Почти пятнадцать лет назад Елена Соловей — стильная и изысканная звезда российского кинематографа — в период своего профессионального расцвета оставила профессию и уехала в Америку. Поклонники потеряли из виду любимую актрису. Остались ее неповторимые женские образы: Римма («Семь невест ефрейтора Збруева»), Антонина («Егор Булычев и другие»), Люба («Драма из старинной жизни»), Леночка («Дети Ванюшина»), Глафира («Открытая книга»). В фильмах Никиты Михалкова — особая причастность актрисы к аристократической культуре прошедших времен — в Ольге Вознесенской («Раба любви»), Софье Петровне («Неоконченная пьеса для механического пианино»), Ольге Ильинской («Несколько дней из жизни И.И.Обломова»).
— Последние ваши интервью в российской прессе датированы 2001 годом. Что изменилось в вашей жизни за прошедшие годы?
— Никаких глобальных изменений не произошло. Живу там же, в «одноэтажной Америке», в Нью-Джерси, недалеко от Нью-Йорка. Предмет моей гордости — детская творческая студия, которую я создала пять лет назад. В ней учатся дети из русскоязычных семей. Мы хотим, чтобы дети сохранили русский язык, который, к сожалению, теряется. Решили, что добиться этого можно, погрузив ребят хотя бы на время в русскоязычную среду. Хотя четыре часа занятий по субботам маловато, но гораздо лучше, чем ничего.
— Вы не единственный педагог в студии?
— Я провожу уроки по русскому языку и театру, занятия по живописи, музыке и танцам отданы другим педагогам, приехавшим из России. Дети занимаются и общаются по-русски. Малыши учат буквы, те, кто постарше, знакомятся с правилами русского языка, читают, пересказывают, разучивают песни, слушают музыку. В конце каждого семестра мы ставим маленький спектакль.
— А ваша внучка Соня тоже посещает студию?
— Сонечка живет, к сожалению, в другом штате. Дочь, правда, сокрушается, что у них нет подобной студии. Если уж зашел разговор о личном, то здесь немало изменений. У меня уже трое внуков. Грушеньке исполнилось два годика, Ванечке — пять месяцев.
— Вы уехали в начале 90-х, на пике актерской славы, и тогда, прощаясь с поклонниками, объявили, что едете не за колбасой.
— Материальное благополучие меня действительно не прельщало. В России как раз началось такое время, когда гонорар за один выездной концерт или съемочный день превышал месячную зарплату. Но меня, мать двоих детей, охватил какой-то неконтролируемый страх, неуверенность в будущем.
— Вы осознавали, что уезжаете от профессии?
— Естественно, я понимала, что профессия для меня заканчивается. Никаких иллюзий и надежд на работу в американском кино или театре не было. Хотя бы потому, что английским языком я не владела. К тому же американский кинорынок заполнен, даже забит замечательными актрисами, и претендовать на работу было, по меньшей мере, глупо. Уезжая, предполагала, что начну заниматься языком, пойду на какие-нибудь курсы. Но не хватило пороху, упорства. К тому же было немало всяческих семейных забот. Все было не так просто. Об этом не хочется вспоминать.
— Тосковали по профессии?
— Конечно, тосковала. Но это не значит, что умирала от этой тоски. У меня была большая семья. Двое детей, им надо было вставать на ноги, получать образование, потом появилась внучка. В тот момент это было основным. Я была дома, растила Соню, занималась хозяйством, варила борщ, жарила котлеты.
— Вы верили, что встреча с театром еще состоится, — сейчас вы играете в спектаклях...
— Понимала, что русский театр в Америке должен возникнуть, потому что русскоязычного населения становилось все больше. Эта идея витала в воздухе, а потом воплотилась в труппу «Блуждающие звезды», которую создал Александр Журбин. И когда она возникла, то я с надеждой туда пошла. В Нью-Йорке труппа снимала помещение, там мы репетировали. Приезжали актеры из небольших городов. Я добиралась около часа на автобусе, приблизительно столько же, сколько требуется, чтобы доехать до центра Москвы из отдаленного района.
