Когда коллеги благодарят друг друга — это приятно
Простое перечисление звездных спектаклей, в которых только за один прошедший театральный год — к слову, еще не завершившийся — приняла участие солистка Мариинского театра Екатерина Семенчук, займет не один абзац. А если назвать города, где они проходили, то окажется, что это сплошь столицы мировой оперы — Милан, Зальцбург, Рим, Неаполь, Париж, Берлин, Санкт-Петербург… В одном только Ла Скала певица выступила за год в трех спектаклях. Не забывает она и родной Мариинский театр, где ждет ее своя публика и друзья-коллеги. Камерные программы, с которыми Екатерина также ездит по всему миру, — сегодня большая редкость: хлопот музыканту доставляют много, денег приносят мало. Но ведь надо же возвратить публике вокальные сокровища и привлечь ее внимание к шедеврам романсовой литературы, считает артистка, упорно продолжая выходить на сцену лишь в обществе концертмейстера.
Эксклюзивное интервью Екатерины Семенчук порталу Belcanto.ru охватывает несколько важных премьер нынешнего и прошлого сезонов. Это оперы «Трубадур» в Ла Скала, Мариинском театре и Валенсии, «Дон Карлос» на Зальцбургском фестивале, «Аида» в том же Ла Скала, Санкт-Петербурге и Берлинской государственной опере, произведения Берлиоза, Массне, русских композиторов, симфонии и оратории. Также певица рассказывает о своих коллегах — Марсело Альваресе, Марии Агресте, Ферруччо Фурланетто, Йонасе Кауфмане, Ане Хартерос, Анне Нетребко, артистах Мариинского театра, о ведущих дирижерах и режиссерах современности.
— Екатерина, давайте начнем с оперы «Трубадур», со спектакля в театре Ла Скала, где вы спели Азучену в феврале — марте этого года. Конечно, нашим читателям и вашим поклонникам чрезвычайно интересно, как протекала ваша работа в прославленном театре, какими были ваши отношения с партнерами, дирижером и режиссером.
— Так получилось, что 20 января я пела в опере «Дон Карлос» в Мариинском театре, хотя на этот день уже была назначена первая репетиция «Трубадура» в Милане. Но руководство Ла Скала пошло навстречу, и мне разрешили приехать на следующий день. Я прилетела и прямо с самолета пошла на репетицию, которая должна была состояться в павильоне Висконти, довольно далеко от центра. Помню, всю косметику я забыла дома, купила по дороге тушь, помаду, буквально на ходу чуть-чуть подкрасилась, пощипала себя за щеки и так явилась. Вижу: стоит какой-то дядечка в шарфе, вроде капризничает — воды ему, кофе. Я протягиваю ему руку, а он спрашивает: «Ты кто?» Я говорю: «Я Азучена». Оказалось, что это режиссер спектакля Хуго де Ано. «Нет, — говорит, — ты, наверное, Далила. Для Азучены ты слишком красивая». И потом все время повторял, что хочет поставить со мной Далилу. И это меня сразу как-то возвысило, окрылило. Меня предупреждали, что он очень капризный режиссер, но я не могу этого сказать. Напротив, я считаю его великим режиссером, он дал мне столько важных для певицы советов, что их хватит мне на всю жизнь. Ведь все-таки это непростой спектакль, сложная партия, и, кроме того, большая ответственность — выступать в таком театре.
Мало кто из певцов имеет актерское образование, как правило, у нас есть лишь природная органика, которую должен использовать режиссер. В принципе, Хуго де Ано любит, чтобы актер делал все так, как он хочет. Но в то же время он не был против каких-то моих предложений, импровизаций. Ценность его работы с певцами заключалась в том, что он отлично знал акустические возможности театра, говорил, как их использовать. Кроме того, он давал рекомендации в работе со светом. Например, он рассказал, что известная фотография Каллас в роли Медеи, где у нее такой выразительный, горящий взгляд, была сделана случайно: по словам де Ано, из-за своего плохого зрения она как будто искала свет, ловила его, так и возникло выражение, которое было поймано фотографом. И де Ано говорил: лови свет лицом. А ведь часто на это не обращаешь внимания, заигрываешься. Но от света зависит многое в том внешнем впечатлении, которое ты производишь на публику.
— Что нового подсказал вам де Ано для понимания роли Азучены?
— Конечно, всем известно, что Азучена — сумасшедшая. Но меня не пугает правда, образ должен быть натуральным. Помогает то, что я жалею ее, даже плачу над ее судьбой, кто бы ее ни играл. А когда играю сама, то у меня даже пластика меняется, я начинаю сутулиться и считаю это правильным. Я не боюсь быть некрасивой на сцене, для меня важен актерский результат, перевоплощение. У нее там есть реплика: «Mi vendica!», то есть «отомсти за меня», — это она повторяет слова своей матери, которые та произнесла, когда уже горела в огне. И мне хотелось спеть эту реплику громко, ярко, выразительно, поднять при этом руки. Но де Ано сказал: ты, мол, представь, ведь Азучена воображает свою мать, которая из огня кричит ей свой призыв отомстить за нее. И она должна повторить этот призыв к мести вовсе не громко, ведь у нее самой уже начались видения, и она, видя лицо матери в огне, должна изобразить состояние безумия, а не воинственности. Поэтому и спеть эту фразу нужно по-другому. Вообще вокально Азучену нельзя ни искусственно затемнять, ни осветлять, она должна быть исполнена в ровном регистре. И он был с этим согласен. В целом же он лишь совсем немного скорректировал мое понимание образа. Его режиссерские советы стали для меня универсальными, на все случаи жизни.
Наша совместная работа омрачилась лишь тем, что в четырех спектаклях из девяти я выходила на сцену совсем больной. Там был какой-то страшный вирус, и многие тогда заболели. Мне было так плохо, что я даже впервые вызывала врача. При этом я спела еще и генеральную репетицию, которую записали для телевидения.
— Интересен был бы ваш рассказ о коллегах — Марсело Альваресе и Марии Агресте.
— Они потрясающие! С Марсело я работала в первый раз, с Марией — во второй (впервые мы пели вместе в Валенсии и тоже в «Трубадуре», где режиссером был Херар де Вена). Жена Альвареса ходит с ним на все спектакли, всегда его поддерживает, и пока он поет на сцене, она за кулисами готовит для него воду и ждет его. Ну а он, как только уходит со сцены, сразу ищет ее. Несколько раз я видела, как она смотрит на него из-за кулис и поет вместе с ним, как будто дышит с ним в одном ритме. Они вообще не расстаются и выглядят как одно целое. Когда-то они буквально взяли чемодан с вещами, распрощались с Аргентиной и уехали в Италию. Они так верили друг в друга, что всё, как видите, сложилось наилучшим образом. Марсело — хороший товарищ, приятен в общении, демократичен, ни с режиссером, ни с коллегами никогда не превозносится. Я была у них в гостях, ведь он живет недалеко от Милана, в Тортоне, у него там дом. В работе он всё делает по-настоящему даже на репетициях: по-настоящему плачет, смеется, страдает. Откуда у него столько эмоций?! Такая искренность дорогого стоит, особенно, когда он скажет тебе: «Mamma! Mamma!» В последней сцене он реально плачет.
