Сольный концерт Даниила Трифонова в Москве
Безумству храбрых поём мы славу!
Безумство храбрых — вот мудрость жизни!
М. Горький
25 ноября в Большом зале Московской консерватории прошёл сольный концерт известного отечественного пианиста Даниила Трифонова. Биографические обстоятельства хорошо известны: ещё не остыла память о последнем конкурсе Чайковского 2011 года, на котором Трифонов получил Первую премию, Гран-при и завоевал симпатии публики. Тем не менее, со времён конкурса прошло уже несколько лет, поэтому можно задать вопрос, оправдал ли музыкант выданные ему авансы? На мой взгляд, целиком и полностью оправдал: жюри сделало хорошую ставку, публика не ошиблась, голосуя сердцем, а мировая известность пианиста растёт и ширится, так что все мы можем себя поздравить с тем, что отечественный артист своей деятельностью прославляет нашу страну и её главный музыкальный конкурс. Переоценить значение этого обстоятельства невозможно.
Я этому тоже искренне радуюсь, но существует оборотная сторона медали:
какими средствами зарабатывается популярность, какова в ней доля рекламных технологий и насколько размах известности коррелирует с реальными достижениями пианиста?
Попытаемся оценить последние, проанализировав его сольный концерт, только что отзвучавший в Москве.
Любопытно, что первоначально в него были включены другие произведения, хотя «12 Трансцендентных этюдов» Ференца Листа фигурировали изначально и ожидались как «гвоздь программы» в нынешний приезд Трифонова в Москву. И всё же исходная программа имела принципиально другой облик, ибо в первом её отделении фигурировали «Отражения» М. Равеля и «Серенада in A» И. Стравинского, а вместо них были сыграны органная «Фантазия и фуга» g-moll И. С. Баха в переложении Ференца Листа и 32-я соната c-moll Л. ван Бетховена. Хотя первая программа не только мне, а и многим другим наблюдателям казалась гораздо более соответствующей нынешней исполнительской стилистике молодого пианиста, не всё ж играть одно и то же: Трифонов уже недавно исполнял первоначально заявленные произведения в Санкт-Петербурге, так что логично было сыграть в Москве что-то иное.
Прозвучавшая первой «Фантазия и фуга» Баха-Листа была подана довольно своеобразно в том смысле, что, как правило, у большинства пианистов на первом плане всегда оказывается именно Фантазия, а Фуга выглядит как дополнение к гораздо более яркому номеру. Но не так было у Трифонова! У него имела место разбалансировка:
именно Фуга, сыгранная членораздельно, строго и аккуратно, попала в центр внимания, а Фантазия ушла несколько в тень и казалась недостаточно смелой, яркой и броской,
хотя абсолютно ясно, что именно в ней в полную силу блистает гений великого Баха и заключается львиная доля интереса этого грандиозного произведения — одного из самых мощных и известных в его творчестве, способного оспорить первенство не менее великой хрестоматийной органной «Токкаты и фуги» d-moll. Пожалуй, мешало восприятию чересчур выступающая на первый план у Трифонова фортепианная природа обработки, тогда как Лист, безусловно, стремился передать на рояле впечатление от звучания органного оригинала. Играя на фоне легендарного органа Большого зала, Трифонов мог бы уделить этому обстоятельству больше внимания.
Вторым номером была сыграла последняя соната Бетховена. Две её части, столь разные по характеру, что в целом соната подобна двуликому Янусу, с момента опубликования интригует слушателей, исследователей и исполнителей всего мира своей скрытой программностью.
Даниил Трифонов убедительно доказал, что является одним из достойных её интерпретаторов,
не дав повода усомниться в правомерности осуществлённых им репертуарных замен. Очень сдержанно, но значительно и насыщенно было проведено вступление, а сонатное аллегро первой части в руках Трифонова получилось бурным и по-бетховенски страстным, полностью оправдав ремарку Allegro con brio ed appassionato. В иных фрагментах хотелось даже чуть меньшего накала, потому что некоторые дивно-заворожённые моменты этой части заслуживают более пристального вслушивания, но, видимо, концепция Трифонова подразумевала перенос всех философических акцентов интерпретации на вторую часть. Переход к размышлениям второй части был дан уже в конце первой — волевой импульс Allegro был искусно погашен пианистом, который играл, моментально погружая в нирвану и открывая путь сквозной теме второй части.
Развитие музыкального материала второй части было очень логичным, действие развёртывалось постепенно и неуклонно. Минорные моменты начала части в подаче Трифонова, использовавшего тончайшие градации пианиссимо и преимущества своего замечательного туше, поражали убедительностью художественной картины одиночества страдающей души, что так понятно с учётом трагической биографии композитора. Немного скомкано прозвучала вариация с ниспадающими пассажами на неожиданно прорывающемся по воле Бетховена форте в вариации на 12/32: всё же, как мне думается, этот переход не должен быть столь резким, вряд ли правильно менять здесь качество движения, тем более, что сам автор своей ремаркой напоминает о неизменности темпа.
