«Для меня важно, чтобы зритель верил мне»
Какая самая популярная русская опера? — Конечно, «Евгений Онегин» Чайковского! Партия Татьяны в «Онегине» — веха, экзамен на зрелость или непременное «дежурное блюдо» для практически любой начинающей певицы, лирико-драматического сопрано. Заставить говорить о себе, спорить, порицать или восторгаться именно в Татьяне «лица не общим выраженьем» дано единицам. В прошлом сезоне такой мини-сенсацией стало появление на столичной сцене Ольги Толкмит в премьере театра «Геликон-опера», своеобразной реконструкции легендарного спектакля «Евгений Онегин» 1922 года, поставленного К. С. Станиславским для своих студийцев. Сегодня Ольга Толкмит в гостях у Belcanto.ru.
— Дорогая Ольга, для начала, как заведено, расскажите, пожалуйста, о вашей семье, детстве, о первых шагах в музыке.
— Я родилась в самой обычной семье, в городе Кингисепп, в 120 км от Санкт-Петербурга. Музыкантов в роду не было. Мама — инженер, папа — машинист тепловоза. Но у папы абсолютный слух. А у мамы был прекрасный голос в молодости, к сожалению, позже он пропал.
— А фамилия такая интересная откуда?
— Мой папа этнический немец, вся родня с его стороны живёт в Германии. Я пару раз тоже гостила там. Но немецкого языка я не знаю. Не дружу я с ним.
— Прочитала, что вы начинали в детстве с народного хора.
— Сколько себя помню, всегда ощущала себя творческой личностью, мне было всё равно, кем стать в будущем: балериной, певицей, актрисой. Главное, я хотела быть на сцене. Запела я, можно сказать, из желания самостоятельности. Начиная с пяти лет буквально выгоняла маму из ванной, хотела купаться, плавать и нырять, в одиночестве. Но это же опасно для такого маленького ребёнка! И мама соглашалась выйти, только если я непрерывно буду подавать голос, и я решила петь. Всё подряд, обо всех предметах вокруг, сочиняя на ходу.
В первый класс я пошла в хореографический лицей. Танцевала до третьего класса, подавала надежды. У нас был и балет, и народный танец. Но в 11 лет из-за нагрузок обнаружились проблемы с ногами, они начали болеть, пришлось по требованию врачей оставить занятия танцами. Я переживала, плакала, думала, что мечты о сцене теперь неосуществимы.
Меня перевели в гимназию, в надежде, что освою языки и стану в будущем переводчиком. Но здесь меня привлекли уроки музыки. Мы пели народные песни на два, а то и на три голоса. Вела урок музыки Светлана Анатольевна Калинина. Она на тот момент преподавала в детской музыкальной школе и была руководителем ансамбля «Иванов цвет». Кстати, он существует до сих пор, под ее руководством, только состав уже несколько раз поменялся. Мне так хотелось выделиться, чтобы меня услышали и взяли в ансамбль, что вставала к учительнице прям под ухо, когда сдавали партии. Светлана Анатольевна услышала и сказала: «Не хочешь ли ты прийти ко мне в музыкальную школу в ансамбль? — «Конечно хочу!!!» — с горящими глазами ответила я.
Мама согласилась, хотя и без энтузиазма. Она вообще никогда не отказывала в моих детских желаниях пробовать и учиться разным вещам, везде меня водила за руку и во всем поддерживала. И вскоре я стала получать первые места на конкурсах. Стало понятно, что есть способности к пению, их нужно развивать. Мама одобрила идею поступать в Музыкальный колледж им. Мусоргского в Санкт-Петербурге. Поступила я туда после 9-го класса, в 15 лет, на отделение народного пения, к заведующей этим факультетом Силиной Наталье Владимировне. Первый год жила у тёти, под присмотром. Может быть поэтому не было такого сильного контраста и ощущения отрыва от семьи. Но со 2-го курса я ушла в общежитие — мне казалось, что я уже совсем взрослая!
— Ольга, удивительно, вы первая среди моих около полусотни вокальных визави, кто начинал с народного пения. Есть мнение, что открытая русская народная манера «голосить», как в хоре им. Пятницкого, очень вредна для бельканто.
