Интервью Элисо Вирсаладзе 70-летию Олега Кагана
Святослав Рихтер называл его «скрипачом высшей пробы», Серджу Челибидаке — «воплощением самой гармонии», Юрий Башмет — «сверхчеловеком». Геннадий Рождественский отмечал особое «излучение», исходящее из его души, Мстислав Ростропович — его нежность как главную черту характера. Олег Каган умер 15 июля 1990 года. Он не дожил до 44 лет, но это была яркая, полнокровная жизнь выдающегося музыканта и человека. Он оставил глубокий след в душе у тех, кто с ним общался тесно и кто видел его только на сцене. Обаяние, дружелюбие, любовь, теплота, интеллигентность — эти важнейшие человеческие качества стали обрамлением его колоссального таланта и способствовали рождению уникальной личности, в которой гармонично сочеталось всё, что необходимо для жизни и сцены.
В этом году Олегу Кагану исполнилось бы 70 лет. Он многое успел — был лучшим учеником Давида Ойстраха, побеждал на крупнейших конкурсах, сыграл все шедевры скрипичного и камерного репертуара, десятки премьер современных сочинений. Но при этом творческая жизнь его не была гладкой – особенности времени, в котором ему довелось жить, во всей полноте отразились в его биографии.
Режиссёр Андрей Хржановский снял фильм «Олег Каган. Жизнь после жизни», в своих дневниках Святослав Рихтер оставил множество записей о нём. А сегодня на нашем портале об Олеге Кагане говорит Элисо Вирсаладзе, его партнёр по сцене, друг и близкий его семье человек. Её воспоминания важны нам, сегодняшним, как ещё одно свидетельство об этом великолепном человеке и выдающемся музыканте, а также о той эпохе, которая уже отодвинулась от нас на значительное расстояние, что позволяет беспристрастно взглянуть на её плюсы и минусы.
— Элисо Константиновна, ваш рассказ об Олеге Кагане станет продолжением рассказа о Рихтере, поскольку эти двое музыкантов были неразрывно связаны друг с другом и по-человечески, и творчески. Кроме того, дневники Рихтера остаются одним из главных источников сведений об Олеге Моисеевиче. Вот, к примеру, после исполнения Олегом Каганом на домашнем концерте в квартире Рихтера произведений Баха для скрипки соло он записал в дневнике: «Мы слушаем с Наташей и пытаемся критиковать (когда есть что…) Через лоджии вид на Москву и на золочёные купола Кремля. Весна понемногу вступает в свои права…» Так и видишь эту картину: Олег Каган играет Баха, а Рихтер в задумчивости смотрит в окно, вдаль, на старинный Московский Кремль, на вечное… Вы ведь тоже бывали на таких домашних «ассамблеях» в доме Рихтера. Сегодня они воспринимаются как феномен, даже не как семейно-камерные собрания, а как целое явление в искусстве того времени. Нечто вроде своеобразного культурного «сектантства», ведь там в основном собирался лишь довольно узкий круг людей. Были ли у этого явления какие-то специфические, свойственные именно тому периоду причины и особенности? Может быть, эти домашние концерты и встречи были некоей тихой альтернативой монументальности, грандиозности официального искусства, эпохальному мировоззрению и мировосприятию, утверждавшему себя на больших сценах?
— Знаете, я ведь сама довольно редко играла на подобных домашних концертах у Рихтера. Конечно, когда он меня приглашал, я не отказывалась, но это бывало нечасто. А вот Наташа Гутман и Олег — наоборот. Они проводили с Рихтером много времени, их общение было гораздо более интенсивным. Рихтер был человеком действия, вокруг него всегда что-то кипело, происходило нечто интересное, новое, придуманное им, куда он пытался вовлечь других людей. Насколько это получалось, не знаю. У него всегда была немножко иллюзия того, что он кого-то с кем-то объединяет, создаёт общее увлечение для тех, кто был вхож в его дом и круг. Впрочем, не таким уж и узким был этот круг, публика там иногда присутствовала довольно разношёрстная.
Настоящей альтернативой официальному искусству того времени можно назвать «Декабрьские вечера». Вот это действительно было уникальное явление, настолько пропитанное индивидуальностью Рихтера, что и без него продолжает существовать практически в том же виде, в каком он его создал. Кстати, примерно так же я думаю про оркестр Баршая, который долгие годы после его смерти оставался именно таким, каким был при нём. В обоих этих случаях для меня есть что-то непонятное, почти мистическое – как будто там до сих пор витает дух создателей и по-прежнему всем руководит.
— Искусствовед Паола Волкова, вспоминая эту неофициальную культурную жизнь Москвы, которая протекала в частных собраниях и на кухнях, писала: «Это была среда. Это были кумиры, лидеры времени, поколения… И никогда там не было разговоров о деньгах и имуществе, а были разговоры о главном…» А вы помните, о чём вы тогда говорили у Рихтера, с Наталией Григорьевной и Олегом Моисеевичем, что вас волновало, какие факты искусства вы обсуждали?