Зато в дальнейшем Трифонов вновь чаровал длительным погружением в неуловимую стихию таинственных шептаний
(leggiermente, sempre pp). Этот эпизод звучал волшебно, и хотя разум невольно отмечал явное стилистическое заимствование у последующих эпох, такому приёму при желании можно найти оправдание в указаниях автора, тем более, что звуковой эффект был просто поразительный. Изумительно по тембру получались у Трифонова сочетания трелей, и пусть это не везде было безупречно чисто технически, впечатление очарования не покидало до самого конца сонаты.
По результатам прослушивания 32-я соната Бетховена представляется большой удачей пианиста, и её музыка очень удачно ложится на особенности его исполнительского стиля.
Конечно, самым интригующим было второе отделение, в котором Трифонов исполнил все двенадцать «Трансцендентных этюдов» Ференца Листа — подвиг, на который мало кто может отважиться даже в наши дни, ибо как 24 Каприса Паганини для скрипачей, так и
12 Трансцендентных этюдов Листа для пианистов были и остаются суровой проверкой на техническую прочность и художественную зрелость.
Впечатления от исполнения, однако, противоречивые. Недаром я для этой статьи выбрал цитату из Максима Горького о «безумстве храбрых»: отвага, с которой Трифонов штурмовал этот зубодробительный цикл, сама по себе заслуживает уважения. Тем не менее, нужно отметить, что наиболее интересными в художественном отношении оказались не самые виртуозные этюды: «Пейзаж», «Воспоминание», «Вечерние гармонии». Если бы кто-то мне сказал, что листовский цикл может оказаться как бы «вывернутым наизнанку», когда невиртуозные пьесы произведут большее впечатление, чем виртуозные, то есть в полном смысле этого слова «трансцендентные», то я бы, наверное, сказал, что этого не может быть. Тем не менее, я сам стал тому свидетелем!
К великому сожалению, с первых же минут стало ясно, что ни Preludio, ни этюд a-moll техническим совершенством не отличаются. Более того, в a-moll-ном этюде был очевиден неприемлемый темповый компромисс, когда движение то очень сильно разгонялось, то очень сильно замедлялось в зависимости от возможностей пианиста. В какой-то мере это допустимо и даже неизбежно, но в данном случае мера возможного была явно превышена.
В «Мазепе» было много мазни, а ещё больше недоигранных нот, не хватало запаса динамики в сильных эпизодах, а также опять наличествовали неприемлемые темповые компромиссы.
«Блуждающие огни» прозвучали замечательно по тембру, почти как предтеча импрессионизма, хотя середина была несколько «пережата» по динамике — видимо, потому, что «Мазепа» оказался в этом плане «недожат». Неплохо прозвучали в техническом отношении вполне доступные Трифонову «Героика» и, особенно, «Видения» — вот здесь он был на высоте и хорошо преподнёс присущую этим пьесам оркестральность! Но «Дикая охота» опять испортила впечатление — ни по динамике, ни по темпам, ни по точности движений достижением пианиста она не стала.
Этюд «Воспоминание» прозвучал на уровне, достойном этого шедевра: в данной вещи Трифонов смог использовать все свои достижения как шопениста и замечательного истолкователя импрессионистов. Этюд f-moll выглядел вполне достойно, и он, как я подозреваю, знаком Трифонову ещё со студенческой скамьи, поэтому лучше вошёл в память и крепче вбит в пальцы. И всё же хотелось большей устремлённости, безоглядности, порыва — но к этому моменту пианист, видимо, уже сильно устал из-за перегруженности программы.
«Вечерние гармонии» опять были на большой художественной высоте, хотя экстатическая кульминация была сыграна «с места в карьер» — уж очень неожиданно она «вскипела»! Всё же подход к ней необходимо делать более логичным. Завершившая цикл «Метель» позволила музыканту ещё раз продемонстрировать своё звуковое мастерство: тембры очень разнообразно варьировались, то темнея, то светлея, а все технические решения, в том числе эффектные хроматические «завывания», полностью были подчинены воплощаемой образности.
В целом исполнение этого цикла Трифоновым я считаю любопытным экспериментом:
вот что бывает, когда шопенист берётся за сверхвиртуозные вещи Листа! По сути, Трифонов — по натуре лирик — искал в Листе то же, что у него получалось в Шопене, Дебюсси, Равеле, и именно эти стилистические пересечения оказались в его подаче наиболее убедительными, но Лист-виртуоз и Лист-демон оказался в значительной степени чуждым его музыкантской натуре, какой мы её наблюдаем сегодня (дабы не судить о будущем, коего мы предугадать не можем).
