Григорий Соколов в Санкт-Петербурге
Приедет миф, даст концерт. Представьте, что выступают Рихтер или Горовиц. Не преувеличение — такой масштаб. Это сверхчеловек. Про "сверх" мало что расскажешь, надо слушать. Про человека сказать можно — с оговоркой, что у него как бы нет возраста, да и внешних свойств тоже нет, а которые были, все ушли в музыку.
О Григории Липмановиче Соколове как о частном лице мы не знаем почти ничего, кроме того что родился он в 1950 году в Ленинграде, первый сольный концерт дал в 12 лет (не так уж и рано, положим), а в 16 получил первую премию на конкурсе имени Чайковского (действительно рано, но из этого ничего не следует). Председательствовал в жюри тогда Эмиль Гилельс, которого Соколов называет своим любимым пианистом и наставником. Долгое время был полувыездным, играл концерты по СССР и соцлагерю. Дебютировал во Франции лишь в 1990 году. С 1975 года преподавал в Петербургской консерватории, но довольно скоро ушел в творческий отпуск, фактически перестал учить. Признавался, что невыносимо, когда в голове звучит программа студентки вместо своей собственной. Ему было слишком много музыки.
Поэтому хоть он и играет около 70-80 концертов в год, но программу меняет лишь раз в полгода. То есть раз 30-40 подряд одно и то же. Те, кто в теме, почитают за особый шик иметь по три-четыре исполнения одной и той же программы. Потому что здесь можно ухватить великое — в этих бесконечно малых дельтах, приращениях от концерта к концерту. Соколов то перекрашивает интонацию, то вворачивает новый орнамент, то чуть по-иному работает с ритмом — его отношения с музыкой не столько эволюционируют, сколько поворачиваются и раскрываются в изначально задуманной целостности, как кристалл.
Пожалуй, ни у кого из современных пианистов нет такой обширной армии фанатов. Это орда сдвинутых интеллектуалов-эзотериков. Дискуссионный лист на Yahoo Groups обновляется чуть ли не ежеминутно, люди коллекционируют бутлеги: кумир принципиально не записывается в студии, а последняя запись с концерта выходила на CD лет десять назад. При этом на Западе sold out на его концертах случаются сравнительно редко. Там нет лишней, случайной публики, и на Соколова идут в основном знающие, кто это такой. Отсюда пустые кресла в Амстердаме или Мюнхене. В России по-другому. Уже который год подряд Соколов единственный из великих, даже, пожалуй, величайших музыкантов на сцене Большого зала Петербургской филармонии. Один раз в году сохнущая местная публика бросается к Соколову, как евреи в пустыне к рассеченной Моисеем скале. И вот, понимаете, сила искусства — на эту живую воду сбегаются даже те, кто ничего в ней не понимает и даже не догадывается о своем пустынном местонахождении. Соколов моден. Все 1200 билетов на его концерт уходят влет, за день-другой. Любовь народная такова, что одни поговаривают о не залатанной после ремонта бреши в кровле, другие стараются изыскать еще более мистические способы проникновения в зал. Правда, "любовь" немного не то слово, когда речь о Соколове. Слишком оно мирское, профанное. Соколову поклоняются. Кто только об этом не писал, но ведь так и есть: не концерт, а ритуал. А для самого Соколова концерт в Петербурге — это просто концерт в Петербурге. Один из многих. За неделю до нынешнего визита он будет играть в Хельсинки, через две недели — в Афинах.
Он знает о "Стейнвеях" гораздо больше, чем многие настройщики. Главное его условие приглашающей стороне — многочасовые репетиции в зале. Даже в день концерта. Нужны они, конечно, не для того, чтобы разобраться с программой, к тому моменту с ней давно уже все ясно. Нет, пианист входит в контакт с роялем. Со звуком такое дело: он у Соколова может полностью меняться сообразно играемому. В каждом концерте Соколов сводит собственно музыку, свое звуковое отношение к ней и тот инструмент, на котором ему предстоит играть. Это, по словам Соколова, живое существо. Я, говорит, могу определить, сколько ему лет, как его содержали. В Москве, например, он последний раз выступал в 1998 году, а потом перестал: не давали ему этих часов свиданий с роялем.
Соколов очень любит играть до боли известное, до смерти заигранное. То, что другие затеребили, заболтали, он замедляет, просветляет, проговаривает. Это-то Соколову и нужно — выстраивать на основе хорошо известного текста новые смыслы. Разумеется, ничего нового — композитор всегда хотел сказать нам что-то, но до Соколова этого как-то не было слышно. Например, что от медленных частей сонат Гайдна до романтиков рукой подать. Или что этника армянского классика Комитаса подозрительно смахивает на Веберна. Чтобы сыграть какую-нибудь популярнейшую вещь, он сличает бог знает какие ее версии и редакции, выворачивает мехом кверху историю создания. Словом, ведет себя как образцовый аутентист. Показательно, что именно Соколова — единственного академического пианиста в ряду маститых клавесинистов и хаммерклавиристов — издавал снобский французский лейбл Opus 111. Но эта чрезвычайная сложность и многослойность работы нужна Соколову не для того, чтобы разоблачить музыку, очистить ее, превратить бесконечные прочтения в изначальный авторский текст. Наоборот, он конгениальный комментатор, который пользуется текстом для создания новой реальности. То есть что сыграл, то и написано. Так разве что у Глена Гульда получалось. Да с ним Соколова чаще всего и сравнивают.
На этот раз Соколов предлагает самый что ни на есть пианистский пианизм — Моцарта и Шопена. Две моцартовские сонаты в фа мажоре (ранняя 1775 и средняя 1783 года) и 24 шопеновские прелюдии, которые (фанатам на заметку) он не играл со времени своего французского дебюта в 1990-м. Но нынешний концерт скорее исключение из правил — у Соколова что ни программа, то вызов филармоническим стандартам. Если аполлонический Гайдн, то три подряд самые заигранные сонаты (разумеется, чудесно преображенные). После громоотводного Прокофьева может огорошить изнеженным Купереном. Шуберт сочетается эфирным браком со Скрябиным (а ведь никто и никогда не играет их вместе). Если Соколов берет баховскую скрипичную "Чакону", то не в разудалой романтической обработке Бузони, а в пуристской транскрипции Брамса. Соколов очень любит то, что написано не для рояля: английских верджиналистов XV века, Иоганна Фробергера, того же Куперена. Как при этом звучит рояль, описать и вовсе невозможно. Ищите бутлеги.
Дмитрий Ренанский, kommersant.ru