— Нас, к счастью, не заставляли петь нарочито открытым звуком. Мои первые учителя – и Светлана Анатольевна Калинина, и Наталья Владимировна Силина дали основы правильного вокала. Плюс очень хорошую фольклорную базу. А то, что я перешла к оперному пению, стало удивлением скорее для меня самой. В детстве я вообще не воспринимала академический вокал. «Что так завывают? Фу, опять опера! Выключите канал «Культура», это невозможно слушать!»
Но однажды произошел судьбоносный момент, который поменял всю мою жизнь. В конце 2-го курса приятель пригласил меня на оперу «Кармен» в Малый оперный театр им. М.П. Мусоргского (ныне Михайловский театр). Главную партию пела Наталья Бирюкова. Я согласилась, только чтобы скоротать свободный вечер. Места у нас были в партере. Я села и замерла от красоты театра. А дальше зазвучала знаменитая увертюра, и всё, три часа подряд я от восторга так и просидела с открытым ртом! И скажи мне тогда, что через 8 лет я буду петь на этой самой сцене Татьяну из «Евгения Онегина», а няню будет исполнять сама Наталья Бирюкова, я бы ни за что в это не поверила. Я была настолько потрясена увиденным, что в тот же вечер позвонила домой и сказала: «Мама, я хочу петь оперу!»
Я не знала, как такое преподнести моему педагогу, Наталье Владимировне. Но она меня не просто поняла, а поддержала. Сказала: «Хочешь петь оперу? Будешь!» Мы вместе сидели и думали, как это сделать. И пришли к выводу. Принцип хорошего вокала один — открытая глотка и правильное дыхание. И не важно, эстраду ты поёшь, фольклор или оперу. И она меня начала распевать в академической манере, хотя сама в этом направлении никогда не работала. Только сейчас я понимаю, как это было тяжело и рискованно. На уроках специальности уже пела классику, а в ансамбле и хоре продолжала петь в народной манере. Так я и закончила колледж. Решала, куда поступать дальше. Выбирала между Гнесинской академией в Москве и Германией.
Приготовила две большие арии, которые, вообще-то, для абсолютно разного типа сопрано. Но я же не знала этого! Романс Антониды из «Ивана Сусанина» и Молитву Елизаветы из «Тангейзера» Вагнера. Полетела в Берлин. Прослушалась там в двух высших школах. Везде сказали: замечательно, поступайте, будем ждать. Но верно не судьба. С документами не получилось, и по времени не успела. В Москве в Гнесинке мне странно ответили на прослушивании: «А зачем к нам поступать? У вас и так всё нормально». И, погуляв тогда по Москве несколько часов, я не могла понять как тут вообще можно жить. Это свойство моего характера. Прирастаю к тому месту, где живу. Сложно его менять. Даже с квартиры на квартиру переселяюсь с трудом.
Оставалась по умолчанию родная Санкт-Петербургская консерватория. Но там мне сказали, что я вряд ли смогу поступить. Сама я знала только завкафедрой — Ирину Петровну Богачёву. Знала, потому что Народная артистка, по телевизору много раз видела. И решила — пойду к ней прослушаюсь. Как она скажет, так и будет. Чтобы попасть к Ирине Петровне, я донимала ее просьбами недели две! Получилось прям как в фильме «Приходите завтра». Именно эту фразу я постоянно слышала. Ну не было времени у профессора на какую-то смешную девчонку. Я тогда была много полнее, с коротенькой стрижкой и выкрашена в апельсиновый цвет.
И все таки, я попала к ней! Ирина Петровна была в шоке от моего итальянского. Спела тогда вместо «O, mio babbino caro», «O, mio bambino carо». Одной буквой переделала папу в ребенка. Никто же меня не учил, как услышала на записи, так и спела. Я ее, конечно, изрядно повеселила своими огромными глазами и лицом, которое ходило ходуном от страха. Но я понимала, что я ей понравилась. И после русской народной песни, спетой а капелла (это был мой козырь!), Ирина Петровна велела мне быстро нести документы в приемную комиссию.
— Но почему вы не у Богачёвой в классе оказались?
