2-е мая. Финал миттельшпиля 13-го Пасхального фестиваля, зал Чайковского. В программе — Шостакович и Скрябин: концерты для фортепиано и Третья симфония Скрябина.
Верный своему обещанию обеспечить работой лауреатов последнего конкурса имени Чайковского, Гергиев пригласил в качестве солиста Даниила Трифонова. С одной стороны, было любопытно послушать, как молодой исполнитель интерпретирует музыку, написанную почти своим ровесником (Шостакович был всего на четыре года старше Трифонова, когда написал свой первый концерт). С другой, давит авторитет автора и множества исполнений, прошедших за время, прошедшее с момента премьеры.
Поэтому вполне понятно волнение пианиста и некоторая его зажатость, идущая от чрезмерной старательности,
тем более, что работа с таким дирижером, как Гергиев — это бешеная ответственность. Нет, технически — все было в порядке. Вся виртуозная составляющая была на уровне. Но не было той «отвязной прикольности», которую вкладывал в свое сочинение Шостакович, когда хулиганил с жанрами, столь модными в то время.
Возможно, стараясь нарочито уйти от присущего ему природного лирического романтизма, Трифонов излишне «засушил» звукоизвлечение, которое стало слегка колючим и не всегда дружило с оркестром, редуцированным до камерной струнной группы и трубы — сказывалось влияние Хиндемита с его «Камерной музыкой № 2».
Тимур Мартынов был столь же ярок, как и в день открытия — его диалоги с солирующим фортепиано и составляли смысловую суть концерта.
Да и струнные, несмотря на свою относительную малочисленность, звучали густо и глубоко. Особенно это чувствовалось в Lento — как раз в бархатистом чередовании тональных и политональных сочетаний даже сегодня ощущается особая прелесть и красота.
Единственная проблема — невыносимый стрекот мобильников: почему-то они всегда звучат в самых красивых и тихих местах. Причем, и организаторы вроде бы предупреждают по громкой связи, и соседи шикают и смотрят волками — всё бесполезно.
По-видимому, это отдельная тема — психосоматический тип зрителя, не выключающего мобильник.
Скрябину было на год меньше, чем Шостаковичу, когда он писал свой концерт, но посыл — совершенно другой. Вместо юмора — романтико-меланхолический пафос, вместо легкой самоиронии — очень серьезное отношение к себе.
На мой взгляд, Скрябин — это тоже не композитор Трифонова.
Это стало ясно, когда он на бис сыграл «Отражения на воде» Дебюсси. Здесь всё вдруг как-то преобразилось. И туше стало «маслянисто-прозрачным», как изысканный крем в праздничном торте, и фразировка уподобилась перетекающим световым бликам, и даже на лице пианиста отразилась отрешенная улыбка — он весь был там, в музыке.
Третья симфония Скрябина, прозвучавшая во втором отделении, известная под названием «Божественная поэма», оказалась не простым блюдом для слушателей. Все-таки два крупных оркестровых сочинения Скрябина, написанных с не очень большим временным промежутком, да еще и исполненных с разницей в двадцать минут, оставляют впечатление, мягко говоря, недостаточного разнообразия, некоторой повторяемости.
Почему-то Гергиев на этом фестивале предпочитает соединять два произведения одного автора в одном концерте. И если в день открытия две симфонические поэмы Скрябина, разделенные Мусоргским, еще как-то воспринимались, то
на концерте 2-го мая достаточно быстро наступило информационно-эмоциональное насыщение.
Косвенным подтверждением этому служило немалое количество зрителей, устремившихся к выходу уже к началу «Божественной игры» — третьей части опуса.
Однако, тот же принцип, применительно к Рихарду Штраусу, сочинения которого исполнялись на следующий день в Большом зале консерватории, дал совсем другой результат.
Фанфары, известные всем в России по телепрограмме «Что, где, когда?», вызвали легкое оживление в зале, хотя, справедливости ради, отметим, что органного пункта, с которого начинается поэма «Так говорил Заратустра», телезрители не слышат — постарались музыкальные редакторы. В целом же сочинение великого немецкого экспрессиониста показывает его не только как удивительного мелодиста, но и непревзойденного мастера оркестровки.
Оркестр у Штрауса — это многокрасочный и универсальный инструмент, способный к передаче даже самых абстрактных философских понятий.
Правда, оригиналу Ницше композитор следует не очень строго. Раскрытие всех тайн, заложенных в партитуре — вызов любому дирижеру. Гергиев с этим вызовом справляется, правда, не без помарок — в ряде эпизодов чувствовалась определенная «сырость». Весьма красочен был раздел с венским вальсом — танцем Сверхчеловека, где автор иронизирует по поводу своего знаменитого однофамильца. Виртуозно сыгранный, он сразу напомнил «Вальс» Равеля — вот где предтеча французской идеи.
За «Заратустрой» последовал редко исполняемый скрипичный концерт Глазунова.
Это сочинение, камерное по своей сути, вполне контрастно оттеняло две симфонические махины Штрауса. Солистом выступил Роман Симович, лауреат многих международных конкурсов. Его романтический звук и по-юношески трепетное вибрато как нельзя лучше передавали эмоциональную составляющую глазуновского концерта.
Хотя стоит отметить, что во втором отделении, во время исполнения «Жизни героя», второй симфонической поэмы Штрауса, концертмейстер первых скрипок своим проникновенным соло выглядел не менее убедительно, если не сказать больше. Уже сам этот факт позволяет судить об уровне Симфонического оркестра Мариинского театра. А иначе нет смысла браться за эту партитуру —
грандиозность и мощь состоит не только в усиленном составе медных, деревянных и ударных,
но и в сложности контрапунктических линий оркестровых групп, в ажурном переплетении динамических оттенков даже внутри одного эпизода. Да и продолжительность опуса требует определенной подготовки — не зря критики (которых Штраус изобразил в виде гогочущих пернатых деревянными духовыми) в свое время предлагали ставить его в конце концерта, чтобы зрители могли при желании покинуть зал. Но надо отдать должное москвичам и гостям столицы, наполнившим зал в этот день — таких желающих оказалось немного.
Фото: meloman.ru