— Ваш «сын» Альварес старше вас на целых 15 лет. Не было шуток по этому поводу?
— Нет. У меня там был еще один «сын» — Карло Вентре, итальянский уругваец. Мы с ним будем петь в Вероне «Кармен». Он все говорил: «Ты такая mammina, — и при этом целовал кончики пальцев, — что хочется с тобой в «Кармен» спеть побыстрее». Все они просто прекрасные коллеги. Мария Агреста — добрая, деликатная, это и на сцене видно. Она тоже очень естественна, проста в общении, элегантна, хотя немного закрыта. Она чудная, я восхищаюсь ею. У нас в планах «Реквием» Верди в Италии. Я очень жду этой встречи. Надеюсь, что мы споем также и в «Норме», и в других спектаклях. Я вообще люблю своих коллег в любом спектакле. Такое сердечное партнерство дает в человеческом плане очень многое, помогает созидать, продлевает творческую жизнь каждого артиста. Встретить это — большое везение. Ведь, к сожалению, в жизни немало людей, которые ничего не созидают, на зато легко разрушают то, что сделано другими.
— Как вам работалось с дирижером Даниэле Рустиони, давал ли он вам советы?
— С Даниэле мы знакомы давно, когда-то он был ассистентом Джанандреа Нозеды, с которым нас связывает уже довольно длительная творческая дружба. Какие-то места в «Трубадуре» Даниэле трактовал по-другому, не так, как я, но мне нетрудно было выполнять его просьбы. Я люблю, когда мне дают хорошие советы. Я обычно всё воспринимаю доброжелательно, мой характер помогает мне находить со всеми общий язык, я всегда готова к компромиссам. Когда-то давно одна из педагогов сказала мне, что нужно всегда всем улыбаться, и тогда все будет хорошо. Ведь в жизни актера чего только не бывает. И всё это нужно терпеливо переносить ради дела. Я и со сломанной ногой однажды в премьере пела, и с флюсом в пол-лица, а однажды мышцы спины свело судорогой, и я не могла никак разогнуться. Что поделаешь, я остаюсь не только актрисой, но и женщиной, а терпеть мы умеем.
— Какой была реакция на ваше выступление в «Трубадуре» капризной миланской публики?
— Эта публика очень разная, но в отношении себя я испытала единодушное одобрение. Там на спектакли всегда приходят и знаменитые артисты прошлого, и специалисты, и просто давние поклонники оперы, так что в большинстве публика очень знающая. Я получила от итальянцев много тепла, позитива. После спектакля они стоят на выходе, ждут, чтобы потрогать тебя, поздравить, обнять. Были там и русские. Представьте, из Перми специально приехала молодая женщина, которая сказала мне: «Вы работаете на тысячу процентов, поете как будто в последний раз». Это было приятно услышать, ведь я действительно ни одного спектакля в своей жизни не спела вполсилы. Ради этой работы я живу, я не была бы собой, если бы не отдавалась ей полностью.
— Ваш дебют в опере «Трубадур» состоялся в Валенсии два года назад с Зубином Метой. Каков он на репетициях?
— Мы, кстати, и познакомились с ним, работая над этим спектаклем. Многие детали мне врезались в память глубоко: движения его рук, какие-то отдельные слова. Знаете, он так искренне восхищался этой оперой и так близко к сердцу принимал ее содержание, что со стороны, наверное, можно было подумать, что он ее впервые услышал и изучает ее вместе с нами, певцами. Казалось, он по-настоящему страдает за Азучену, которая сожгла ребенка, и разделяет ее намерение отомстить за свою мать… «Надо же, какая история!» — как-то по-детски восклицал он. И даже пел некоторые места вместе с нами. Я такое удовольствие от всего этого получила. Он легко может сказать певцам, музыкантам в оркестре, концертмейстерам, как он восхищен их работой. И оттого, что он искренне хвалил своих коллег, он не становился менее великим. На одном из спектаклей в ложе сидела испанская королева, которая пригласила артистов к себе на аудиенцию. И Зубин с радостью представил меня королеве — просто взял за руку и подвел к ней в антракте.
Партия Азучены появилась в моем репертуаре относительно недавно, она пока еще такая же свежая, как и партии Эболи и Амнерис. Многие тогда говорили, что мне рановато ее петь. Честно говоря, я и сама сомневалась. Но Зубин Мета сказал, что спеть такую партию мне необходимо для профессионального роста, для очередного шага вперед. Да, существует негласное утверждение, что эту партию лучше спеть как можно позднее. Но, с другой стороны, так можно прождать и вообще никогда ее не спеть. Когда я впервые исполнила Дидону в «Троянцах», некоторые также крутили пальцем у виска: мол, девочка роет себе яму. Я думаю, что если исполнять драматические партии не форсируя, а исходя из ощущения, что это не причинит ущерба голосу, то можно и спеть. Главное, конечно, быть готовой технически.
— В декабре была знаменитая премьера «Трубадура» в Мариинском театре, где вы работали с Пьером Луиджи Пицци. Сильно ли для вас отличается трактовка образа в питерском спектакле от миланского?
— Для меня — нет. Кстати, с Пьером Луиджи мы уже работали вместе в прошлом году в Риме, ставили «Джоконду». Моя партия Лауры очень сложная, но я ее обожаю, она и на голос мне легла сразу. Дама из высшего общества, красивая, молодая. Партия в принципе вокально очень высокая, но в дуэте с Альвизе скачкообразная — то вверх, то вниз, что подчеркивает драматизм их разговора. Я считаю, эта партия не проще, чем партия Джоконды, и такая же интересная.
— Сейчас эта постановка перекочевала в Париж.
— Да-да, я знаю.
— Следовали ли вы в трактовке Азучены образу, созданному Ириной Архиповой?
— Как хорошо, что вы спросили меня про эту великую певицу! К сожалению, я не имела счастья с ней познакомиться, ни разу не слышала ее концертов вживую. Но у меня есть практически все ее записи. Какая великая актриса, какой тембр голоса, какая фразировка! Она настоящая, непревзойденная, уникальная! Все созданные ею образы меня восхищают. Да и факты ее биографии поразительны: из очень хорошего архитектора стать великой певицей, обладать таким талантом, таким умом, таким сердцем. Это великая женщина!
— Многие заметили, что у вас такая же грива волос, как у нее в этом образе.
— Это, между прочим, не парик, а мои волосы, а «седина» была набрызгана спреем. Он, кстати, плохо смывается, потом волосы становятся похожими на паклю. А в Ла Скала у меня был тяжеленный парик, после спектакля даже шея болела от такой тяжести. Да еще и ужасно тяжелый костюм.