— После 2-го тура вступительных экзаменов меня окликнула в коридоре элегантная дама: «Когда поступите в консерваторию, будете у меня учиться?» Так я оказалась в классе Дроздовой-Вайнер Надежды Павловны. Она услышала материал, хорошую «глину», из которой можно лепить, и поверила в меня. Если бы не Надежда Павловна — не знаю, что бы делала сейчас. Именно она дала мне ту базу, тот фундамент, на котором я сейчас всё строю и нанизываю. Я очень ей благодарна. Все пять лет консерватории мы прошли вместе.
Надежда Павловна — человек суровый, у нее не забалуешь. А я при поступлении была такая девушка-цветочек. На первом же уроке я услышала: «Смените цвет волос, отрастите их, похудеть надо килограмм на 10-15. Платья, в котором пели вступительные, выбросьте, а лучше — сожгите. А теперь, давайте приступим к занятиям». Первые полгода было тяжело в принципе. Но она меня закалила во всех смыслах этого слова. Мне приходилось нагонять, учить кучу нового материала. Пару раз стояла у дверей отдела кадров с желанием забрать документы. Но тут спасибо маме, она резко на это отвечала: «ТЫ С УМА СОШЛА? Я тебе уйду из консерватории, только попробуй!».
— Ваш голос со студенческих лет претерпел какие-то изменения?
— Сейчас пою более лирично, чем в консерватории. К 3-му курсу я сильно располнела. Вес, как водится, добавлял драматизма в тембр. Заканчивала с такими крепкими ариями как Тоска, Леонора из «Трубадура», Манон Леско Пуччини. Теперь я хочу не то что облегчить задачу, но с умом отнестись к своему голосу. Чем раньше начнёшь осваивать драматический репертуар, тем больше риска уйти не туда, и к 40 годам заработать качку, что сразу ассоциируется с возрастным звучанием.
— Как вы попали в Михайловский театр?
— В конце 4-го курса моя однокурсница Надежда Кучер, теперь известная певица с международной карьерой, а тогда солистка Михайловского театра, пришла в класс с известием: «Ой, у нас освободилось место, ищут такую сопрано, как ты, Ольга. Приходи!» А я даже не собиралась работать, пока не получу диплом. Но мне быстренько организовали прослушивание, и, не особо интересуясь моим мнением, сказали — «Иди!». Меня взяли. Дебютировала я Прилепой в «Пиковой даме». Графиней у нас была сама великая Елена Васильевна Образцова. И я умудрилась на сцене в танце наступить ей на шлейф, и получить клюкой удар по ноге и грозный взгляд, который меня просто просверлил насквозь. Знаменательное вышло боевое крещение. Сейчас вспоминаю со смехом, а тогда была истерика от страха.
— Оперная студия Санкт-Петербургской консерватории по сравнению с Московской в более выгодном положении. Есть свой стационарный театр, где регулярно идут полноценные спектакли, а не концертные или полуконцертные постановки пару раз в полгода. И всё же, почувствовали разницу, когда со студенческой сцены вы перешли на профессиональную?
— Конечно. В консерваторском театре я успела спеть только Бригитту в «Иоланте» — маленькую ансамблевую роль. А в Михайловском, после Прилепы и той же Бригитты, я сразу участвовала в постановке режиссера Арно Бернара оперы «Богема». Будучи стажеркой, была в третьем составе и все репетиции сидела, не имея возможности поработать с режиссером. Всё записывала в нотах — замечания дирижёра и режиссёра, все мизансцены. И каждый вечер включала запись «Богемы» с Нетребко и Вильясоном, и, периодически заглядывая в ноты, закрепляла — где и что делать. То есть, партию Мими я фактически сделала сама, в одиночку, на слух.
А потом на прогонах мне сообщили, что маэстро Петер Феранец хочет, чтобы я спела 3-й акт. Меня трясло и колотило! Но я справилась. Мой ангел хранитель был рядом. А вечером позвонила старший концертмейстер и сообщила, что она доучит со мной партию, и я буду петь генеральный прогон.