Театр наш распался через пять лет, и я все время думаю: была ли я права в том, что принимала в этой затее участие? Не разрушало ли это меня изнутри? Когда с кем-нибудь делилась этими мыслями, на меня часто обижались. Возможно, Саша Журбин обидится и сейчас. Но я всегда говорила, что мы в лучшем случае были профессиональной самодеятельностью. Нас можно было назвать труппой надежды, но мы не были театром в высоком смысле этого понятия. И потому, что не было необходимых средств (театр — дорогое удовольствие!), и потому, что большинство актеров занимались тем, что зарабатывали себе на жизнь какой-то другой профессией. Мы собирались недолгими вечерами и быстро-быстро что-то репетировали. Этого, конечно, было недостаточно для того, чтобы сделать спектакль. Потом возили его по всей нашей общине, и на этом все заканчивалось.
Но все-таки театр существовал пять лет, публика встречала нас радостно, тогда из Москвы еще редко приезжали гастролеры, несколько спектаклей были симпатичными. Мы были для тех, кто приехал из России, ностальгическим глотком старой жизни. В одном спектакле я играла Айседору Дункан, была «Бедная Лиза», которую поставил Марк Розовский, в «Танго в сентябре» выходила немолодой американкой.
Но вот где я была целых два года по-настоящему счастлива, так это на радио, в литературно-драматической программе читала художественную литературу: Пастернака — прочла всего «Доктора Живаго», рассказы Чехова и Набокова, фрагменты Булгакова, Куприна, Шолома-Алейхема. Сидела одна в маленькой кабинке, микрофон включен, сама нажимала кнопочки и читала-читала-читала любимые страницы. Бальзам на душу. Думала: вот так можно провести всю жизнь и быть счастливой. Радиослушатели, знаю по откликам, ждали эту передачу. Это было просто чудо, но любое чудо, как известно, заканчивается. На радио возникли всякие перипетии, и я ушла.
Еще снималась, точнее, пробовалась во всех пилотных фильмах, которые должны были стать началом каких-то картин, сериалов. На взлетную полосу меня приглашали всегда, а в воздух не брали. Эти заявки продолжения не имели.
— Сейчас вы играете в канадском Театре имени Варпаховского.
— Сначала я посетила этот театр как зритель — посмотрела «Дядюшкин сон» Достоевского на французском. Потом Григорий Зискин и Аня Варпаховская — руководители театра — решили поставить спектакль на русском и пригласили меня. Репетировали, уважая слово, внятно, с внимательным разбором, длительным застольным периодом — в лучших традициях русской театральной школы. Спектакль пользовался большой популярностью. У меня появился свой зритель. Это чувствую по энергетике зала. На спектакле я заряжаюсь, вылечиваюсь от всех болезней.
— Но Монреаль и Нью-Джерси — не географические соседи...
— Добраться можно на поезде или автобусе, дорога занимает 7 — 8 часов. Мы собираемся на репетиционный период в Монреале. Меня отпускают только каждую субботу в мою студию. Как я понимаю, с болью в сердце. Выдерживается нормальный творческий процесс, только в более сжатые сроки.
— Часто ли бываете в Москве?
— C 1991 года приезжала четыре раза, визиты были краткими, по 2 — 3 дня, и всякий раз это было вызвано какими-то событиями. Не всегда радостными. Приезжала в Москву хоронить маму. Приезжала к Майе Меркель на озвучание картины об Ольге Спесивцевой, в которой я была ведущей, рассказчиком. Приезжала на Фестиваль Веры Холодной. Последний раз — четыре года назад.
— Как вам нынешняя Москва?
— Она стала роскошным, фешенебельным городом. Но я люблю другую Москву, город из моей прошлой жизни. Это естественно — моя юность прошла в Москве. Та столица — родная, а эта — красивая, но чужая. Мне кажется, люди двигаются и разговаривают иначе, да и потоки машин, запруженный торгующий Арбат с ларьками — это тоже не из моего города. Но на улице Тухачевского, где я жила, все осталось по-прежнему.