— Нас волновало всё и обсуждали мы то же, что и другие наши современники. Сейчас мне, конечно, трудно остановиться на чём-то конкретном, но в целом я помню, что мы говорили и о книгах того времени, и о фильмах. Часто это были произведения искусства, которые не пользовались широкой популярностью. Если это было европейское кино тех лет, то мы смотрели его в небольших кинотеатрах и, конечно, потом обменивались впечатлениями. Какие книги мы могли обсуждать? Часто официально запрещенные — те, которые выходили в «самиздате». Все это помнят. Я ведь ничего такого вам не скажу, чего вы не знаете. Сейчас мы хоть можем об этом говорить спокойно, без страха. Но должна подчеркнуть, что тогда всё, что мы узнавали, было для нас особенным, исключительным, вызывало бурные эмоции. В своих воспоминаниях о том времени я, пожалуй, не переживаю так остро то, что вызывало моё потрясение тогда. Сегодня всё воспринимается уже не так. А в те годы люди с одинаковыми интересами представляли собой некую общность, для которой было характерно одинаковое отношение ко многим явлениям. Помню, поклонники Рихтера выходили с его концерта в какой-то эйфории, и все становились как будто похожими друг на друга, хотя каждый представлял собой интересную в каком-нибудь отношении личность. Вот такое же единение, такая же общность чувств и интересов возникала и у посетителей дома Рихтера.
Надо хорошо понимать особенности того времени. Фоном тогдашней жизни проходила тема эмиграции людей искусства из страны. Кто-то уезжал, кто-то оставался. И те, и другие становились предметом всеобщего обсуждения. Почему уехал? Почему остался? Вот такой был период. Помню, оркестр Ленинградской филармонии собирался с Темиркановым на гастроли в Америку, а Фурцева провожала их и, пожимая каждому руку, говорила: «Счастливого вам пути! И возвращайтесь, возвращайтесь, пожалуйста!» (Смеётся.) Чего только не было в те годы! Там был круговорот самых разных эмоций.
И в то же время это был период невероятного расцвета культуры, искусства, театра. Рихтера всё это безумно интересовало, он был всегда в курсе всего, что происходило на сценах Москвы. Так же, как и Олег. Они с Олегом всем жадно интересовались. Олег всегда был в восторге от того, что Рихтер всё знает, всё помнит. Все новости в мире искусства они обсуждали взахлёб. Какие разговоры о деньгах, боже мой! Да об этом вообще никогда не было никаких разговоров! Но такое было возможно только тогда. Хотя, я уверена, если бы они были живы, то и сейчас оставались такими же. Всё меняется, а они не изменились бы.
Сегодня всё по-другому. Искусство абсолютно доступно, и поэтому эйфории от знакомства с новыми произведениями люди уже не испытывают. Все стали искушёнными, во всём разбираются… Иногда я что-то читаю или слушаю и поражаюсь, как это все всё знают, так уверенно обо всём рассуждают… А вот у Рихтера и у Олега никогда этого не было. Они оба никогда ничего не утверждали, своего мнения никому не навязывали. В этом они были похожи, не случайно они стали такими близкими по духу людьми. И ведь это касалось и вопросов исполнительства. Ни один из них никогда бы вам не сказал, что нужно играть вот так и никак иначе. Всегда оставались и другие возможности интерпретирования, не было чего-то незыблемого. Но при этом каждое конкретное исполнение в законченном виде было таким, что казалось, лучше сыграть произведение невозможно. Ну а в следующий раз находился уже какой-то другой вариант.
— В фильме Хржановского Ростропович говорит, что Олег Моисеевич очень страдал из-за ограничений, которым подвергался, из-за того, что его не выпускали за границу, что у него было не так много концертов, как, может, ему хотелось. Но ведь он не был диссидентом, нонконформистом. По свидетельству друзей, у него был дружелюбный, мягкий характер. Почему это было так, как говорит Мстислав Леопольдович?
— Знаете, невыездной была Наташа. Вот её не выпускали за границу в течение восьми лет. Ну а когда она, наконец, поехала на гастроли, все, помню, облегчённо вздохнули. Просто Госконцерт занимался тогда раскруткой, рекламой и организацией концертов совсем других музыкантов. Чтобы Госконцерт занялся рекламой Олега Кагана? Да быть такого не могло! А сами мы тогда не могли этим заниматься. Да к тому же мы ведь не были карьеристами, для нас слово «карьера» было ругательным. Когда Наташа начинала возмущаться тем, что Олега приглашают не так часто, как он того заслуживал, то это вызывало негативную реакцию у многих менеджеров на Западе. Её упрекали в том, что она, мол, слишком много печётся о своём муже. Но она же беспокоилась о нём не как о муже, а как об артисте, так как понимала, какой он был величиной в искусстве. Нужно хорошо знать, какое это было время и как тогда всё было устроено у нас и на Западе. Разве западные менеджеры могли понять, что представлял собой Олег? Конечно, нет. Такова жизнь: всегда есть музыканты, у кого концертов незаслуженно много, и те, у кого их незаслуженно мало.