Дело было в мае, у меня как назло обострилась весенняя аллергия, насморк. Вот в таком состоянии я пела свою первую в жизни главную партию на прогоне, и на первой премьере, и не в консерваторской студии, а в академическом Михайловском театре, в присутствии прессы, телевидения и т.д. Позже за партию Мими меня выдвинули на «Золотую маску». Естественно, не дали, конкурентками выступали гран дамы, звёзды — Хибла Герзмава и Альбина Шагимуратова. Но быть номинированной на «Маску» за первую же крупную роль уже приятно.
— Отчего же вы покинули Михайловский театр?
— Характер у меня независимый, и я твердо решила уйти из театра, когда была на гастролях в Нью-Йорке. Я участвовала в постановке оперы Танеева «Орестея» в партии Электры. Меня выбрал режиссер Таддеуш Страссбергер, когда приезжал со своей командой на прослушивание в Михайловский театр. И там я почувствовала огромную разницу, что значит быть в штате театра или «свободной птицей». Приехал, отработал свое и расстался с новыми коллегами до следующего проекта или навсегда. Единственно, до сих пор скучаю по театру, по труппе и по моему концертмейстеру Ирине Владиславовне Дайнеко. Она была моя опора в театре, оберегала меня, учила со мной партии, истинный профессионал своего дела и просто замечательный человек. Мы до сих пор общаемся. У нас с ней взаимная любовь.
Оставаться в Питере было не вариант, и я решилась на огромный для меня шаг, переехать в другой город. Конечно в столицу. Так я и уехала. Одна. В никуда. Просто к подруге.
— Сидела случайно на таком же прослушивании для «Орестеи» осенью 2012-го в одном из классов Большого театра. Познакомилась со Страссбергером. Была очарована моментально и манерой общения, и внешне, и тем, как тактично и умно Таддеуш разговаривал с певцами. С тех пор этот режиссёр приобрёл узнаваемое в оперном мире имя. А как вам с ним работалось на «Орестее»?
— Таддеуш очень талантливый и профессиональный человек. И про ту «Орестею» на оперном фестивале летом 2013-го вблизи Нью-Йорка только одно сожаление — что постановка не зафиксирована на профессиональном видео. Получилось зрелищно, и динамично, как в кино. Только аудио вариант лежит в iTunes. Настолько всё вышло цельно, гармонично, созвучно и античному сюжету, и сложной музыке Сергея Танеева, уже скорее принадлежащей 20-му веку, и современно по духу. Это сейчас одно из лучших творческих воспоминаний в моей жизни. Лично я больше люблю режиссёров, которые дают тебе некую свободу движения и эмоций в заданных рамках.
— Неужели и такую редкую «Орестею» учили на слух? Студийная полная запись ведь только одна, советских времён, артистами Минского театра оперы и балета.
— Нет, у Танеева не та музыка, чтобы быстро и тщательно выучить наизусть без нот. Мне очень помогла моя Ирина Владиславовна Дайнеко. Она занималась со мной, учила и Электру, оттачивала каждую ноту и не давала спуску. Чтобы сделать партию, мне нужен пианист рядом. А я, к сожалению, не владею инструментом на таком уровне.
— Партия Электры не велика?
— Да, она появляется только во 2-м акте. И по сравнению с огромными ролями Ореста или Клитемнестры не так объёмна. Но там и сольная сцена, и дуэты, и ансамбли. Есть что попеть. Музыка сложная, но красивая, особенно хоровые фрагменты. Кроме того, Таддеуш на первой же сценической репетиции посмотрел на меня и придумал для Электры и в 1-м акте немую роль. Я должна была сидеть сбоку, на первом плане, и наблюдать за всеми наворотами сюжета — интригами и убийствами. Театральную кровь закупали канистрами, все натуралистично заливались ею, и она с трудом смывалась после, прямо как настоящая.
— Как вы пришли в «Геликон-оперу»?
— Я сидела в гостях у подруги, пианистки Ольги Вайнберг. Поделилась впечатлением от услышанного интервью Дмитрия Александровича Бертмана. Очень мне понравились его мысли о современной опере, о направлениях развития этого жанра. Мне стало интересно показаться Дмитрию Александровичу и услышать его мнение обо мне. Ольга со своей дочерью организовали мне прослушивание.