— Вы вольготно чувствуете себя в Америке? Можете назвать себя американкой?
— Нет, конечно. Я никогда не смогу стать американкой. Ведь это и стиль жизни, и образ мышления, и определенная культура (даже на бытовом уровне), к которым я не имею никакого отношения. Навсегда останусь человеком, воспитанным в Советском Союзе, и русская культура навсегда останется со мной. Только внуки, возможно, смогут назвать себя американцами, если их родители будут жить в США. Ведь сейчас жизнь открывает весь мир. Даже мои дети, уехавшие из России в ранней юности, скорее русские американцы.
— Но тогда в эмиграции должно быть очень тоскливо...
— Я приехала в другой мир, где звучит иная речь (тогда на русском почти никто не говорил, это сейчас в нашем городе живет немало семей из России и русский язык — не диковинка), начала с нуля создавать свой дом. И мне было комфортно. Тосковала только о том, что родители далеко и рядом нет мамы, которая всегда ограждала меня от бед. Она должна была приехать, оформили все документы, но — не судьба.
Мне кажется, если человек имеет внутренний стержень, который не позволяет ему бросаться из огня да в полымя, он всегда будет чувствовать себя комфортно. Не знаю, смогу ли объяснить, но я себя чувствую огражденной какой-то оболочкой, которая меня сохраняет, защищает. И мне не важно, как это ни странно, где я нахожусь. Я — это я, и мне все любопытно. Все ругают американское телевидение и кино, а мне интересно.
— А английский выучили?
— Не могу сказать, что у меня прекрасный язык, но, в общем, я понимаю практически все. Даже разговорную речь в кино.
— Появились ли новые друзья?
— Друзья остались в Ленинграде, родственники живут в Москве, мы постоянно общаемся. Есть приятели в Нью-Йорке, с которыми работали еще на «Ленфильме». Появились и в Нью-Джерси. У нас в Ленинграде был дом, который любил шумные застолья. Поначалу и в Америке жизнь била ключом. Сейчас стала не такой бурной, немножко все разлетелись, да и возраст. Средоточие нашей жизни, ее центр — муж, дети, внуки, семья брата, который живет неподалеку. Папа, который ушел из жизни в прошлом году, тоже жил с нами.
— Американский образ жизни как особая культура быта вам близок?
— Единственное, что я переняла из АОЖ, — необходимость вождения машины. В России я бы наверняка за руль не села. Да это и не нужно было. Любила бродить, гулять. По городу и по лесу. В театр и на студию всегда ходила пешком, разговаривала с самой собой — в этом, наверное, моя суть. Но в Америке жизнь такова, что все находится на очень далеких расстояниях, а с общественным транспортом большая проблема. До магазина или больницы пешком не дойти. Пришлось научиться управлять автомобилем, и теперь я с удовольствием катаюсь. Машина — это как бы мой лес. Я сажусь в машину, обретаю одиночество и еду куда хочу.
— Как вы относились к славе, которая на вас обрушилась после выхода фильмов Михалкова?
— Что такое слава — не знаю. Это ответ без кокетства. Популярности в силу той самой защиты, того домика, о котором я рассказала, не ощущала. Во всяком случае, она мне не мешала. Правда, иногда помогала: когда узнавали продавцы, то не нужно было стоять в очередях.
— Вас называют актрисой Никиты Михалкова...
— Я счастлива, что были у меня три картины Никиты Сергеевича, но с каждой неизменно случались сложности. «Раба любви» имела предысторию. В 1967 году Рустамом Хамдамовым во ВГИКе была снята студенческая короткометражка «В горах мое сердце», завоевавшая множество призов. Потом Хамдамов развил идею и начал снимать полнометражную картину «Нечаянные радости», поводом для сюжета явилась судьба актрисы немого кино Веры Холодной. Съемки «заморозили», возникли проблемы, но картина стояла в плане, и на нее уже были затрачены средства, поэтому ее стали предлагать разным режиссерам. Одним из авторов сценария был Андрон Михалков-Кончаловский, он-то и предложил брату попробовать. Сценарий видоизменили, только моя героиня осталась прежней. Михалков набрал новых артистов, я вновь участвовала в пробах на общих основаниях.
