На восьмом Большом фестивале РНО
«Слава, Слава, Слава героям!!! Впрочем, им довольно воздали дани, теперь поговорим о…». И всё же, пожалуй, не довольно. Пусть Маяковский сыплет колкостями в адрес мелочности и мещанства, а я, пользуясь случаем, спою очередные дифирамбы Российскому национальному оркестру, Восьмой фестиваль которого проходил в Москве на протяжении сентября.
Из шести фестивальных концертов мне довелось побывать только на четырех. Вне поля зрения остались «Сотворение мира» Гайдна и один из многочисленных оперных шедевров Россини — «Эрмиона» с приглашенным итальянским дирижером Альберто Дзеддой (исполнение Россини на фестивале РНО уже становится традицией: в прошлом году Дзедда дирижировал россиневской «Семирамидой»). Зато в избранную четверку вошли «Зимний путь» Шуберта, клавирабенд отца-основателя Российского национального оркестра Михаила Плетнева, вечер редко исполняемой симфонической музыки в сопровождении 3D-визуализации и, наконец, «Иоланта» Чайковского в концертном исполнении. Каждый из этих концертов достоин того, чтобы я, подобно певцу-сказителю прошлых столетий, села под дерево с гуслями и пропела несколько былин, прославляя подвиги музыкантов.
Но это лирика. А если по существу, то фестиваль РНО вновь удивляет не только образцовым качеством исполнений, но и детальной продуманностью всего этого действа: от выбора приглашенных музыкантов до бытовой концертной организации (поклон менеджерам, пресс-службе и прочим работникам невидимого фронта). Программа разнообразна (шесть концертов рассчитаны практически на любой вкус: кому-то камерную музыку подавай, кому-то масштабное оперное полотно, а кто-то соблазнится современными технологиями в сочетании с классическим искусством), но при этом я
как ребус разгадывала причудливую паутину связей между сочинениями.
Во всяком случае, альфа и омега фестиваля, его начало и конец, были достаточно символичны.
«Зимний путь» — последний вокальный цикл Шуберта, созданный за год до смерти композитора. «Иоланта» — последняя опера Чайковского, созданная за год до смерти композитора. Оба эти постулата на слуху у любого меломана, но при всей их общности — можно ли найти два более непохожих сочинения о любви? Сдержанно-трагический, сумрачный «Зимний путь» противостоит пышной, очевидно-красивой, летней, наивной сказке без единого отрицательного персонажа, да еще и со счастливым концом, где все чувства поданы почти в лубочной раскраске. И пусть исследователи отыскивают в «Иоланте» философские воззрения Спинозы, мотивы зороастризма и прочие концептуальные идеи, суть этой оперы — великая сила любви — неизменна. Сам Чайковский в письме к доктору И.В. Яковлеву писал, что «…Найден сюжет, где я докажу всему миру, что любовники должны оставаться живы в оперных финалах и что это истинная правда». Какой яркий антипод шубертовского пессимизма!
Естественно, завершение фестиваля на такой ноте логично и оправдано. За массовым действом, призвавшим всевозможные исполнительские силы (оркестр, солисты, хор), в упоении следил практически полный концертный зал. Тут, по-моему, не может быть двух мнений: исполнение прекрасное, отшлифованное до блеска, — не придерешься. Лично меня эта опера не повергла в трепет, но то — свойство такой сладкой музыки, а не вина музыкантов.
В их силах было подарить слушателям ощущение праздника, и с этим они справились на «ура».
Еще одно достоинство «Иоланты» в качестве финала подобного фестиваля заключается в том, что для раскрытия ее драматургии важны не только вокальные партии, но и оркестровая. Начиная со странной, несуразной, по мнению Римского-Корсакова, Интродукции в оркестровке одних деревянных духовых (с поддержкой валторны) и заканчивая самыми светлыми, пастельными инструментальными красками при появлении темы благодарственного гимна, раскрывается непростой путь героини от мрака к свету. Психологическая же характеристика персонажей возложена на вокалистов, и здесь мастерски проявили себя Анастасия Москвина (Иоланта), Виктор Антипенко (Водемон), Петр Мигунов (Рене), Дмитрий Варгин (Роберт), Эльчин Азизов (Эбн-Хакиа) и другие солисты.
Но, кажется, я начала не с того конца, а в начале тоже было Слово… положенное на музыку, — удивительный «Зимний путь» в исполнении Штефана Генца (Германия) и Михаила Плетнева. Знаете, это тот самый случай, когда в пору цитировать Шумана с его коронным: «Лучший способ говорить о музыке — это молчать о ней». Однако неся повинность словесно выразить то, что выразить невозможно, попробую рассказать о безупречно тонкой, таинственно-прекрасной интерпретации двух превосходных музыкантов, предчувствующих манеру друг друга подобно сиамским близнецам. Вряд ли исполнителям выпала возможность долго и упорно репетировать, но у меня сложилось впечатление, будто они сыгрывались-спевались всю жизнь, — настолько гармонично, естественно и слаженно прозвучал их дуэт.
Аксиома о важности фортепианной партии в шубертовских песнях прописана в любом музыковедческом учебнике,
но мало кто отдает себе отчет в великой Истине этого утверждения. Рецензии отмечают, прежде всего, вокалиста, отводя пианисту роль второстепенного персонажа — аккомпаниатора. А в паре Генц — Плетнев, в первую очередь, хочется отметить именно эту равнозначность. С первых же фортепианных звуков публика вдохнула… и не выдохнула, пока не отзвучала последняя нота. Фортепиано воссоздало тот пугающий мир — снежно-седой, вечномёрзлый, безжизненный, на фоне которого герой совершает свой путь — путь в никуда.