— Он был похож на лоскутное одеяло.
— Да, на голове тяжеленный парик, а на плечах это одеяло. Когда Азучена лежит на полу, то, по мысли режиссера, должна быть похожей на гору тряпок.
Я просила грим сделать таким, чтобы все-таки выглядеть старой, но все равно видно, что внешне я пока еще молода для Азучены, ведь ее принято считать старухой. Но, если задуматься, ей могло быть не больше сорока лет. А в Мариинке я сама гримируюсь, не щажу себя, поэтому выгляжу постарше. Мне важно чувствовать себя в образе естественно, соответственно возрасту героини.
— В мариинской постановке «Трубадура» вы пели вместе с Анной Нетребко. Я слышала, что вы собираетесь вместе выступить и в Вене в «Анне Болейн».
— Я мечтаю спеть партию Джованны Сеймур. Это будет мой дебют в Вене в апреле 2015 года. Уже известно, что репетиций запланировано немного, а ведь роль для меня новая.
Я очень люблю работать с Аней, мы знакомы уже 14 лет, одна из первых моих работ в Мариинке была в опере «Война и мир», где я пела Соню, а Аня — Наташу Ростову. С этой постановкой мы объехали полмира, в ней же я дебютировала в Метрополитен-опере, где партию князя Андрея пел Дмитрий Хворостовский. Для меня это дорогие воспоминания. Когда я слышу об успехах Ани, я очень радуюсь. Вот недавно она дебютировала в Риме в «Манон Леско» Пуччини — я была счастлива услышать, что это был потрясающий спектакль.
С нашими совместными выступлениями и дружбой у меня связаны яркие, потрясающие впечатления. И я рада, например, тому, что на закрытии нынешнего Пасхального фестиваля в Москве мы снова вместе с ней будем петь в «Трубадуре». Мы также выступим в постановке «Трубадура» в Опере Бастилии вместе с Марсело Альваресом в 2016 году. Рядом с ней начинаешь расти, ее пример очень заразителен, ведь она большая труженица, очень много работает. Она очень щедрый, темпераментный, позитивный человек, всегда всем помогает, потрясающе готовит, она прекрасная мама, сестра и дочь. Я могу бесконечно рассказывать про нее хорошее. В прошлом году я слышала на Зальцбургском фестивале «Военный реквием» Бриттена с хором и оркестром Санта Чечилии и Антонио Паппано с ее участием. Это было потрясающее музыкальное событие и нечто невообразимое по силе воздействия на слушателей. Всем известно, что Аня просто невероятная певица, но я бы еще добавила, что она энергетически неистощима. Я слышала ее во многих спектаклях и концертах и каждый раз наблюдаю, как она завораживает, буквально гипнотизирует публику. То, что называется харизмой, присутствует в ней в полной мере.
— Скажите, Екатерина, а как произошло, что вас пригласили в Ла Скала?
— В прошлом году в моей жизни было два удивительных дня — всего два дня! — которые многое изменили. В эти два дня произошло две важных встречи — с Антонио Паппано и Илиасом Цемпетанидисом, кастинг-менеджером Ла Скала. С маэстро Паппано мы встретились в Лондоне, я пришла к нему в Ковент-Гарден, когда у него закончился тяжелый рабочий день. Он сел за рояль, и мы с ним общались на протяжении четырех часов. Я ему спела партии Амнерис, Шарлоты, Кармен, Дидоны из «Троянцев». Причем из «Аиды» он попросил меня спеть дуэт Амнерис и Аиды из 1-го акта, но когда я спросила, не спеть ли ему 4-й акт, он сказал: нет-нет-нет, я понял, что верхние ноты у тебя есть, верю, не надо. Так вот, после этой встречи я получила приглашение спеть в «Реквиеме» Верди сначала в Бухаресте на фестивале Энеску, это выступление уже состоялось, а также в Риме и Лондоне. Кроме того, Антонио Паппано пригласил меня в Зальцбург для участия в «Доне Карлосе», затем в Рим на запись «Аиды» с оркестром Санта Чечилии на EMI.
На следующий день после встречи с Паппано я полетела в Милан. Знаете, некоторые коллеги говорят, что они не участвуют в прослушиваниях. А вот я считаю, что каждый наш выход на сцену, каждый записанный диск, каждый ролик на Youtube — все это прослушивание. Не поверите, но в Милан меня пригласил человек, услышавший мое первое исполнение в «Аиде» как раз в виде ролика на Youtube, который выложила моя сестра. Там, знаете, такое качество…. Что-то там такое на сцене вдалеке маячит и поёт. Представьте, и его это настолько убедило, что он пригласил меня на встречу. Я спела ему монолог Дидоны из последнего акта, поскольку очень люблю эту партию. Вообще-то он планировал пригласить меня на Ульрику в «Бал-маскарад», но я сказала, что пока еще не могу спеть эту арию так, как надеюсь спеть в будущем. После Дидоны он попросил исполнить весь четвертый акт «Аиды». Хочу заметить, что для того чтобы спеть в Ла Скала на прослушивании весь четвертый акт «Аиды» под рояль, нервов нужно больше, чем для самой премьеры.
Так вот, после этого прослушивания мне сразу предложили спеть в Ла Скала несколько опер. Таким образом, в декабре 2012 — январе 2013 года я пела там «Ромео и Джульетту» Берлиоза с Джеймсом Конлоном, в октябре — ноябре 2013 года в «Аиде» закрытие сезона с Нозедой и Моранди и в феврале — марте этого года «Трубадура», о чем мы уже с вами говорили. Кстати, Конлон обратил на меня внимание, услышав диск «Русские романсы», записанный нами с Ларисой Гергиевой еще 8 лет назад на «Армония Мунди». И в этом году продюсер «Армония Мунди» взял и переиздал его. Этот же диск услышал Риккардо Шайи, который сразу пригласил меня на «Кармен» и «Реквием» Верди. В ближайшем будущем состоится перенос в Ла Скала спектакля «Дон Карлос» из Зальцбурга, куда я тоже приглашена наряду с другими участниками прошлогодней фестивальной постановки.
Для менеджеров было бы, конечно, легко приглашать меня на одни и те же партии, но я к выбору репертуара отношусь серьезно. Я хотела бы продолжать выступления с лирическим репертуаром — в операх «Кармен», «Вертер», «Анна Болейн», «Норма», «Фаворитка», чтобы я развивалась как артистка и как певица. Вообще я занимаюсь совершенствованием техники постоянно, что-то нахожу для себя, слушая коллег. И, может быть, мой голос более убедительно прозвучит в партиях Амнерис или Эболи лишь через несколько лет. Если переслушать великих итальянок, то можно заметить, что с возрастом голос каждой менялся лишь к лучшему. Нужно добиваться, чтобы диапазон был единым, ровным, одинаково красивым. Но при этом мы слышим характерную для итальянцев легкость. Голос должен тембрально богатеть, но оставаться гибким и послушным.
