Но я всё-таки волшебник. Захотелось пошалить.
Евгений Шварц. «Обыкновенное чудо»
У Виктора Пелевина есть примечательная фраза о «вселенной — не советской, а какой-то другой, существовавшей параллельно советскому миру и даже вопреки ему, но пропавшей вместе с ним». Одним из создателей и — одновременно жителей этой вселенной был Марк Анатольевич Захаров — элитарный и — сугубо народный режиссёр, фильмы которого до сих пор демонстрируют по всем каналам ТВ. Фразы из «Формулы любви» и «Того самого Мюнхгаузена» разошлись на цитаты, а сиюминутный, как тогда виделось, «Убить дракона» — и тот оказался печальной притчей об опасностях бескомпромиссной борьбы со злом. И вот Марк Захаров ушёл в мир иной и, что самое страшное — многие задали вопрос: «Как? Разве он был жив?» Ровно такая же реакция воспоследовала после сообщения о кончине Георгия Данелии в апреле этого года. Всё то лучшее, что они выразили, осталось в прошлом веке и — в нашей позавчерашней советской жизни. Золотой век интеллектуализма — осень Красной Империи, названная ложным и грубым словом «застой».
Тот, захаровский Ленком был центром притяжения столичных умников, снобов и прочих, как пел Высоцкий — «доцентов с кандидатами» и «кандидатов в доктора». Туда стремились не только за откровениями, но и за возможностью принадлежать к некоему кругу. Интеллигенция позднего СССР занимала примерно ту же социокультурную нишу, что аристократы и разночинцы при царе-батюшке. Служили, но поругивали власть. Вышучивали начальство. Шептали опасные анекдоты в курилках. Да, за побасенки при Леониде Ильиче никого не сажали, а сам он, как впоследствии выяснилось, нормально относился к тем пассажам — если о тебе ходят байки — ты популярен. Очкастых МНС-ов и бородатых поэтов-деревенщиков, конечно, полупрезрительно звали «образованщиной», да и не кто-то с овощной базы или из парт-номенклатуры, а свой брат-писатель — Александр Солженицын.
От образованщины эры Брежнева требовалось многое — посещать все громкие выставки, петь или хотя бы — мурлыкать бардовские песни, глубокомысленно курить, листая что-нибудь сложно-высокое. В общем, «держать марку» и ходить в театр к Марку. Быть может всё это глупо, но во всяком случае, не гнусно. Сейчас, кажется, нет модных театров и по-настоящему острых постановок. Не тех убого-эпатажных позорищ с гей-изюминкой и скандальцем в прессе, а именно — волнующих спектаклей. С иронической усмешкой и — фантастической игрой слов. Чтобы вся Москва бурлила и пересказывала. А вот «Юнона и Авось» сделалась символом любовной романтики и — трагической невозможности. «Оптимистическая трагедия» — лучшим вариантом агитпроповской темы. «Парень из нашего города» — невероятно светлым ретро-действом о войне и расставании. Да. Марк Захаров не входил в число сервильных творцов. Он слыл антисоветчиком, но его театральные и кинематографические работы выстраивали благодатный фон бытия. Нашего советского бытия.
Помнится, в 1990-х годах один либеральный деятель запальчиво крикнул — в одной из телепрограмм, что всю кинопродукцию, выпущенную в эпоху большевизма, надобно считать «тоталитарным искусством» и — разом воспретить. Его быстренько заткнули вопросом: «Как? И фильмы Захарова, Рязанова, Данелии?» Тот парировал: «Эти авторы, особенно Захаров, ненавидели советчину и держали фигу в кармане!» Держать-то держали, а дело — делали. У Сергея Довлатова есть презанятный момент из жизни диссидентов: «- Не пойду, — говорит, — какой-то он советский. — То есть как это советский? Вы ошибаетесь! — Ну антисоветский. Какая разница». Здесь приблизительно то же самое — отсутствие почтения к Советской Власти не мешало Захарову созидать шедевры для советского народа. Он мог сколь угодно сильно презирать директивы Министерства Культуры и сам лозунг «Слава КПСС!», но достаточно вспомнить, что Марк Захаров — сочинитель писем красноармейца Сухова к «незабвенной Катерине Матвеевне». Всем бы антисоветчикам такое ваять! Не говоря уже о его собственных картинах. Вся ностальгия по СССР базируется на том-самом-кино — содеянном «с фигой в кармане».
Его костюмно-сатирические мелодрамы о принцессах и баронах нравились и взрослым, и детям. Герои находились в двух плоскостях сразу — в исторической реальности, вроде Ганновера 1770-х или екатерининской России и — тут, у нас, на шестиметровой кухне в панельном доме. Король из «Обыкновенного чуда» напоминал директора-самодура из провинциальной конторы. Якобина фон Мюнхгаузен — истерическую разведёнку, не пойми что делающую в НИИ, а её сынок — длинноволосого оболтуса, живущего в соседнем дворе. Граф Калиостро и его свита заранее предвосхищали триумф харизматичных теле-шарлатанов конца 1980-х. У Захарова — семь кинокартин. Вдумайтесь в эту мизерную цифру! У нынешних теле-кино-бездарностей — по тридцать-сорок мусорных проектов, ни один из которых не выдерживает испытания временем. Что там время? Поделки забываются уже наутро. Вот «Формулу любви» — с какого места ни включи, и уже — нельзя оторваться. Главное, что не надоедает и каждый раз это — смешно. Или — грустно. Или — обидно.