От Софьи Петровны в «Неоконченной пьесе для механического пианино» я сначала отказывалась, хотя это был тот редкий случай, когда роль была написана для меня. У меня родился сын, и я была не готова к съемкам, уехала в Ленинград, и картина начиналась без меня. В «Нескольких днях из жизни Обломова» для меня никакой роли не было предназначено. Никита Сергеевич не собирался меня снимать. И я начала работать в картине «Три мушкетера». Но режиссерский взор обратился ко мне. Чтобы сыграть Ольгу, я отказалась от «Трех мушкетеров».
— Кого должны были играть?
— Миледи. Ужасная история — понимаю, что поступила некорректно. Меня не только утвердили на роль, на меня были сшиты все костюмы, меня ждали на съемки, но я отказалась. Конечно, хотела поработать с Никитой Сергеевичем, и потом что-то внутри не очень складывалось с Миледи, мне казалось, что это не совсем мое. К тому же я знала, что другая актриса мечтает сыграть эту роль. Мучительно взвешивая все «за» и «против», я позвонила режиссеру и сказала: «Пожалуйста, замените меня. Но если не сможете или Терехова не согласится, то я откажусь от «Обломова». И потом получила телеграмму от режиссера: «Ваше из ряда вон выходящее решение удовлетворено».
— Но многие актеры одновременно снимаются в нескольких фильмах...
— Никита Сергеевич всегда был против совмещений. Так что, возвращаясь к нашему разговору, с моим участием в фильмах Михалкова всегда что-нибудь происходило. Памятен такой эпизод: когда я не могла сниматься в «Неоконченной пьесе», Никита Сергеевич попросил оторваться от пеленок и приехать на пробы. Я согласилась, и мы сыграли сцену с Юрой Богатыревым. Удивительная атмосфера возникла на съемочной площадке, где встретилась вся наша группа (практически одной командой мы работали на трех картинах): Паша Лебешев, Саша Адабашьян. Никита Сергеевич сказал: «Ну где-нибудь когда-нибудь тебя будут любить так, как здесь?» Вот это, наверное, было главным в решении сниматься.
Эту фразу можно было бы отнести не только ко мне, но практически ко всем актерам группы. Никита Сергеевич в те годы был режиссером, который любил артистов. Именно — любил. Он каждого из нас своей любовью одаривал. Ведь что такое любовь? Это — бескорыстное растворение в человеке, которого любишь. На этих трех картинах Михалков для артистов создавал комфортные условия, понимая, что актеры — большие дети, которых нужно баловать, что актеры отдают ему себя. А он как автор картины будет из нас строить свое произведение.
На съемках жили вместе со своими семьями в отличных условиях. Пеленки, кастрюли, хозяйство — все было со мной. Как мы снимали «Неоконченную пьесу» в Пущине! Все актеры каждый день надевали костюмы и гримировались, чтобы репетировать или просто вживались в чеховские образы. Камеру включили впервые месяца через два. Поэтому, мне кажется, у этой картины есть достоверность, когда на экране оживает ушедший мир старых дворянских усадеб и их обитателей.
— Ваш муж тоже имеет отношение к кино. Он работал с вами?
— Мой муж — Юрий Пугач, в прошлом художник-постановщик «Ленфильма». На съемках «Рабы любви» в Одессе он был со мной, помогал ухаживать за маленькой дочкой. Но в нашей группе ни разу не работал. Мы вместе трудились на фильмах «Жизнь Клима Самгина», «Открытая книга», «Дневник директора школы», а познакомились на «Драме из старинной жизни» Ильи Авербаха.
— А почему после «Обломова» вы выпали или вышли из теплого альянса михалковской группы?
— Это вопрос не ко мне, а к Никите Сергеевичу. Думаю, что наши отношения, как и все творческие отношения, в какой-то момент изжили себя. Я ему стала не нужна, и он перестал меня звать, в этом нет ничего необычного. Мне кажется, что Юра Богатырев, снимавшийся во всех его картинах, был его талисманом. И когда Юры не стало, что-то изменилось. Может быть, когда-нибудь, через много лет, я понадоблюсь Никите Сергеевичу, и он меня позовет.