— Раз уж вы упомянули про свое участие в зальцбургской постановке «Дона Карлоса» в августе прошлого года, то интересно было бы услышать о профессиональных и человеческих отношениях в столь представительном творческом коллективе. Все-таки там собрался звездный состав — Йонас Кауфман, Аня Хартерос, Томас Хэмпсон, Эрик Хальфварсон, Матти Салминен, Роберт Ллойд.
— С Хальфварсоном я познакомилась в 2010 году, мы пели с ним по приглашению Конлона в «Валькирии» в Лос-Анжелесе, где Хальфварсон пел моего мужа. А тут, в Зальцбурге, он подошел ко мне и попросил посмотреть с ним партию Князя в «Китеже» Римского-Корсакова. Сейчас много русских опер ставят в Европе и в Америке, и он готовился к выступлению. Мы провели с ним вместе целый день, общались, разговаривали, и я даже пропела ему всю его партию. Отрок — одна из моих любимых партий, я считаю «Китеж» великой оперой, и я хорошо помню, как партию Князя исполняли Геннадий Беззубенков и Сергей Алексашкин.
Все мои коллеги по зальцбургской постановке отнеслись ко мне с теплотой и дружелюбием, никто из них не стесняется выразить другому свою любовь, поддержку и показать, как они высоко ценят каждого. Паппано никогда не слышал меня в партии Эболи, но тем не менее к работе над 4-м актом, где звучит одна из самых сложных моих арий, мы приступили лишь в самом конце репетиционного процесса.
Это была всего лишь сценическая репетиция, необязательно было петь во весь голос, но я, да и все остальные, пели в полную силу. Думаю, на той репетиции я спела «O don fatale», как больше никогда в жизни не спою. У меня внутри все клокотало от волнения, адреналин зашкаливал, в висках стучало. Ария безумно сложная, как и вся эта опера, как, впрочем, и весь Верди. Но я помню, как они отнеслись к моему выступлению: они хлопали, благодарили. Такое дружеское отношение на спевках, на репетициях там принято, и, конечно, это всегда очень приятно. Аня отреагировала бурно: она подбежала ко мне, обняла, не скрывая перед всеми своего волнения, стала говорить, что у нее нет слов, что она восхищена тем, как эта партия легла на мою человеческую фактуру, на мой голос. Ты, говорит, сделала ее не негодяйкой какой-нибудь, а просто юной и слишком недальновидной женщиной, которая просто не смогла понять, куда заведет ее вся интрига, ты, говорит, настоящая Эболи.
В зальцбургской постановке Паппано и Штайн ввели куски из французской версии оперы. Там есть диалог Елизаветы и Эболи, где королева говорит, что она устала, и отдает Эболи свою мантию и велит встретиться с Карлосом. А дальше следует ария Эболи, в которой она такая юная, мечтательная, искренняя в своих заблуждениях. Ведь в арии есть слова о том, как она рада хотя бы на час стать королевой и блистать, «как звезда из той песни про королеву в фате». А вот маркиз де Поза для меня всегда отрицательный персонаж, увы. Я же Эболи, как я могу к нему еще относиться?
Антонио Паппано работал с каждым из певцов отдельно, без исключений — и с Йонасом, и с Аней. Причем они уже много раз пели с маэстро «Дона Карлоса», были разные режиссеры, но состав певцов один и тот же. И он с ними все равно проводил репетиции, делал свои замечания, и это было естественно. Так что чем «круче» певец, тем больше он работает и тем проще в общении.
Кстати, то же самое могу сказать еще про одного великого человека, с которым в этом году меня свела судьба. Это Ферруччо Фурланетто, с ним мы вместе пели в «Аиде» в Неаполе. Он сам по себе скромнейший и интеллигентнейший человек, и так же, как и многие великие, он проявлял абсолютное дружелюбие и теплоту ко мне и к другим участникам спектакля.
— Если с коллегами-певцами по зальцбургской постановке вы познакомились на репетициях, то с режиссером Питером Штайном вы, как я понимаю, были знакомы раньше?
— Еще в 2006 году Питер позвал меня на спектакль «Борис Годунов» в Метрополитен-опере, который собирался ставить в качестве режиссера в 2010 году. Мы встретились в Берлине, где я в тот момент пела в «Силе судьбы» в Штаатсопер, а он искал свою Марину Мнишек для постановки в Нью-Йорке. Мы поговорили, я пригласила его на спектакль, подарила ему диск со своими записями. Потом мы переписывались, потом в Карнеги-холл у меня было выступление в «Снегурочке» с Гергиевым и Мариинским театром. Питер пришел туда и сказал: милая моя девочка, я полностью убедился, что ты соответствуешь всем моим требованиям, мне нужно, чтобы ты работала с такой же серьезностью, как ты делаешь всё остальное, я с нетерпением жду нашей встречи. Питер считал, что Марина Мнишек центральный персонаж оперы. И сказал, что если не будет такой Марины, какой он ее видит, то он вообще не будет ставить тот спектакль. Но получилось так, что у Штайна возникли проблемы с визой, и ставил «Бориса» в Мете Стивен Уодсфорд, и с ним тоже все хорошо получилось. В Зальцбург меня пригласил маэстро Паппано, но потом Питер рассказал, как Паппано спросил у него: «Питер, ты не будешь возражать, если у нас Эболи будет петь Катя Семенчук?» А Питер сказал: я и сам мечтаю с ней вместе поработать, она потрясающая. Так что у нас давние теплые отношения.
— Слушатели и критики единодушно восхищаются вашей Амнерис. В прессе даже прозвучало шутливое предложение переименовать Мариинскую постановку «Аиды» в «Амнерис». Кроме Петербурга, вы спели эту партию и в Берлине, а теперь уже и в Ла Скала. Какая постановка вам нравится?
— Прошлогодний спектакль в Берлине мне понравился. Там интересная идея, действие происходит в музее. Я сижу там как экспонат за стеклом. Я с удовольствием сходила в Египетский музей и в Altes Museum в Берлине, чтобы проникнуться этим «музейным» духом. Я получила удовольствие не только оттого, что участвовала в этой постановке. Я люблю этот театр, ведь раньше я пела там «Пиковую даму» с Баренбоймом, который сам во время спектакля аккомпанировал мне на рояле, и «Силу судьбы». В берлинской «Аиде» я познакомилась с прекрасным певцом Марко Берти, который пел Радамеса. Это настоящий вердиевский драматический тенор, что проявляется в тембре голоса, темпераменте, ясности языка. Все это делает его исполнение уникальным, к тому же он симпатичен как личность, как человек. Восприятие мною его пения было колоссальным. Он меня многому научил в исполнении музыки Верди. Например, если спеть Амнерис в первом же ее выходе легким голосом, в лирической манере, то ее не услышат. Как бы дирижер ни был опытен, как бы ни владел оркестром, как бы ни был дружелюбен к певцам и как бы под них ни подстраивался, в оркестре в этот момент такая плотность, такая насыщенность в твоей же тесситуре, что лирическим голосом ты не сможешь пробиться сквозь него. Самая сложная страница в партии Амнерис — первая. Если ты не на авансцене, спеть тихо и лирично не получится. Это должны услышать партнеры и подсказать тебе, где спеть громче. И Марко советовал мне то, что было необходимо и важно. С ним же мы выступили в «Аиде» в Ла Скала. Аиду там исполняли Уи Уэ и Людмила Монастырская, с которой мы уже пели в «Реквиеме» Верди. Это великая певица, с потрясающей музыкальностью, она королева, но в то же время нежная, ранимая в душе, и это слышно в ее голосе. Не могу дождаться нашей встречи, ведь скоро мы будем петь с ней в «Силе судьбы» в Валенсии с Зубином Метой.