Впрочем, Олег ведь не был совсем невыездным. Он много играл в дуэте с Рихтером, и поэтому концерты на Западе у него всё-таки были. Кстати, иногда это становилось причиной обидных сплетен. Из зависти злые языки распускали слухи, что только благодаря Рихтеру состоялась карьера Олега. Некоторые делали вид, что не понимают, почему из всех скрипачей Рихтер выбрал именно его - якобы существовали и более признанные… Это было чрезвычайно несправедливо. Все мы знаем, как высоко ценил Святослав Теофилович Олега за его выдающиеся качества музыканта. Но подобные негативные разговоры периодически вокруг него возникали. Олег старался не обращать на них внимания, но, конечно, это его больно задевало.
— Фильм об Олеге Кагане создаёт такой контекст, в котором мысль о том, что его зажимали, затирали, неизбежно возникает. Там приводится фрагмент его интервью на немецком языке незадолго до смерти, в котором он говорит: «В это время мы поняли, что наша свобода находится внутри нас. Вы можете быть лишены возможности путешествовать по миру, но, оставаясь дома со своим Достоевским, вы будете в тысячу раз свободнее». То есть, с одной стороны, он подтверждает факт ограничений, с другой — вроде бы подчёркивает, что не придавал им большого значения.
— Возможно, в контексте фильма всё выглядит немножко иначе. Но ведь режиссёр должен был придать фильму определенную направленность. Мне трудно говорить сейчас без эмоций обо всём этом, потому что я как будто возвращаюсь в прошлое и начинаю вспоминать эти неприятные мне особенности того времени. Конечно, Олегу было обидно. Сказать, что Олегу не было обидно, - это ничего не сказать. Он тогда был полон сил, энергии, мог бы разъезжать и играть по всему миру, а такой возможности у него не было. Но гораздо больше он страдал, когда видел, что за него переживают Наташа и друзья, которые считали, что он чего-то не имеет. На самом деле он имел намного больше, чем кто-то другой, так как ему было дано то, чего другим было не дано. У него было нечто более важное и ценное, что наполняло его жизнь и делало её богатой, о чём он и говорит в этом последнем интервью перед смертью.
Вы знаете, фильм об Олеге, конечно, хороший, но я его не люблю. И, кстати, я также не люблю фильм о Рихтере, который сделал Монсенжон. Это просто моя такая особенность. Правильно, что он сделан, что он существует как документ об Олеге и что знаменитые личности, вошедшие в историю культуры разных стран, так возвышенно говорят о нём. Всё это хорошо. Я прекрасно отношусь к Хржановскому, который много усилий приложил, чтобы появился этот фильм, и понимаю, насколько трудно было сделать его сразу после ухода Олега из жизни. Помню, Наташе было очень тяжело после его смерти, и ей хотелось, чтобы в фильме сохранились детали о нём. Но мне не нравится, что Олега показывают таким, каким он был перед смертью. Мы, здоровые люди, почему-то не задумываемся, правильно ли показывать человека в таком состоянии? Я ставлю себя на место Олега: хотела бы я, чтобы меня снимали на камеру, когда я совсем без сил, не владею собой и говорю не то, что сказала бы, будь я здорова? И я отвечаю отрицательно. Так что это вопрос вкуса.
— Как и другие музыканты круга Рихтера, Олег Каган много играл сочинений современных композиторов. В дневнике Рихтера я обратила внимание на один эпизод. Он пишет про пластинку с записью Камерного концерта Берга для скрипки, фортепиано и духовых в исполнении его и Олега Кагана, что её изъяли из продажи, поскольку она, видимо, не продавалась. Этот эпизод, надо заметить, противоречит другим местам в дневниках, где говорится о многочисленных московских концертах из произведений Шёнберга, Берга, Хиндемита и, конечно, наших композиторов — Шнитке, Губайдулиной. Кстати, Наталия Григорьевна однажды в интервью подчеркнула, что в те годы слушательский ажиотаж возникал именно тогда, когда исполнялась как раз музыка ХХ века. Сегодня чрезвычайно любопытно, чем был продиктован этот интерес и публики, и самих музыкантов. Согласитесь, в наши дни произведения, на которые тогда ломились толпы, практически не исполняются - взять хотя бы репертуар Олега Кагана: «Оферториум» и прочие сочинения Губайдулиной, сонаты и «Кончерто гроссо» Шнитке, многие другие произведения того времени. Что же это было — форма социального протеста? Жаркий интерес ко всему новому? Прорыв к неким свободным формам самовыражения, за рамки традиции, увязываемой с официозом? Как вы объясняете тот факт, что сегодня это мало кому интересно? Разве сейчас нет ничего, что могло бы вызвать протест музыкантов? И почему исполнение музыкальных произведений того времени периодически сталкивалось с сопротивлением властей?