Я спела два тура – и меня пригласили в «Геликон». Хотя после расставания с Михайловским театром я привыкала к мысли быть фрилансером. Но в Геликоне мне сказали, что здесь не обычный театр, а большая семья. И я подумала в тот момент, что вдали от дома семьи мне как раз и не хватает. Выдали список предлагаемых мне партий. Там была и Татьяна в намеченной премьере «Евгения Онегина», это было воссоздание исторической постановки спектакля Станиславского 1922 года. И так случилось, что и премьеру, и видео-запись для канала «Культура» пела я. И знаете, я очень рада, что теперь являюсь частью этой большой семьи. Вся труппа для Дмитрия Александровича будто его родные дети.
— Но ваш дебют в «Онегине» состоялся ещё в Михайловском?
— Да. Я успела спеть в старом добротном спектакле Станислава Гаудасинского. Моим первым Онегиным был Борис Пинхасович. Он не только прекрасный баритон, но и очень чуткий партнёр, моментально поддерживающий в трудную минуту. Если бы сейчас случился тот дебют — сделала бы всё иначе. Три года я вынашивала свою теперешнюю Татьяну.
— И она получилась в постановке Бертмана неожиданно активной, жизнелюбивой, далёкой от привычно меланхоличного образа. Такая трактовка идёт от режиссёра или скорее от вас?
— От меня. Другие сопрано в Геликоне делают своих Татьян иначе. И спасибо Дмитрию Александровичу, что ему понравилась моя Татьяна. Мы совпали с ним. Она такая живая! Татьяна ведь взбалмошный ребёнок не менее, чем Ольга. Мой внутренний «театрал» всё время был против, когда я видела очередную болезненную замкнутую Татьяну. Хотелось иного. Нашла ключик к образу, сходив на «Евгения Онегина» Риманаса Туминаса в театр им. Вахтангова. Там в сцене Письма Татьяна поднимает кровать, с сидящей на ней Няней, и буквально орёт: «Я влюблена!» Я была в шоке от просмотра и вспомнила, как сама влюбилась в первый раз подростком. Дыхание перехватывало, готова была свернуть горы!
— Добавлю, в рамках этикета пушкинских времён написать провинциальной барышне первой любовное признание столичному денди — недопустимо дерзкий поступок. Осудили бы местные кумушки, коли узнали, на всю жизнь!
— Конечно! Она невероятно смелая. Должен быть контраст с Ольгой, но не тот, что обычно – минор и мажор. Просто Ольга — задиристая, ей бы ущипнуть кого, повеселиться. А Татьяна – другая, более глубокая: «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой». Но не размазня ни в коем случае.
— Хочу отметить, в телевизионной трансляции ещё раз порадовалась вашему актёрскому мастерству, но тембр голоса много богаче слышится живьём, в театре. Не станем тратить время на претензии к аудио-тракту телеканала «Культура», это стало, увы, общим местом среди музыкантов. А вот гримёрам «Геликона» большой респект. Вроде бы и не сильно много макияжа на Татьяне, разве что широкие брови прорисованы. А совсем другая девушка получается, напоминающая кинодив Серебряного века.
— У нас в театре работают замечательные художники-гримёры. Хотя я всегда гримируюсь сама и потом спрашиваю, пойдет ли. Иногда увлекаюсь, и приходится исправлять. Я в жизни стала мало и редко краситься, а в театре столько косметики! Можно вдоволь помазюкаться. И только на «Орестее» американцы мне один раз серьезно сказали, что гримёры — это специалисты, отвечающие за наше лицо, и не надо у них отбирать работу. И я смиренно отдавалась в их руки.
— Давайте перечислим ваши значимые партии.
— Мими, Мюзетта, Церлина, Татьяна, Микаэла, Недда, Лиу, Электра.
— И самая любимая сейчас?
— Конечно Татьяна Ларина! Но пять-шесть лет назад я бы так не сказала.
— От того, кто сегодня основной партнёр, Онегин, меняются ли акценты в образе?