— Иногда можно услышать нечто вроде упрека, что вы довольно поздно спели Амнерис.
— Ну а как я могла спеть ее раньше? Мой голос довольно гибкий и универсальный, чему я очень рада. Понимаете, голос начинает приобретать драматическое звучание, если ты точно нащупаешь эмоциональный нерв партии. И гибкость помогает моему голосу проявить это свойство, поэтому меня и стали приглашать на партии драматического меццо-сопрано. Одни критики говорят, что у меня большой, темный, густой тембр, а другие говорят нечто противоположное. Но я верю себе и своим педагогам. Мы, певцы, себя не слышим. При всех современных технических достижениях певец никогда не увидит себя самого, поющим на сцене, сидя при этом в зале в качестве слушателя.
Опыт исполнения драматических партий у меня и сейчас небольшой. Я как раз считаю, что глупо было бы начинать петь эти партии еще раньше, но так же глупо было бы и отказаться от них, если тебе предлагают ведущие дирижеры и театры мира. Наверное, если меня приглашают в Ла Скала, где я пою Азучену 9 спектаклей подряд в первом составе, значит, они считают, что я могу? Если я закрываю сезон в Ла Скала в опере «Аида», то, наверное, они считают меня лучшей, кто может это сделать у них в театре, правда? Если Валерий Абисалович приглашает меня петь премьеры и если мой график расписан уже до 2018 года, то, значит, все идет правильно в моей карьере?
— Заметно, что особое место в вашем репертуаре занимает французская музыка. Вы спели, наверное, все написанное для меццо-сопрано Берлиозом. Может быть, вы музыкальный франкофон?
— Берлиоза я действительно обожаю. Я спела «Осуждение Фауста», «Бенвенутто Челлини», «Смерть Клеопатры», «Летние ночи», ну и «Троянцев», конечно. К 2009 году, когда Валерий Абисалович начал готовить в Мариинском театре концертное исполнение «Троянцев», я спела лишь несколько вердиевских партий – в «Реквиеме», Прециозиллы, Маддалены, Фенены. Мы с моим концертмейстером Натальей Мордашовой тщательно разучивали Дидону — мне очень хотелось ее спеть. Была скрупулезная работа и с французским коучем Ксенией Клименко над произношением. Ксения вообще лучший педагог по французскому. Она добивается идеального произношения, учит правильно расставлять все акценты. Однажды в Мете мне довелось разговаривать с их французским коучем, и из беседы я поняла, что там даже не ставятся многие задачи, которые всегда решает с певцами Ксения.
Исполнение «Троянцев» труппой Мариинского театра стало не только событием в моей творческой жизни, но и крупным культурным событием в жизни Петербурга, да и всей России. Это произведение и в мире редко исполняют. Для меня было важно спеть эту партию в моем родном «доме», в Мариинском театре, с Валерием Абисаловичем. Благодаря этой партии я почувствовала, что в своем развитии сразу скакнула через несколько ступеней. Потом мы повезли «Троянцев» за границу. Например, в Карнеги-холл прием был самый восторженный, овации казались бесконечными, зрители кричали от восхищения. Вот, кстати, только что, не успела я спеть 25-го марта в Ла Скала на закрытии сезона в «Аиде», как 26-го в Вене я уже пела «Троянцев», а 27-го там же «Смерть Клеопатры» с маэстро Гергиевым. Это был практически смертельный номер по нагрузке, и я никому не советую повторять такое. Но что сделано, то сделано. Раз уж я смогла это выдержать, то теперь мне ничего не остается, как с радостью об этом вспоминать. Ведь у каждого артиста есть спектакли, которые он с удовольствием прокручивает в памяти и которые как будто освещают его творческий путь и дают силы на будущее. Возвращаться к ним мысленно очень приятно, ведь это, как правило, большие творческие победы.
— Вижу, что в вашем творческом багаже есть Шарлотта из «Вертера», но не пойму, где вы ее исполняли?
— Это было сто лет назад. На Зальцбургском фестивале в 2000 году мариинцы под руководством Гергиева исполнили «Пиковую даму» в концерте с Пласидо Доминго, Ларисой Дядьковой, Галиной Горчаковой. Я пела Полину, и мне устроили такие овации, что даже сейчас, оглядываясь назад, я не могу поверить, что это было со мной. Такие же овации еще были в Шатле тоже после «Пиковой дамы». Это было безумие какое-то, там просто крик стоял. Так вот, после Зальцбурга директор театра в Граце пригласил меня на Шарлотту. И в этот же год я спела в Филадельфии свою первую Кармен. Ну а потом Кэрон Стоун пригласила меня спеть Кармен в Далласе уже на открытии сезона. Она в меня поверила. Для начинающей певицы это было нереальное предложение.
— А свои первые шаги в Мариинском театре вы помните?
— Помню первое прослушивание у Гергиева, на котором он сказал мне: «Спойте что-нибудь, Екатерина». Я спела ему вторую арию Далилы с си бемолем. И он сразу предложил мне спеть Леля. Партию я выучила за неделю, репетировать начала в декабре 1999 года, а вышла на сцену уже в январе 2000 года. (В этом году, кстати, я вновь пела Леля — уже на сцене нашего нового театра.) С того момента я только успевала учить новые партии. Пусть никто не лукавит, все они очень сложные: и Полина, и Ольга, и Отрок в «Китеже», и Соня. А потом появилась партия Асканио в «Бенвенуто Челлини». Вот это было действительно трудно. У меня даже не было страховки, потому что эту партию никто в театре не пел. Это всегда очень ответственно — петь без страховки, ты ведь не можешь заболеть, подвести коллег, публику.
Впрочем, артистам часто приходится выходить на сцену, переступая через какие-то личные обстоятельства и даже беды. Кода умер мой папа, в этот день у меня был спектакль. Но ведь папа в меня столько вложил, он сделал всё, чтобы я училась в консерватории, чтобы у меня было красивое концертное платье, и я думаю, он бы не захотел, чтобы я его подвела и не выступила на концерте.
— Читала, что он был врач. А какой специализации?