Начиная простенькой комедией «Стоянка поезда две минуты», где очень мало от привычного Марка Захарова — до метафорического «Убить дракона» — всё соткано из нюансов, аллюзий и ощущений. Он — постмодернист в хорошем смысле. Его вещи — утончённые и — внятные, что сопрягается крайне редко. Мастер или ударяется в эстетскую заумь, или пытается потрафить обывателю. Захаров (как, и Рязанов с Данелией) умел найти баланс. Пробежать по лезвию бритвы, не расплескав чашу смыслов. Большинство сцен снято в павильонах — и в нарочито балаганной манере — сплошные декорации, на фоне которых страдают и философствуют волшебники, рыцари и немецкие дворяне галантного века. Условность не мешает — и бутафорские деревья в садах «Обыкновенного чуда» превращаются в благоухающий уголок природы. «Вот и славно! Трам-пам-пам!» — умилительно поют Соломин и Васильева, прижавшись друг к другу щеками, а вокруг — расстилаются искусственные и такие живые цветочки. И нам думается, что лишь они и есть настоящие.
У него были свои приёмы и — постоянные артисты. Постояльцы его отеля, салона, салуна. Есть мнение, что это Захаров разглядел Олега Янковского и Александра Абдулова, которым судьба изначально готовила амплуа кино-любовников. В захаровских вариациях оба «секс-символа» (да простят меня читатели за этот чудовищный вульгаризм) выступают в многомерных ролях — как в театре, так и на экране. Персоны Янковского чаще всего противостоят героям Абдулова, как аполлоническое начало в любой культуре является антитезой дионисийству, но только от идеального сплава двух антиподов получается шедевр. Философизм уравновешивается необузданностью, а добро и зло перекликаются друг с другом. Меняются местами. По сути, Мюнхгаузен, Волшебник и Дракон — это один и тот же социальный тип — от дурашливой наивности гения, заговаривающего с Шекспиром — к жёсткому и почти жестокому экспериментаторству «Обыкновенного чуда», а там уже рукой подать до всезнающего и — всепожирающего Дракона. «Нелепо, смешно, безрассудно, безумно. Волшебно!» — льётся мотив и ясноглазая Принцесса — разумеется с лицом типичной студенточки 1970-х — готова умереть от восторгов любви.
Марк Захаров открыл для меня ильфо-петровский юмор. Мне было тогда лет семь или восемь и — захотелось прочесть. В отличие от Леонида Гайдая, фонтанировавшего эксцентрикой, Захаров прислушался к авторам «Двенадцати стульев». Четырёхсерийная теле-версия с Мироновым и Папановым — это филигранное встраивание личных — театральных! — методов в ритм Ильфа и Петрова. Съёмка в ограниченном пространстве, посреди гротесковых нагромождений не создаёт «ожидаемой» тесноты кадра. Это мог один Захаров. Его Остап — не просто жулик, но грустный и всё понимающий «лишний человек». Захаровскому Бендеру искренне веришь: ему нужны не бриллианты, а какой-то ускользающий резон бытия.
Кстати, относительно «фиги в кармане» — у Захарова та фига находилась не там, где её искали. Так, в «Мюнхгаузене» проявлен совершенно искренний герой образца хомо-советикус и, если вспомнить риторику плакатов, то первое, что приходит в голову — это повседневность и обыденность подвига. Что и ставилось в вину барону. «Это значит, что от 8 до 10 утра у него запланирован подвиг. Ну, что вы скажете, господин бургомистр, о человеке, который ежедневно отправляется на подвиг, точно на службу?» — злятся его оппоненты. Но! За урожай — битва. За повышение качества продукции — снова борьба. К самоотвержению — каждодневному и сведённому не то чтобы к рутине, но к обычности, призывали советский народ. Для плакатного героя подвиг — и есть служба. Если гражданин ведёт себя так, как написано в брошюрах и на плакатах (совершает подвиги, борется с Англией, хочет на Луну), он выглядит…ненормальным или же — издевается, тогда как всем здоровым людям интересно другое — «в каком мундире нынче воюют». Наш Мюнхгаузен — это скорее разочарованный шестидесятник в окружении филистеров, чем классический герой Эриха Распе.
Конечно, Марк Захаров высказал много дурного, мерзостного о советской власти в эпоху Перестройки и последующих 1990-х. Тогда все деятели культуры кинулись доказывать себе и — новому истеблишменту, что с детства ненавидели «этот совок», но даже и тут Захаров сделал тонкую и стильную вещь — «Убить дракона» по пьесе Евгения Шварца. Пока раззадоренные «гласностью» коллеги выплёскивали прямолинейно-ублюдочный антисталинизм, Марк Анатольевич рассказал аллегорическую историю о многоликости любой диктатуры — его Дракон вовсе не похож на Иосифа Виссарионовича, а маразматичный Бургомистр — не копия Брежнева, хотя в тогдашней прессе и пытались «притянуть за уши» некоторые детали, говорящие о сходстве. В этой кинокартине есть великолепный фрагмент, где после крушения системы на улицах возникает хаос — тот, что накрыл нас в 1990-е. Мудрый автор мыслит на перспективу. Предупреждает. Делает знаки и пасы руками. Часто — безо всякого толку. Наступить на родные грабли — это ли не сладостное занятие для человека?
А фильмы Захарова смотрели и будут смотреть ещё очень долго. Потому что это — безумно-волшебно. И — обыденно. Он был гений, но — для всех. Обыкновенный Захаров.
Галина Иванкина
Источник: газета «Завтра»