— Боже мой, в вашем вопросе содержится ответ! Потому что у нас всегда всё запрещали, и в искусстве, ясное дело, многое делалось вопреки запретам. Например, московская интеллигенция с ума сходила от фильма «Покаяние», который был сначала запрещён, и до «перестройки» его все смотрели на кассетах. Он был популярен именно из-за этого, хотя я, например, не считаю его таким уж шедевром. Произведения Шнитке пробивались на сцену с колоссальным трудом. Возможно, кто-то интерпретировал его музыку как протест — называйте это, как хотите. Просто тогда это вызывало интерес, люди жили событиями в сфере культуры, ведь другого у них ничего не было. Информация тогда среди людей искусства распространялась быстро, все всё понимали и знали.
— Да, есть запись исполнения «Кончерто-гроссо» №2 Шнитке Олегом Каганом и Наталией Гутман в 1985 году, которое прошло в БЗК при переполненном зале.
— Сегодня эти произведения тоже исполняют. Хотя, конечно, нет того ажиотажа, как тогда, когда все перечисленные вами произведения были премьерами. В принципе, современную музыку трудно исполнить так, чтобы публика захотела её слушать. Чтобы сыграть Камерный концерт Берга для фортепиано, скрипки и 13 духовых, знаете, сколько труда пришлось вложить Рихтеру и Кагану? Сколько было репетиций и с какими усилиями это было доведено до такого совершенства?
Сейчас у нас музыку пишут много, но играют мало. Но узнать о новой музыке не представляется возможным, потому что профессиональной критики нет. Если ты вращаешься в этой сфере, то ещё что-то сможешь узнать. А как узнать слушателю? Когда рухнул Советский Союз, гадости про больших музыкантов начали писать с удовольствием, а вот анализ музыки исчез совсем. На Западе, кстати, своих композиторов и пропагандируют, и исполняют. Впрочем, таких композиторов, как Хиндемит или Шимановский, у нас почему-то играют чаще, чем в Европе.
Что касается Олега, то он без труда находил ключ к исполнению современной музыки. Он чувствовал и понимал её так же хорошо, как чувствовал и понимал романтическую музыку или венских классиков. У него всё и всегда получалось легко и естественно. Он вообще был открытым, безумно лёгким человеком, мог найти подход к любому, даже мерзкому человеку, и этот человек неизбежно попадал под его обаяние и на время терял свои мерзкие качества. И это получалось у Олега совершенно непринужденно и было, конечно, поразительно.
— Юрий Николаевский сказал об Олеге Кагане: «Во всем ему была важна этическая сторона. Он всегда её выявлял и при исполнении ставил нравственные задачи помимо эстетических. Его интерпретации были интерпретациями порядочного, хорошего человека». Насколько исполнительство позволяет судить о человеческих качествах музыканта?
— Я очень любила Николаевского и хорошо понимаю, что он имел в виду. Безусловно, по природе своей Олег был высоконравственным человеком. Но анализировать именно с этой точки зрения его исполнительство чрезвычайно трудно. Музыка бывает разной, и, чтобы её исполнить, музыкант должен уметь быть разным. И Олег был для этого разным, гибким, лёгким. Но если уж на то пошло, то главное в произведении не качества исполнителя, а качества композитора. А гении, как всем известно, часто бывали довольно далеки от каких-то приемлемых моральных норм.
— Иначе говоря, вопрос о совместности гения и злодейства вы, видимо, решаете положительно, несмотря на то что у вас перед глазами были примеры Рихтера и Кагана?
— Конечно, положительно. Для меня гениальность — это, скорее, высочайший артистизм, умение перевоплощаться. На своём пути я встречала немало очень одарённых людей, поступки которых оставляли желать много лучшего.
— Вы восхищались искусством таких людей?
— Лишь до того момента, пока не соприкасалась с их человеческими качествами. Когда попираются важные для меня ценности, то тогда я перестаю восхищаться теми, кто эти ценности попирает. Так что для меня всё это связано одно с другим, и я последовательна в этом вопросе. Если я не люблю в исполнителе человека, то не полюблю его и как музыканта.
— А что важно для вас в партнёре по ансамблю? Про выдающиеся партнёрские качества Олега Кагана говорят все, кто играл с ним. Как проявляется интуитивное взаимодействие музыкантов в дуэте? Необходима ли при исполнении камерной музыки одинаковая интенсивность эмоциональных переживаний — одинаково глубокая печаль, одинаково светлая радость, одинаково стремительный взлёт чувств? Ну, что-то такое...