— Военный врач, подполковник, специализация — челюстно-лицевая хирургия. Он два года служил в Афгане, в других горячих точках, был в районе Чернобыля. Думаю, последнее повлияло на развитие его болезни — меланомы, плюс изматывающий труд, ведь он был фанат своей профессии, сутками пропадал на работе, спас очень многих людей. Его до сих пор помнят, и я им горжусь. Моя бабушка, которая живет в Минске, тоже врач, гинеколог, до сих пор работает, уходить на пенсию не хочет, на свои годы не выглядит. Характер у нее сильный, справедливый. У меня, я считаю, такой же. А дедушка умер в прошлом году, перед самым моим выступлением в Зальцбурге. Это огромная потеря, ведь я жила с ними практически все детство и юность до отъезда в Санкт-Петербург.
— В марте в Санкт-Петербурге с пианисткой Натальей Мордашовой вы дали концерт камерной музыки из произведений Мусоргского. Публики было много. Тем не менее сегодня все в один голос утверждают, что камерный жанр исчезает. Что вы думаете об этом?
— Вы удивитесь, но сама я не знала, что проблема с камерной музыкой существует. Но мои западные коллеги — продюсеры, концертмейстеры, певцы и даже слушатели — сказали мне, что очень мало певцов выступает сегодня с камерными программами и концерты такие чрезвычайно редки. Я же за свою музыкальную жизнь, еще не совсем длинную, камерных программ спела много, и не только в России, но и на Западе. Преимущественно я выступала с Ларисой Гергиевой. Первое приглашение спеть сольный концерт я получила от Малого зала Санкт-Петербургской филармонии, кажется, еще в 2000-м году после победы на одном из конкурсов. После этого благодаря Ларисе Гергиевой я стала разучивать камерный репертуар постоянно, мы выступали с ней по всему миру, во многих странах и знаменитых залах, таких как Карнеги-холл, Вигмор-холл, Беркли, Тонхалле, других. Конечно, мы ездили и по городам России. Записали диск .
Довольно необычным моментом в моих камерных выступлениях является приглашение коллег-вокалистов для исполнения дуэтов, трио, квартетов. Я люблю привлекать коллег в сольные программы, а также участвовать в их концертах. Например, в потрясающем проекте Алексея Гориболя с моей постоянной творческой спутницей Ириной Матаевой мы исполняли дуэты Чайковского и в Малом зале филармонии, и на его фестивале в Плёсе, и в Москве, в этих концертах принимал участие Сергей Семишкур. Это была большая, интересная работа. С Ирой Матаевой мы спели множество концертных программ по всему миру — где мы только с ней не побывали. Таким же моим постоянным партнером был Даниил Штода. Если с Ларисой Гергиевой мы пели и западную камерную музыку, причем впервые в Питере исполнили многие произведения, которые там никогда не исполнялись, — циклы Сен-Санса, Берлиоза, то с Натальей Мордашовой, с которой мы тоже подготовили множество разных программ, преимущественно исполняем русскую. Годы совместной работы сблизили нас: на протяжении многих лет Наталья Мордашова помогает мне разучивать все оперные партии и камерные программы, выступает со мной в концертах и вообще практически стала членом моей семьи.
Еще один замечательный концертмейстер, которого я обожаю и с которым наша творческая дружба очень прочна, — Семен Скигин. С ним мы создали прекрасную программу на цыганскую тему. Он называет ее «моя цыганка», там «цыганские» произведения Дворжака, Доницетти, Глинки, Чайковского. Мы ее где только уже не пели, а теперь предстоит исполнить ее несколько раз в Петербурге и Москве. Эту программу мы однажды делали с актером Леонидом Мозговым, он читал «цыганские» стихи Пушкина и Гарсиа Лорки в переводе Цветаевой и Пастернака на открытии сезона в Малом зале филармонии. Кроме того, мы делали с Семёном Борисовичем в Доме музыки уникальную программу по письмам Чайковского. А в Вене с ним же у нас была тоже потрясающая программа: в первом отделении – «Шесть поэм на стихи Марины Цветаевой» Шостаковича, а во втором – «Песни и пляски смерти» Мусоргского. Зал был полон, венская публика так нас встречала, что было шесть или семь бисов.
— У вас и в Питере только что было практически целое отделение бисов.
— Чтобы не мучить публику, я сразу спела всё, что мне близко. (Смеется.) Ира Матаева всегда с любовью говорит про меня: «Семенчук на сцену пустишь — потом не выгонишь». (Смеется.) Мне очень нравится делать приятное для публики. Последний раз на концерте в Вигмор-холле я познакомилась с молодым пианистом Джозефом Мидлтоном, с ним мы также исполнили прекрасную программу, целиком состоящую из произведений Чайковского.
А благодаря Йонасу Кауфману и Илиасу Цемпетанидису я познакомилась с Хельмутом Дойчем, с которым у нас предстоит несколько концертов в следующем году, а может, уже и в этом. Это будет Рахманинов, Чайковский, Мусоргский, но с каждым концертмейстером у меня своя программа, и я не повторяю ее с другими пианистами. Когда мы первый раз встретились с Дойчем, то целых три дня по 7-8 часов показывали друг другу те произведения, которые хотели бы исполнить. Он говорил: это пойдет, это не пойдет. Он знает всю русскую антологию, романс «Первое свидание» он, например, отмел, «Я ли в поле да не травушка» ему нравится меньше, чем «Кабы знала я». Он очень любит русскую музыку и искал именно русского певца. Он также не против сделать со мной и программу из западной музыки, но для него важнее все-таки сыграть русский концерт. Хельмут говорит: «Я тебе честно, Катя, скажу: венская публика толком не знает ни Чайковского, ни Рахманинова, ни тем более Мусоргского». Но выстроить такую программу очень непросто. Ближайшие концерты у нас будут в Вене и в Лондоне.
— Получается, русский репертуар вы всё-таки предпочитаете западному?
— Я обожаю и Верди, и Берлиоза, и Сен-Санса, и других западных композиторов, преклоняюсь перед ними. Но, с другой стороны, я думаю: кто, если не мы, русские, будет нести в мир русский репертуар? И хотя у меня интернациональная семья, я горжусь тем, что я русская, что могу приехать на Запад и спеть там большой концерт из произведений русских композиторов. Моя задача, чтобы люди не просто бездумно наслаждались красивыми звуками, но всерьез задумывались о жизни, испытывали сильные чувства, чтобы уходили с концерта не пустыми. Я счастлива, когда есть возможность спеть в любой русской опере, пусть это даже «Евгений Онегин», где моя партия Ольги небольшая, но я ее люблю. Кстати, впервые в жизни на сцене я пела как раз в «Евгении Онегине» партию няни в оперной студии Минска. У меня даже есть фотография, на которой я милая такая старушка и где мне всего 18 лет. (Смеется.)