— Да, в кого именно сегодня влюблена — очень важно. Имеет значение его игра, как он взаимодействует. Тяжело, если рядом на сцене «дерево», как бы прекрасно оно не звучало! Для меня существеннее даже не правильные ноты, хотя и это важно, а живые эмоции. С Алексеем Исаевым у нас любовь и страсть в Заключительной сцене получаются очень естественно. Кстати, ещё откровенней объятия и поцелуи у меня со всеми тремя исполнителями Сильвио в «Паяцах». Режиссёр Дмитрий Белянушкин требовал не халтурить в любовном дуэте.
Сейчас мир оперы стал много суровей, чем даже 20-30 лет назад. Хочешь, чтобы тебя выбирали на роли — надо не только отлично петь, но и выглядеть достоверно для героини. Приходится всё время держать себя в форме, соблюдать диету, заниматься спортом.
— Вы боитесь сцены?
— За кулисами в ожидании выхода стою — не дышу, на грани паники. Вида не показываю, но кажется, что забыла и слова, и музыку, и мизансцены — всё! Но только сделала шаг на сцену — наступает полный порядок в голове и самоконтроль. И к концу спектакля вообще как дома. Чем больше зал и полнее он публикой — тем лучше.
— Отдачу, энергетику зрительного зала чувствуете?
— Чувствую. Для меня это важно. Однажды после двух «Онегиных», когда путала слова в сцене Письма, исполнила его, наконец, без помарок. От счастья на фразе «кончаю, страшно перечесть…» даже настоящие слёзы выступили! Замираю на финальном аккорде с письмом в руке — и в зале гробовая тишина. Как так? Бросаю взгляд в первый ряд, пожилая супружеская пара смотрит на меня в упор остолбенело, потом начинает медленно хлопать, и вслед за ними взрывается овацией весь зал. Ура! Я победила!
— Сейчас с кем-то продолжаете заниматься вокалом?
— Конечно. Мне всегда нужен контроль. И проверка, не сошла ли я с нужного вокального пути. Сейчас я занимаюсь с Юрием Михайловичем Статником, в прошлом солистом Большого театра, замечательным басом. Не часто, но для контроля мне хватает, все таки большая уже девочка, и должна научиться сама понимать, что да как, и если, мало ли, ушла не в ту степь, сразу бежать и исправлять.
Кроме того, мне помогает оттачивать партии самый мой близкий и любимый мужчина — он скрипач, и как положено у струнников, с абсолютным слухом. Мы дома садимся друг напротив друга, берём ноты, я напеваю, он делает замечания. Так заучиваю музыкальный текст, точный ритм, нюансы, интонацию. Он — мои уши и глаза в зале. Сидит на всех спектаклях. И в антрактах приходит ко мне с какими-нибудь замечаниями. Самой себе я не доверяю и не нравлюсь на записях. Я всегда нахожу огрехи. Но слушать рабочие записи надо, это полезно. Сижу, кривлюсь, но терплю ради пользы дела.
— А что бы вы не сделали на сцене? Есть внутренние запреты?
— Полностью обнажаться я бы не стала не столько из личной стыдливости, а отдавая дань уважения оперному искусству. Могу понять киноактрис с идеальными формами, которые раздеваются совсем перед камерой и принимают участие в эротических сценах. Но в театре, тем более оперном – иное. Есть же сейчас на YouTube ролики, где певцы выходят и поют свои сцены голышом. ПОЛНОСТЬЮ ГОЛЫЕ! И что? Мне вот просто смешно смотреть! И уже не до оценки вокала и постановки. Представить, что на мою наготу в зале тоже раздастся чьё-то «хихи» — вот и готовое табу. Я человек верующий. Я верю в Бога, во вселенную, в материализацию мыслей. Даже неодушевлённые предметы надо любить! И я очень уважаю сцену, на которой работаю. Поэтому не стала бы делать что-то гадкое — допустим, испражняться на сцене, как по слухам задумывал недавно показать в опере один модный режиссёр.
— Давайте поговорим о творческих планах.