— Очень трудно определить, в какой момент исполнения возникает понимание. Иногда нужно что-то заранее обговорить. Но это не главное, и дело, конечно, не в разговорах. Само исполнение как разговор, ведь когда мы ведём обычную беседу, у каждого её участника тоже есть своя «партия». Мы друг друга выслушиваем и часто понимаем с полуслова, если человек нам близок, и иногда даже можем не договаривать фразу до конца – настолько хорошо мы знаем своего собеседника. Так и в ансамбле. У каждого музыканта есть своё отношение к тому, что он «говорит» своей музыкой. Понимание между мной и Олегом не нужно было доводить до какой-то ясной точки, до предела, до самого конца. Оно возникало как обоюдный процесс, как обмен чувствами, перекличка двух с полуслова понимающих друг друга людей. Всё-таки музыка — искусство особенное, в нём не должно быть максимальной, уничтожающей целое ясности, мы не можем говорить — мы играем, и когда мы играем, то возникает другое взаимопонимание, музыкальное, не такое, как бывает в общении при помощи слов.
Безусловно, должна быть одинаковость в эмоциях. Но если говорить более точно, то должно быть схожее понимание и отношение к музыке. Если вы играете сонату Бетховена, то слышание у вас с партнёром должно быть идентичным. Причём завтра оно может быть уже совсем другим в одном и том же произведении, но всё равно одинаковым у обоих. И, конечно, вы должны симпатизировать партнёру, нельзя играть с человеком, который вам неприятен. Он должен вызывать у вас дружеские чувства – это облегчает понимание в ансамбле. Помню, как Олег услышал меня в первый раз, я играла тогда Четвёртый концерт Бетховена в БЗК. И когда он пришёл за кулисы меня поздравить, мне было приятно оттого, что возникло вот это чувство близости и понимания. То есть то, что я делаю, он понял со всей своей утончённостью.
Более идеального партнёра, чем Олег, я не знала. Боже мой, как же всё-таки безумно мало мы с ним сыграли! Ведь мы ни одной сонаты Моцарта не сыграли, ах, как жаль! Как бы я хотела сыграть с ним Моцарта! Мы с ним играли сонаты Шумана, Бетховена, Франка, «Фантазию» Шуберта – это я перечисляю только дуэты. Конечно, мы играли и большим составом – Трио Мендельсона, Квартет и Квинтет Брамса, Квартет Моцарта... А дуэтом мало, почти что ничего. Я даже больше скажу: я вообще ни с кем из скрипачей не могу играть всерьёз, по-настоящему… Конечно, у меня есть партнёры, и я с ними играю, но сказать, что я с кем-то хотела бы сыграть, как с Олегом, такого нет. Тем более что у меня есть мой единственный партнёр на все времена - Наташа Гутман.
Олег был таким выдающимся партнёром, что лишь с ним я сыграла сонату Франка. Это произошло единственный раз на небольшом частном концерте в Греции, а после этого я уже ни с кем не могла сыграть эту сонату. И то же самое с «Фантазией» Шуберта – один-единственный раз я её играла с Олегом, в жизни никогда этого не забуду и больше ни с кем не смогу её сыграть. У меня есть запись с фестиваля в Телави, на котором мы играли с Олегом «Фантазию» Шуберта, она некачественная, но всё-таки для меня очень дорогая, потому что когда я слушаю её, я всё это вспоминаю.
Ну а запись Трио Чайковского ля минор в исполнении Рихтера, Наташи и Олега с концерта на «Декабрьских вечерах» я вообще считаю совершеннейшим шедевром. Есть такие произведения, которые играют много и хорошо, но для меня лучшими становятся какие-то особые исполнения, близкие и дорогие по причинам, выразить которые очень трудно. Это исполнение Трио как раз такое.
— Из многочисленных воспоминаний об Олеге Кагане, например, Шнитке, следует, что он был очень скромным человеком, никогда себя не выпячивал, предпочитая оставаться несколько в тени, не любил лидировать. Как это совмещалось с необходимостью исполнения обязанностей примариуса в ансамблях?
— А в ансамбле он преображался и свою роль лидера, если она ему выпадала по его партии, играл до конца. То есть становился абсолютно естественным лидером.
— С кем из известных скрипачей прошлого у вас возникают параллели и ассоциации, когда вы думаете об Олеге Кагане? Может, с Менухиным?
— Да, пожалуй. Согласна. Ещё с Крейслером, ведь в Олеге был такой же шарм, такая же лёгкость. Черты его учителя Ойстраха в нём тоже ярко проступали. Но скорее я бы сказала, что он был многоликий. Точнее, он был совершенно особенным, ни на кого не похожим. Кстати, меня поражало в нём редкое для музыкальной среды качество — он умел восхищаться своими коллегами. Удивительно, как в музыкальном мире люди не любят друг друга, выискивают какие-то нелепые причины для уничижения своих коллег. А Олег был совсем другим. Он никогда не был мелким, мелочным. Никогда! Это говорит о масштабности его личности. Если человек так талантлив, ему не до мелочей.