Мне горько осознавать, насколько русский слушатель не знаком с романсовой музыкой. Конечно, находятся знатоки, которые с удовольствием слушают Метнера, Глазунова, Глиэра. Но в основном публика знает сегодня лишь несколько основных романсов Чайковского и Рахманинова, не более того. Серьезная, знающая публика есть и в других странах. Например, однажды с Ларисой Гергиевой мы приехали на концерт в Китай. Тогда был год Шостаковича, и мы выступали на разных континентах. Представьте, приехать в Китай и обнаружить полный зал на концерте музыки Шостаковича! Это было здорово. И когда к тебе подходит журналист и говорит: «Екатерина, вы у нас были в 2000-м году с «Пиковой дамой», а что вам запомнилось?» — и начинает рассказывать, что чувствовала китайская публика тогда и теперь, то это, конечно, восхищает.
— Получается, на Западе и даже на Востоке слушатели открыты восприятию русской камерной музыки, а у нас совсем наоборот?
— Тут все неоднозначно. Например, у Семена Скигина, где бы он ни выступал, есть своя публика, которая идет и на западный репертуар, и на русский. В следующем сезоне он пригласил меня выступить в его абонементе с нашей «цыганской» программой. Но в целом наши залы, конечно, пустеют. И не только из-за того, что публика не знает певцов. Я помню, десять лет назад никому не известная Катя Семенчук в Петербурге собирала полный зал без всякой рекламы. А в 2014 году, на мартовском концерте, про который мы говорили, даже при наличии афиш и рекламы, были свободные места. Я-то думала, что в родном Санкт-Петербурге я больше известна, но получилось, что абсолютно переполненный зал был в Вене, а не здесь. Может, программа была непростой? Мусоргского всё-таки не все любят. И потом, мы с Натальей Мордашовой на бис «загнули» Шостаковича, Прокофьева Гаврилина, Зару Левину... Но ведь я не могла в своем концерте не спеть хотя бы «Колыбельную» Шостаковича, этого никак нельзя было допустить. Эта великая «Колыбельная» вызывает слезы и сострадание у публики повсюду в мире — и в Америке, и в Европе. Помню, когда мы приехали 10 лет назад на открытие сезона в Карнеги-холл с Валерием Абисаловичем, пели цикл «Из еврейской народной поэзии» с Женей Акимовой и Ирой Матаевой, то про «Колыбельную» в прессе даже был написан отдельный обзор. Это не из-за меня, а из-за Шостаковича. В зале была такая тишина, благоговение, как будто все оказались в невесомости.
Впрочем, однажды с Дмитрием Ефимовым мы пели сольный концерт в Ханты-Мансийске, исполнили Чайковского, Рахманинова и немного произведений композиторов «Могучей кучки». Зал был полон, люди привели много детей, все были красиво одеты, хотя они нас не знали, а только слышали, что мы из Мариинского театра. Рояль был весь завален цветами. Своей теплотой они меня растрогали до слез.
— Еще вопрос про Мусоргского. В «Борисе» вы спели, ну а в «Хованщине» не собираетесь?
— Собираюсь. Было предложение, но не получилось. «Хованщина» у нас идет в одной редакции, а мне нравится другая, та, которая в Большом театре. Думаю, я еще успею спеть и ту, и другую.
— Партии меццо-сопрано — это преимущественно партии сильных, иногда роковых женщин с трудной судьбой. Скажите, Екатерина, образы ваших героинь не начинают ли влиять на вашу жизнь, отражаться в вашей личности?
— Честно скажу, спев партию Амнерис, Эболи или Азучены, сложно прийти домой и спокойно лечь спать. Потому что такое в голове и в сердце происходит, такие эмоции тебя охватывают! Их нелегко переживать, от них трудно отойти. Каждое выступление — это событие, оно всегда оставляет глубокий след. Каждый раз партия заставляет тебя на многое посмотреть по-новому, добавляет новых красок к восприятию событий из собственной жизни. Я всегда нахожусь внутри партии, она не отпускает. Например, когда идет концертное исполнение и все певцы от начала до конца находятся на сцене. Как только зазвучала музыка — всё, я уже полностью в ней. Или, скажем, если я участвую в исполнении «Реквиема» Верди, то, находясь на сцене, я не думаю о том, как мне спеть первую ноту, — я начинаю дышать вместе с музыкой, теку внутри нее. От такого выступления устаю даже больше, чем от полноценного спектакля.
— Не требуется ли особая певческая техника для исполнения западного кантатно-ораториального репертуара? Иногда можно слышать, что национальные особенности пения не позволяют русским исполнять его аутентично. Главным образом при этом отмечают немецкую музыку. Так ли это?
— Могу сказать, что Вторую симфонию Малера я пела с Элиаху Инбалом, дирижером, который считается выдающимся специалистом по Малеру и Брукнеру. Он меня пригласил персонально и был счастлив, когда я согласилась и спела. Вторую симфонию я пела много раз, также и Третью — кстати, я всё исполняю наизусть. Вот недавно пела ее с Валерием Абисаловичем в Риме. Также я участвовала и в исполнении Восьмой симфонии, и «Песни об умерших детях». Джеймс Конлон меня приглашал исполнить с Чикагским оркестром «Жалобную песню». Или возьмем Вагнера. Многие русские певцы вообще считаются лучшими исполнителями вагнеровского репертуара. Во всяком случае, предвзятого отношения к нашим вокалистам я уж точно нигде не встречала. Его скорее встретишь здесь, в России.
— Думаю, про ваше выступление на бракосочетании принца Чарльза с Камиллой Паркер Боулз вас спрашивали миллион раз, но мне интересно, почему было выбрано произведение «Верую» Гречанинова и кем? Принц — поклонник русской музыки?
— Это было очень торжественное и важное событие, быть на него приглашенным — большая честь. Меня представили его высочеству гораздо раньше, после одного из выступлений, так что он меня уже слышал. У него есть свой фонд «Культура и бизнес», он поклонник и патрон Мариинского театра, у него трепетное отношение к русской культуре, его бабушка любила русскую духовную музыку. После ее смерти был концерт в Виндзорском замке, где наш хор под руководством Андрея Петренко исполнял православные песнопения. Поэтому принц Чарльз решил и во время церемонии «Посвящение и молитва» на своем бракосочетании, которое проходило в соборе, исполнить такую музыку и сам выбрал «Верую» Гречанинова. В каком-то смысле это было посвящением его бабушке. Он лично приглашал меня и на другие мероприятия — в Виндзорский замок и в другие, и я там исполняла романсы и арии из опер. Доводилось мне выступать и перед шведской королевской семьей, и перед датской, и перед испанской. После таких выступлений приглашают на ужин, необходимо соблюдать соответствующий этикет. Это часть моей работы и жизни. Я была единственным русским гостем на свадьбе принца. Канал Би-Би-Си назвал меня посланницей русской культуры. Мое выступление внесло в церемонию позитивную, гуманную ноту.
