произведения развивается мотив «зеленого шума», напоминающий интонации народных песен типа весенних «закличек».
В начале он глухо слышится у струнных басов и фагота, но постепенно звучит все с большей силой в разных оркестровых тембрах и регистрах, и после довольно длительного развития вступает хор со словами этого поэтического рефрена.
Средний раздел — соло баритона, выдержанное в декламационной манере, содержит некоторые черты оперности, но на всем его протяжении продолжается непрерывное симфоническое развитие. В оркестре проходит несколько раз скорбная тема, интонационно связанная с основным лейтмотивом,
встречаются элементы живописно-изобразительного характера (ходы басов по ступеням уменьшенного септаккорда, хроматические пассажи деревянных, передающие грозные завывания зимней бури). После слов монолога «Да вдруг весна подкралася...» вновь появляется тема-рефрен, получающая дальнейшее развитие в хоре и оркестре, и перед самым заключением торжественно и примиренно звучат сначала у солиста, затем в хоре слова, в которых выражена основная мысль произведения: «Люби, покуда любится, терпи, покуда терпится, прощай, пока прощается, и — Бог тебе судья!»
Римский-Корсаков, познакомившись с партитурой рахманиновской кантаты, выразил опасение, что фактура ее окажется «слишком густой и вязкой для изображения весны». Известная колористическая сдержанность на самом деле свойственна музыке этого произведения, впечатляющего не столько обилием красочных деталей, сколько поэтичностью общего настроения. Композитор стремился выразить то чувство душевного возрождения, примирения с жизнью, которое вызывает в человеке дыхание весеннего тепла и света, задачи же колористически-изобразительного плана имели для него в данном случае второстепенное, подчиненное значение.
Вокально-симфоническая поэма «Колокола» на стихи Эдгара По в русском переводе К. Д. Бальмонта, написанная в пору высокой творческой зрелости Рахманинова (1913), по значительности своего замысла и мастерству его воплощения принадлежат к наиболее выдающимся образцам русской музыки кануна первой мировой войны. Напряженно экспрессивный, беспокойный характер музыки «Колоколов» обусловлен, как замечает Асафьев, «слиянием тревожных стадий в чувствованиях Рахманинова... с интуитивным постижением им глубоких тревог в недрах русского общества». И в этом смысле рахманиновская поэма оказалась таким же пророческим произведением, как «Прометей» Скрябина или «Весна священная» Стравинского.
В четырех ее частях представлен жизненный путь человека от полной надежд и ожиданий юности до печальной кончины. Звон колоколов, звучащих то светло и радостно, то тревожно и зловеще, как грозное предупреждение, то глухо и мрачно, символизирует разные этапы этого пути. Проблемы человеческой жизни трактованы в «Колоколах» в обобщенно-философском плане, поэтому образы ее не индивидуализированы: певцы-солисты выступают не как конкретные персонажи, а как «вестники судьбы», выразители некой высшей воли, господствующей над жизнью и смертью человека. Вместе с тем музыка Рахманинова лишена той отвлеченной символики, элементы которой присутствуют в бальмонтовском переводе стихотворения По. Содержание поэтического текста было переосмыслено композитором, и образы его, по справедливому замечанию А. И. Кандинского, «обрели русскую „плоть" и „кровь", сохранив вместе с тем свое обобщенное философско-поэтическое значение».
При всей образно-стилистической новизне и оригинальности «Колоколов» в них сохраняются тесные связи с общим направлением рахманиновского творчества 1910-х годов. Те новые черты, которые были отмечены нами в прелюдиях ор. 32 и этюдах-картинах Рахманинова, получили именно в этом его сочинении наиболее полное, концентрированное выражение. Широкое использование сложных многофункциональных аккордовых построений, энгармонических тональных сдвигов и модуляций сообщают гармоническому языку поэмы особую колористическую и экспрессивную интенсивность. Богатый яркими и разнообразными красками оркестр «Колоколов», включающий кроме обычного тройного состава фортепиано, челесту и большую группу ударных, давал повод говорить об импрессионистичности оркестрового письма композитора. Однако, в отличие от импрессионистической зыбкости колорита, звуковые краски Рахманинова сочны, определенны, как бы положены широким густым мазком. Посредством мастерского смешения тембров он достигает, в зависимости от той или иной образно-колористической задачи, ярких и сильных контрастов звучания.
Каждая из частей «Колоколов» представляет собой законченную картину, и в то же время все они связаны между собой не только общностью основной идеи, но и последовательным развитием некоторых музыкально-тематических элементов. Стремительно проносящаяся перед слушателем первая часть рисует хорошо знакомую по русской литературе картину санного пути, сопровождаемого веселым серебристым звоном бубенцов и колокольчиков. Несколько холодноватый, легкий воздушный колорит ее музыки создается преобладающим звучанием деревянных духовых в высоком регистре с добавлением «звенящего» тембра челесты и арфы. Инструменты медной группы использованы очень экономно, и только в кульминационные моменты фанфарные обороты труб и валторн звучат как выражение высшего восторга и упоения жизнью.