— Однажды после домашнего прослушивания пластинки с записью 3-го и 5-го концертов Моцарта в исполнении Олега Кагана и Давида Ойстраха в качестве дирижёра Рихтер сказал: «Олег, думаю, близок к правильному пониманию Моцарта». Затем он подчеркнул, что эта запись доказывает приоритет русской скрипичной школы. Что вкладывал он в понятие «правильное понимание Моцарта»? Касалось ли это тогдашнего представления о стилистике исполнения произведений Моцарта? Насколько востребованы сегодня записи Олега Кагана? Служат ли они по-прежнему образцом понимания Моцарта?
— Вероятно, Рихтер имел в виду, что Олег был как будто специально создан для того, чтобы играть любые произведения естественно, легко, без видимых усилий. Это и рождало ощущение органичности его «моцартианства». Он никогда ничего не придумывал, у него никогда не было ни одного фальшивого жеста, ни одной интонации, специально рассчитанной на привлечение или обман слушателя. Он был невероятно искренен, поэтому Рихтер и ценил его. Ведь Моцарт как лакмусовая бумажка: сразу слышна твоя человеческая фальшь. Чувство времени было у него потрясающим, он всегда абсолютно идеально попадал в стиль. Это было прежде всего интенсивное внутреннее сопереживание в отношении того или иного композитора.
Для Рихтера в первую очередь были важны честность Олега и его феноменальные скрипичные качества. Ведь есть скрипачи, которые часами проводят с инструментом, лишь бы только быть в форме, а Олегу всё это не требовалось. Я всегда поражалась тому, как легко он играет, как быстро он всё разучивает, какой у него огромный репертуар. Я, конечно, говорю о лёгкости не как о поверхностности, а о той моцартианской лёгкости, которая вытекает из свойств натуры, из определённых качеств личности. Как же рано он ушёл из жизни! Он умер таким молодым, что даже не успел приобрести то, что превращает человека в маститую, весомую фигуру, поэтому его лёгкость воспринималась как органичное свойство молодой души. Мы теперь так и не узнаем, к чему бы он пришёл в своём дальнейшем постижении музыки.
Слушают ли сегодняшние молодые музыканты записи Олега Кагана? Мне трудно судить, жизнь такая сумасшедшая. Пульс её бьётся намного чаще, чем это было тогда. Круговорот событий заставляет молодых вертеться, чтобы успеть как можно больше. Конечно, в большинстве своём они всё знают, всё слушают. Кто успел послушать — те в восторге. Но сегодня рынок записей наводнён всем, что только существует в природе, всё можно скачать в интернете. Поэтому само прослушивание перестало быть событием, потрясением. Они слушают на ходу, в метро, в поезде, в самолёте. И не столько для того, чтобы насладиться, а для того, чтобы быть в курсе дела.
— Чем вам запомнилось исполнение вами, Арнольдом Кацем, Наталией Григорьевной и Олегом Моисеевичем Тройного концерта Бетховена, запись которого есть в сети?
— Я даже не знала, что эта живая запись осталась в архивах. Помню, по моему состоянию, по испытанным чувствам это было важное для меня и очень удачное выступление. Мы все находились в каком-то приподнятом настроении, Кац гениально вёл этот концерт, даже не скажешь - «аккомпанировал», а именно вёл. С Кацем у меня всегда были очень хорошие творческие взаимоотношения. Словом, это было памятное событие для меня, тем более что я тогда чуть ли не впервые выступила в Тройном концерте.
— Вы помните, как позднее на фестивале памяти Олега Кагана в Кройте сыграли все концерты Бетховена с нижегородским оркестром?
— Конечно, помню. Но, к сожалению, фестиваль сейчас превратился в нечто совсем иное, нежели то, что было в самом начале. Тем не менее в память об Олеге существует камерный фестиваль в Москве, а в октябре к его 70-летию мы посвятим ему наш фестиваль в Телави. Сейчас идут окончательные переговоры по поводу участников и программ.
— Педагог в рижской школе Иоахим Браун назвал Олега Кагана «тонким и интеллигентным ребёнком» и считал, что именно это обеспечило его успех. Видите, когда-то у нас была прекрасная эпоха, когда успех музыканту могла обеспечить его интеллигентность. Идёт ли, по-вашему, речь о присутствии интеллигентности в человеке от рождения или её можно развить в себе? Сегодня у нас период накопления капитала, эпоха парвеню, и говорить в обществе об интеллигентности стало практически дурным тоном, чем-то вроде высокомерия и заносчивости, хотя в советское время она для многих была целью самосовершенствования. Вы довольно часто говорите в своих интервью, что сейчас много технически совершенных исполнителей, но мало личностей, и апеллируете при этом к прошлому, когда, по-вашему, это было не так. Очевидно, Олег Моисеевич - та самая фигура из прошлого, которую вы имеете в виду, говоря на эту тему. Можно ли, по-вашему, поставить знак равенства между понятием «личность» и понятием «интеллигент»? Должен ли именно к этому стремиться человек и музыкант?