— В начале лета собираюсь снова полететь в Нью-Йорк принять участие в редко исполняемой опере Дворжака «Дмитрий». Это та же история про Бориса Годунова, но рассказанная с другой стороны — главный герой царевич Дмитрий, или Лжедмитрий, как у нас принято называть. Я готовлю партию царевны Ксении Годуновой. С трудом нашла одну единственную запись этого раритета. Петь предстоит на чешском языке. Партия большая. Несколько арий, дуэтов, и куча реплик по ходу действия.
— Читала в исторических источниках о трагедии Ксении Годуновой. С датским принцем, о котором она плачет в тереме у Мусоргского, не вышло у неё, это правда, умер внезапно молодой жених. А Самозванец её обесчестил прямо в Кремле в первые же дни после взятия Москвы, и не отпускал от себя несколько месяцев, вплоть до приезда Марины Мнишек.
— Да, это очень жестоко… Но ничего пока сказать не могу — как и что будет показано в нашем спектакле, и что из себя представляет режиссёр-постановщик. Любой сюжет, даже с изнасилованием, можно показать и достойно, и отвратительно. Пока могу только надеяться, что постановка меня не разочарует.
В принципе я не очень люблю осовремененные постановки. Я за классику. Если это опера на исторический сюжет — значит должны быть определенные к этой эпохе костюмы. И это совсем не тождественно с ироничным понятием «музейность» или «нафталин». Например, наша «Орестея» была далека от античности, но костюмы пошили подчёркнуто роскошные, эстетские. Даже ткани выбирали специально особые, натуральные, ручной работы. А когда на сцене в опере все одеты словно вошли только что с улицы, или персонажи Верди ковыряются в гаджетах – да зачем ради такого зрелища вообще в театр идти? Это ж бытовуха, реал-шоу получается.
Хочется, чтобы была грань между залом и сценой. Всегда приятней смотреть на что-то недосягаемое, на одежды, которые не встретишь просто так, на волшебную сценографию. У нас в Геликоне есть спектакль «Царица» про Екатерину II. Всегда аншлаг, люди готовы стоять в зрительном зале. Там такая красотища на сцене!
— Но, с другой стороны, авторитеты вроде Йонаса Кауфмана высказываются, что играть сейчас Лоэнгрина в картонных латах и с бутафорскими крыльями уже скучно.
— Согласна. Но и современная трактовка может быть убедительной. Вот, к примеру, наша свежайшая «Турандот» в постановке Дмитрия Бертмана в Геликоне. Технологично, захватывает как детектив, и притом очень всё красиво.
— Да, мне тоже понравилась новая «Турандот» от Бертмана. Но критики разделились на два лагеря. Кто-то одобрил решение режиссёра закончить оперу на том месте, где поставил последнюю тактовую черту Пуччини — то есть, после сцены смерти Лиу. Другие — против, и считают, что без финального свадебного дуэта Турандот и Калафа, написанного Франко Альфано, опера звучит нелогично. Хотя для исполнительницы Лиу получился реванш. Без помпезного финала её, то есть ваша партия по объёму сравнялась с Турандот.
— Весомость партии вообще определяется не количеством тактов. Тот же Гремин в «Евгении Онегине» появляется только однажды, в предпоследней картине, поёт великолепную арию и ещё пару фраз. Но справедливо считается протагонистом. Партия Лиу и так достаточно значима — не важно, есть финальный дуэт или нет его. Её роль трагична. Но Лиу олицетворяет доброту и любовь. А это всегда стоит на первом месте.
— Как вам кажется, в какую сторону будет развиваться дальше голос и, соответственно, репертуар? Что планируете на ближайшие сезоны?
— Конечно, буду двигаться в сторону драмсопрано. Но очень постепенно. О Тоске мечтаю с первого знакомства с этой оперой, с ранней юности. Но буду ждать и терпеть.
— Ольга, вы себя больше ощущаете музыкантом на сцене или поющей артисткой?
— Однозначно артисткой! Для меня спеть спектакль намного желанней, чем участвовать в концерте. И очень важно, чтобы зритель верил мне, переживал вместе со мной, плакал, смеялся… умирал и возрождался.
Беседовала Татьяна Елагина
Авторы фото со спектаклей — Антон Дубровский, Ирина Шымчак / Геликон-Опера