Несмотря на огромный зал (концерт проходил в Филармонии-2 — отличной, современной концертной площадке с хорошей акустикой, единственный минус которой — местонахождение за тридевять земель от центра Москвы), меня не покидало ощущение присутствия в небольшой и совершенно пустой комнате. Думаю, это тот самый эффект, которого добивались Мюллер-Шуберт, создав цикл, насквозь пропитанный горечью одиночества. Но среди музыкантов такое воздействие под силу передать лишь единицам. Секрет слышимого мною дуэта заключался, вероятно, в чрезвычайной «камерности» исполнения: радиус динамики редко выходил за рамки рррр – mp, при том что голос Штефана Генца — глубокий, бархатный, отличающийся какой-то благородной сдержанностью — проникал в самые отдаленные уголки зала. Уместно вспомнить психологический прием, когда шепот производит более сильное впечатление, нежели крик: здесь был тот самый случай.
Вот вам плодотворная почва для размышлений:
насколько темперамент и характер человека отображаются в его искусстве?
Пушкин в свое время уже ломал голову над чем-то подобным, отказав в совместимости гению и злодейству. Но то — слишком масштабные категории, а отпечаток личности в ее собственном творчестве совершенно естественен. Так, Михаил Плетнев слывет немногословным и сдержанным в проявлении эмоций, и эта строго дозированная эмоциональность является отличительной чертой его игры. Пианист избегает шумной, дешевой аффектации; он очень скрупулезен и в технике (не позволяя себе «захлебываться» в скорости и динамике), и в звуке, тщательно вымеряя его по громкости, штриху и тембру. При этом исполнителя невозможно упрекнуть в педантичности, — напротив, слушая его, возникает ощущение импровизации, сиюминутного, стихийного рождения музыки, как на перламутровой водной глади вдруг появляется и исчезает волна.
Об игре Плетнева мне не хочется говорить в категориях: «прозвучало в стиле», или «это по-моцартовски», или «правильный ли это темп?».
Слушая его, забываешь про всё, что еще недавно казалось таким важным для оценки исполнения,
а теперь отступило на второй план, уступая место аристократически-выдержанной, аскетичной и в то же время такой интимной природе звука. Можем ли мы представить знаменитую «Джоконду» без ее характерной полуулыбки? Разве не исчезнет вся «соль» этой картины? Так и шедевры музыкального искусства в плетневской версии словно изменили привычные выражения лиц, но при этом казалось, что любые другие исполнительские трактовки никогда не существовали, да и попросту невозможны.
Прелюдия и фуга ля минор для органа И.С. Баха в транскрипции Листа, ми минорная соната Грига, его же Баллада соль минор и три сонаты Моцарта, прозвучавшие в концерте, — сплошь «чистая» не программная музыка. Пожалуй, только Баллада стоит особняком: трагическая символика, тональная семантика одного из первопроходцев фортепианной баллады — шопеновского ор. 23, жанровый калейдоскоп в вариациях, барочные аллюзии, вплетенные в романтическую ткань, норвежские фольклорные краски — всё это делает Балладу сложным по содержанию, многозначным произведением. Такой яркий образчик своей эпохи обычно преподносят именно в романтическом ключе, делая акцент на вариационной красочности через призму байроновской рефлексии и томной задумчивости.
Плетнев же мыслил по-другому: Баллада в его исполнении показалась эпитафией, высеченной на гранитной плите, безграничным отчаянием, кульминация которого достигла своего апогея в динамической волне от fffz до р на двух басовых звуках перед заключительным проведением темы. Контраст, усиленный очень долгой паузой, был гиперболизирован до такой степени, что почему-то вспомнилась выписанная Чайковским, невозможная для исполнения динамика рррррр в партии фагота перед разработкой первой части Шестой симфонии — как последний, предсмертный вздох, угасающее воспоминание…
Но описывать каждую подобную деталь — всё равно, что разбить хрупкую фарфоровую статуэтку на кусочки и изучать их под микроскопом.
Вербализовать музыку невозможно, также как и визуализировать ее. Впрочем, на одном из концертов фестиваля была предпринята именно такая попытка… И это стало единственной зарубкой на идеально гладкой фестивальной поверхности.
С попыткой представить классическую музыку в 3D формате я сталкивалась и раньше и, честно говоря, на данный концерт шла с надеждой, что мое впечатление от этой затеи изменится к лучшему. Программа претендовала на самые живописные образы: «Море» Дебюсси, «Планеты» Холста, а также картины Дикого Запада и быта фаустовских персонажей в музыке Г. Гетти (солисты — Лиза Делан и Петр Мигунов, дирижировал в этот вечер Владислав Лаврик).
Какой простор для художников, пусть и в 3D-технике! Две необъятные стихии, просторы американских прерий, характеристичные персонажи… Анимированные рисунки, показанные на экране, были бы интересны сами по себе, в бумажной версии, но музыке они явно уступали — и по красочности, и по силе воздействия.
Забавно, правда? Живопись уступает музыке по краскам!
Сочетание блеклого видеоряда и яркой колоритной музыки не вдохновляло, а только вызвало раздражение. Иными словами, идею с 3D я бы назвала приманкой для туристов. А вот сам концерт — не банальный по программе и отличный по исполнению — произвел очень хорошее впечатление. Словом, сняв очки и оторвавшись от экрана, я таки получила удовольствие от вечера.
Пресытившись популярной классикой в самых различных исполнениях, от редкого концерта ожидаешь новых впечатлений. Но для меня тем и ценны выступления РНО: уж что-что, а впечатление от них гарантировано, причем для этого музыкантам не нужно прибегать к эпатажным ухищрениям. Они обладают талантом напомнить про главную особенность настоящего искусства, которое не стареет, которое всегда оригинально и свежо. И Восьмой фестиваль РНО стал очередным тому подтверждением.