— Когда я начинаю копаться в том, о чём вы меня сейчас спросили, то часто прихожу совсем не туда, куда надо. Я признаю, что тема эта важная, но мне всё труднее здесь что-то выразить словами. Что такое «интеллигентность» в наше время, я начинаю плохо понимать. Что касается Олега, то мне было бы гораздо легче рассуждать о нём, если бы он прожил на свете столько же, сколько и я. Чрезвычайно трудно судить о ком-то, кто не выразил себя до конца.
Когда я слушала живые концерты Олега, то в каждом его выступлении можно было угадать огромный резерв, огромный пласт возможностей для других интерпретаций того же самого произведения. Для меня это свидетельство не столько музыкального, сколько личностного таланта. Я считаю, что только внутренне богатый человек обладает этим резервом, который потом реализует в своём исполнительстве. И то, что этот резерв остался неиспользованным, что колоссальное количество интерпретаций не состоялось из-за его смерти, повергает меня в глубокую печаль. В его игре было несметное количество возможных подтекстов, деталей, нюансов, и это могло бы стать всеобщим достоянием. А другим исполнителям они подчас не видны и не слышны. Бывают исполнения, которые как будто высечены из мрамора, и они по-своему прекрасны, но при этом ничего другого этот исполнитель в произведении уже открыть не сможет. И тот же самый мрамор у Олега каждый раз сверкал новыми красками, он отыскивал в нём какие-то новые образы и каждый раз убеждал слушателя в их силе и красоте. Говоря сейчас всё это, я вспомнила, как мы играли вместе 5-ю сонату Бетховена. Как много Олег видел в этой музыке тогда и как много он мог бы открыть в ней с возрастом! Да то же «Рондо-каприччиозо», избитый скрипичный шлягер, но как он играл его! Каждый раз у тебя возникало ощущение, что ты слышишь совершенно новое, неизвестное произведение. Но когда я слушаю нынешних пианистов или скрипачей, этого ощущения бесконечных возможностей личности для интерпретирования произведений у меня нет абсолютно, а ведь часто многих из них называют «великими», «выдающимися». По-моему, хорошо видно, что они и сегодня, и завтра, и послезавтра будут как заезженная пластинка или как компьютер, запрограммированный на одну и ту же функцию, всё время играть одно и то же. Это к вопросу о том, как личность проявляет себя в исполнительстве.
Если же говорить именно об «интеллигентности», то, вероятно, она заключается в отсутствии желания непременно навязать себя, своё мнение и взгляды. Интеллигентный человек всегда даёт тебе возможность дышать, даёт тебе свободу, принимает многое терпимо, без враждебности, без осуждения. Он не укажет тебе на недостатки, он не будет подчеркивать то, что ему в тебе не нравится. А в музыке интеллигентность — понятие трудноуловимое, но если она есть, то она ни в коем случае не минус, а плюс. Для меня интеллигентность заключается и в том, как человек выходит на сцену, как подходит к инструменту, как садится за него, ну или как он держит скрипку, или как дирижёр ведёт себя с музыкантами оркестра. Скорее, это всё-таки нечто дополнительное к музыкальным качествам. Ох, я не привыкла говорить о чужой интеллигентности. Вот я сейчас говорю и думаю: это я или не я?
— Хорошо. Что, по-вашему, способствует воспитанию личности? Книги?
— Нет.
— Музыка? Вроде бы одни и те же произведения играют многие исполнители, но все они довольно заметно отличаются друг от друга по своим взглядам и поступкам. А может, личность формируется вовсе не благодаря искусству, а в результате страданий и лишений, как учат религии? Или просто благодаря генам?