Основная тема возникает из секундового сопоставления трезвучий I и II ступеней, переходящего в непрерывный заливистый звон.
В коротком среднем эпизоде Meno mosso (Эта часть поэмы, как и все остальные, выдержана в сложной трехчастной форме.) характер музыки меняется, возникает образ какого-то волшебного сна, оцепенения мечты, но радостный возглас солиста (тенор), подхватываемый хором, «Сани мчатся» (цифра 20) выводит из этого состояния. В заключительном построении этой части на фоне переливчатого торжественного звона у скрипок появляется плавно раскачивающаяся фигура, которая в различных вариантах проходит через все дальнейшие части, приобретая до известной степени значение основного лейтмотива.
Вторая часть, в которой солирует женский голос (сопрано), представляет собой лирический центр произведения. Начальные слова ее текста «Слышишь, к свадьбе звон святой, золотой» многократно повторяются в хоре в виде постоянного рефрена.
Однако мы не находим здесь реальной картины свадебного обряда — это, скорее, сложный сплав чувств человека на пороге его самостоятельной зрелой жизни. Отсюда некоторая двойственность выразительного характера музыки, сочетающей нежный лиризм с суровой торжественностью и настороженностью ожидания. В ней, как писал один из критиков, «не столько непосредственной радости, сколько элегического лунного взгляда „на грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов"». Из приведенной фразы хора вырастает широкая плавная мелодия солирующего голоса, которую дополняет более страстная и чувственная хроматическая тема среднего раздела.
В третьей части «Колоколов» с особенной силой отразилась та «встревоженность начала века, полная грозовых предчувствий», о которой писал в связи с этим произведением Асафьев. Картина пожара разрастается здесь до размеров космической катастрофы, в которой гибнет всё и вся. Образ всепожирающего пламени как символ грядущих бед и потрясений был широко распространен в символистской поэзии этих лет. Вместе с тем созданная Рахманиновым картина панического ужаса и гибели массы людей напоминает сцены стихийного народного бедствия в классических русских операх. В музыке этой части отсутствует оформленный тематизм, заменяемый краткими мелодическими фрагментами и гармоническими построениями, которые выполняют одновременно изобразительную и выразительную функции. Ритмически равномерное чередование трех разных трезвучий при быстром движении сливающихся в один сложный гармонический комплекс передает звуки тревожного набата.
Стоны и вопли охваченного ужасом народа выражены в хроматических «завываниях» хора, напоминающих некоторые страницы опер Мусоргского.
В ходе развития музыка дополняется различными элементами сонорно-изобразительного плана, достигая огромной силы драматического выражения.
Последняя часть поэмы — скорбный эпилог, картина похорон. Ровное, неторопливо-размеренное течение музыки напоминает траурное шествие, сопровождаемое мрачным звоном похоронного колокола. Остинатная квинтовая фигура скрипок представляет собой видоизмененную фигуру из коды первой части, но окрашенную в совершенно иные тона. На этом фоне звучит «надгробное слово» певца-солиста (баритон), которому вторит краткими псалмодическими фразами хор. В среднем разделе этого финала возникают жуткие, фантастически-кошмарные образы страшного призрака смерти, но затем восстанавливается первоначальное движение, и оканчивается все произведение тихой мажорной кодой с широкой выразительной темой струнных, медленно и плавно возносящейся в высокий светлый регистр. Это примиряющее заключение, своего рода «музыкальное послесловие» вносит существенно важный нюанс в трактовку поэтического текста, освобождая его от того безысходно мрачного пессимизма, которым окрашено произведение По.
Ю. Келдыш
Сочинения для оркестра:
«Юношеская симфония» (1891)
Симфоническая поэма «Князь Ростислав» (1891)
3 симфонии
No. 1 (d-moll), op. 13, 1895
No. 2 (e-moll), op. 27, 1906-07
No. 3 (a-moll), op. 44, 1935-36
Фантазия «Утёс» (по стихотворению М. Ю. Лермонтова, op. 7, 1893)
Каприччио на цыганские темы, ор. 12 (1894)
Симфоническая поэма «Остров мёртвых» (по картине А. Бёклина, ор. 29, 1909)
Симфонические танцы, ор. 45 (1940)
для солистов, хора и оркестра:
Кантата «Весна» (на текст стихотворения Н. А. Некрасова «Зелёный шум», ор. 20, 1902)
Поэма «Колокола» (на сл. Э. По в пер. К. Д. Бальмонта, ор. 35, 1913)