Странно, но из-за участия в этом мероприятии за мной начали охотиться СМИ. Журналисты приходили к моим педагогам и даже к бабушке и дедушке в Минске и начинали у них выпытывать всякие подробности обо мне. Понимаете, они уже пожилые, доверчивые, что-то по доброте своей рассказывали, а потом в прессе все это искажалось, переиначивалось. С тех пор я избегаю журналистов. Честно скажу, это мероприятие было мне по сердцу, для меня это было большое событие. На свадьбе принца с Дианой для супругов пела Кири Те Канава, и я не думаю, что ей было это неприятно.
— Расскажите про вашу творческую «кухню». Долго ли вы учите партии? Сами ли себе аккомпанируете?
— Долго ли — зависит от партии. Азучену выучила за две недели. Даже если произведение совсем незнакомо, всё равно сейчас мне учить его гораздо легче по сравнению со студенческими годами. Я всегда всё быстро схватывала и разучивала, у меня память какая-то особенная. Школу я закончила по классу аккордеона, фортепиано и гитары, поэтому я играю себе сама. Но, к сожалению, сейчас у меня нет инструмента, приходится заниматься в театре или у мамы. Инструмент, конечно, должен быть очень хорошим, ведь его звук может повлиять на качество моего пения.
— Меняется ли исполнение вами одних и тех же партий со временем?
— Меняется, и слава Богу. Должно меняться вместе с моим развитием. Страшно, если мне станет всё равно, если мне все надоест и я перестану меняться. Иногда я встречаю людей, которые выходят на сцену, и видно, как им всё безразлично, какая у них пустота в глазах. Понятно, что пение — наша работа, что мы обязаны зарабатывать, это ведь не хобби. Но хорошо спеть можно только, когда ты полностью раскрываешь свое сердце, когда ты не равнодушен к тому, что поешь.
— Традиционный вопрос для нашего сайта — как вы относитесь к современной оперной режиссуре, к «режопере»? Вот, скажем, «Кармен», ваша коронная партия. Когда главную героиню в некоторых современных постановках заставляют принимать всякие неприличные позы на сцене, что вы испытываете?
— Я сыграла Кармен уже, наверное, в десяти разных спектаклях. Они все были прекрасны, никаких таких сцен там не было. Иногда в них посредством режиссуры затрагивались какие-то современные темы, например, бездомных детей, распространения оружия, наркотиков, как это было в лейпцигской постановке Татьяны Гюрбачи. В Германии уже практически невозможно увидеть постановку традиционную, классическую, и я думала, что публика там привыкла и даже хочет видеть спектакли осовремененные. Представьте, в лейпцигской постановке, в которой я участвовала, партию Хозе пел Нил Шикофф, участвовал Гевандхауз-Оркестр, это был потрясающий состав, уникальное звучание, я сама была в восторге от исполнения, я тоскую по этому спектаклю! И вдруг оказалось, что даже в Лейпциге в театр приходят зрители, для которых самое главное — увидеть Кармен в костюме ее эпохи, фламенко, страстные объятья, трагедия любви Хозе. И даже то, что выступает такой состав, не может изменить их негативное впечатление от спектакля.
— Я думаю, публику можно понять. А если кто-то пришел в оперу вообще впервые — что они узнают про Кармен, увидев современный город и акцент на каких-то современных проблемах?
— Днем в фойе лейпцигского театра я увидела женщину, которая читала вывешенные на стене рецензии, обзоры. Я спросила ее, собирается ли она прийти на спектакль. Она говорит: нет, не приду. Меня это заинтересовало, я продолжила расспросы. А она ответила мне, что хочет, чтобы действие происходило в Севилье, как это было в оригинале у Бизе. Пришлось ее разочаровать: я сказала, что ей уже это, видимо, никогда в Германии не светит.
— Каждое новое поколение слушателей хочет прийти на классическую постановку.
— Я и сама мечтаю спеть, например, «Хованщину» в классической постановке. А Кармен я спела в нескольких традиционных спектаклях. Лучший был у МакВикара. Это был подарок, в таком великолепном спектакле я пока больше нигде не пела.
За мою консервативность меня однажды в прессе назвали «классичкой Семенчук». Надеюсь, что это все-таки была похвала. Я и в жизни довольно консервативная. Раньше я любила только черное, ну, еще, пожалуй, белое или красное. Но теперь я себя заставляю воспринимать полутона. Я даже волосы стала красить в более светлый цвет.
— В произведении Моэма главная героиня говорит, что настоящая жизнь — лишь в театре, на сцене. А то, что мы называем жизнью, сплошная скука. Вам после всех этих оперных страстей, этих выпуклых театральных конфликтов не кажется пресной обыденная жизнь?
— Обычная жизнь мне не кажется пресной, и она у меня полноценная. Но я всегда помню, что должна выходить на сцену при любых обстоятельствах, при любом настроении. И энергию и силы для этого мне дает мысль о том, что я сейчас выйду и буду петь! Даже когда я болею и лежу дома, говорю себе, что уж лучше пойду и умру на сцене, но я не могу отказаться от спектакля с моими коллегами — певцами и дирижерами. Хочу сказать, что, например, каждый раз, когда я работаю с Валерием Абисаловичем, испытываю душевный подъем. Мы столько уже всего с ним сделали вместе! И оперы, и концерты, и фестивали, и какие-то мероприятия государственной важности… В работе он никогда жестко не настаивает на чем-то своем, не требует непременно выполнять то, что ему кажется правильным. Ведь он сам музыкантище, он ставит задачу, но принимает твое решение. И его не нужно в чем-то убеждать, на него талантливая работа действует сильнее слов. Если ты логичен, то он никогда не будет вмешиваться в твое видение музыки. Если ты делаешь расширения, замедления, он как будто дышит вместе с тобой, чутко улавливает любое твое намерение. Если он чувствует, что ты действуешь в русле его видения музыки, то он даже разворачивается в твою сторону. Когда я испытываю вот такое слияние с другим музыкантом, то мне ничего больше в жизни не надо.
Я вообще очень люблю всех своих коллег по Мариинскому театру. Это мой «дом». Мои старшие товарищи сразу приняли меня как свою. С самых первых дней в театре, когда я была совсем «зелёной», меня поддерживали Георгий Заставный, Ирина Богачева, Геннадий Беззубенков, Евгения Гороховская, Сергей Алексашкин, Лариса Дядькова, Светлана Волкова, Михаил Кит, Лариса Шевченко, Алексей Стеблянко. Вот недавно мы пели «Игрока» в Мариинке, там Бабуленьку пела Лариса Дядькова, а Генерала — Сергей Алексашкин. Такой радости от пребывания на сцене я давно не испытывала, я кайфовала от совместной игры с ними. Когда рядом с тобой такие певцы и актеры, это настоящий мастер-класс. Никогда не перестану восхищаться этими людьми! Я хочу, чтобы они всегда считали меня своей и чувствовали мою любовь к себе. И я считаю себя счастливой именно потому, что пришлось испытать вместе с такими людьми состояние единения, радость совместного творчества. О чем еще можно мечтать? Такие люди озаряют твой путь и дают тебе силы двигаться по нему вперед.
Беседовала Ольга Юсова