— Да, без генов тут, конечно, не обойтись. Но кроме генов важно ещё и отношение к самому себе: что ты ждёшь от себя? Кем ты хочешь быть? Каковы твои приоритеты? Каковы твои ценности? Вот, смотрите, с точки зрения обывателя, я живу в Москве в плохом доме, и мне многие говорят: тебе нужно то-то и то-то, чтобы сменить квартиру. Но как только я представлю, на что я должна пойти, чтобы сменить её, сколько я должна потратить на это времени, которое мне необходимо для того, чтобы добиться моих внутренних целей и чтобы осуществить гораздо более важные для меня неотложные дела, то я не хочу даже думать об этом. У любого человека всегда есть этот выбор, и у музыканта — тоже. Я не говорю, что нужно жить в плохих домах или что жить бедно — это хорошо. Этого я не скажу никогда. Но ответ на вопрос, чему ты отдаёшь предпочтение, на что ты собираешься в первую очередь потратить свою жизнь, своё время, многое скажет о личности. Я, например, больна преподаванием, для меня это важно — потратить время на молодежь, научить их, открыть им что-то. Я и сама вместе с ними делаю открытия до сих пор. У Олега это тоже было всегда. Он был потрясающий преподаватель! Если бы он был жив, у него были бы ученики, которые обязательно стали бы известными музыкантами, потому что он обладал и этим даром тоже и считал это серьёзным делом. Так что личность – это человек, который делает выбор в пользу каких-то важных понятий, когда вы не можете переступить через что-то внутри себя и ничто вас никогда не заставит сделать это. Хотя многие, возможно, скажут, что всё это глупость. Да и мне так часто говорят. Но я уже вот так и помру с этим всем внутри. В этом смысле и Наташа, и Олег, и Святослав Теофилович были одинаковыми: они придерживались тех же принципов, это было для них естественно и по-другому быть не могло. А можно ли этому научить – я не знаю.
— Элисо Константиновна, что бы вы хотели сказать об Олеге Моисеевиче от себя, без моих вопросов?
— Вы знаете, я думала, что же скажу вам в этом интервью. Но так трудно говорить о нём. О каких-то других людях было бы сказать проще. Но Олег так недолго был с нами и так рано ушёл, что для меня он как будто не окончен. Я могу говорить о нём только с болью. С одной стороны, он состоялся как артист и мастер. А с другой стороны, его путь прервался так внезапно, перед бездной, и я теперь не знаю, что там, за этой чертой, на дне этой бездны, за этим обрывом, для меня там темнота.
Атрибутика успеха в нашей профессии – это внимание менеджеров, огромное количество концертов, широкая известность у публики… Если бы всё это Олег имел, то это было бы справедливо. Некоторых отсутствие широкого признания подкашивает, ломает, примеров этого множество. Когда тебе говорят, что кто-то объездил весь мир, что кто-то там сыграл с Венской, Берлинской или Нью-Йоркской филармонией, то, возможно, это слышать неприятно. Но Олег прекрасно знал себе цену, понимал, чего он стоит. Он знал это, может быть, даже лучше, чем близкие ему люди.
Мы ведь были рады играть в своей стране. Я, конечно, сужу по себе, но я была счастлива, что у меня есть своя публика в Москве, Ленинграде, других городах, где меня любили и ждали. И так же думали Олег с Наташей. Нам это давало очень многое, и у нас не было чувства, что мы так уж обделены. За границей я в основном играла в совершенно неизвестных городах где-нибудь в Венгрии, в Польше, но никогда не переживала из-за этого. Хотя было неприятно. Мне иногда говорили про кого-нибудь: вот, она ездит в Париж так же часто, как ты в Кутаиси. Так что для меня самым западным городом какое-то время был Кутаиси. Это был удел многих людей искусства того времени. Да ещё в те годы, знаете, всякие референты Госконцерта, которые там бумажки со стола на стол перекладывали и которые совершенно не разбирались ни в музыке, ни в музыкантах, «сортировали» нас по тому, в какую страну мы собирались поехать, и относились к нам соответственно. Если в капиталистическую, то ты человек первого сорта, а если в Восточную Европу – то и не человек вовсе. (Смеётся.) Слава Богу, мы могли и без Госконцерта понять, кто из нас чего стоит: у нас были друзья, у нас была понимающая публика. Первый раз я получила концерт на Западе в 1974 году, когда заболел Геза Анда и меня попросили его заменить. Близкие иногда даже больше переживали за нас, чем мы сами. То же самое было с Олегом. Его друзьям было обидно за него, а он часто оставался спокоен. Многие тогда уезжали, оставались на Западе. Но у Олега и в мыслях этого не было. Хотя если бы он уехал, я думаю, он сделал бы там невероятную карьеру. Но всё произошло так, как было начертано его судьбой.
Да, его фееричное дарование не было до конца признано всеми, он не получил той известности, которой заслуживал. Жаль. Его последний в жизни концерт – тот самый, сыгранный за несколько дней до смерти – слушать без слёз невозможно даже сейчас. И не только потому, что, видя эту запись, ты знаешь о том, что скоро его не станет. Но ещё и потому, что даже в этом предсмертном выступлении, несмотря на его болезнь и бессилие, всё равно проявились его лучезарность, его глубина, его поглощённость чем-то важным внутри него, то есть его главные музыкантские и человеческие качества.
— Был ли он счастливым человеком?
— Безусловно! Он радовался самой жизни и всему тому, что у него есть. Он никогда не углублялся в неприятности. У него же была прекрасная семья, чудесные дети, замечательные друзья. Он был вполне счастлив.
Беседовала Ольга Юсова