— Есть ли любимая героиня?
— Не могу сказать. Когда роли, особенно в кино, сыграны, то я к ним уже отношения не имею, я их с собой уже никак не связываю, даже не понимаю, что это я, скорее могу удивиться — неужели это я? Такая позиция кажется странной моим друзьям и коллегам, но это так. Поэтому я легко смотрю свои картины. Смотрю как кино, оно мне нравится или нет, и не занимаюсь самокритикой.
— А предмонтажный вариант просматриваете?
— Никогда. Научила жизнь. Я отсмотрела черновой материал «Рабы любви», была в шоке и чуть не поссорились с Михалковым. Сердилась, плакала и говорила, что все ужасно. Я представляла себя по-другому. А в готовом варианте к Ольге Вознесенской у меня нет никаких претензий. Она — живая, от первой минутки до последней. В ней ничего нельзя ни прибавить, ни убавить. Картину за монтажным столом строит режиссер, и контролировать его бессмысленно. Это его произведение.
— Свои первые съемки помните?
— Когда была студенткой, меня пригласили в фильм «Король-олень». Это удивительно мудрая сказка с замечательной музыкой Микаэла Таривердиева. Фильм снят в необычной, условной манере, которую не приняли. Жизнь картины оказалась незаслуженно короткой. Недавно я пересмотрела ее и была просто ошарашена игрой тогда молодых Олега Ефремова, Юрия Яковлева, Олега Табакова, Сергея Юрского.
— Есть ли режиссеры, которые оставили наибольший след в вашей судьбе?
— В кино я люблю всех. Это — правда. Снималась у разных режиссеров, всем бесконечно благодарна за то, что они меня приглашали. Каждая картина — это кусок жизни, и ни один не могу ни исправить, ни забыть. Как я могу не любить или вычеркнуть из своей жизни Виктора Титова, Илью Авербаха, Сережу Соловьева (пусть встреча была в небольшой роли), Евгения Ташкова, Инну Селезневу, Динару Асанову?
Я никогда не относилась к ролям как к творческому процессу, это всегда была для меня жизнь. Настоящая жизнь, хотя к моей частной жизни она не имела отношения. Актерская и женская — у меня две разные жизни — не мешают друг другу. В кино было много прекрасных встреч, и никого из режиссеров не могу выделить. Но есть единственный человек, который если не изменил, то повернул мою актерскую судьбу. Это театральный режиссер Игорь Петрович Владимиров, тот, кто вывел меня на сцену Театра Ленсовета.
— Это был ваш единственный театр?
— Да. Когда я окончила ВГИК, меня приглашали в Малый театр. Даже было подписано заявление о зачислении меня в труппу. Но не состоялось.
— В спектакле Малого театра «Царь Федор Иоаннович» вашим партнером должен был стать Иннокентий Смоктуновский.
— А Борис Бабочкин обещал роль Нины Заречной в «Чайке». Но я, как человек крайне нерешительный, испугалась Малого театра и уехала в Ленинград. Через несколько лет состоялась встреча с Театром Ленсовета. Для Владимирова приглашение в труппу актрисы кино, не имеющей никакого опыта театральной работы, в коллектив, который существовал как театр удивительной Алисы Фрейндлих, — это был рискованный шаг, поступок.
— Вы долго работали у Владимирова, много играли?
— Много играла и работала около восьми лет, до отъезда в Америку. Моя первая роль была в спектакле «Победительница» по пьесе Арбузова, где мы играли в дуэте с Михаилом Боярским.
— А как сложились отношения с Алисой Бруновной?
— Я пришла в кризисный период для театра, когда Алиса Бруновна уходила из труппы. Вместе мы работали только один год, на сцене не встречались. Мы сидели в одной гримерке, и она благословила меня на премьеру. И это хранило меня все время, пока я работала в театре.
— Но тогда традиционный вопрос: кино и сцена, что ближе?
— Я актриса кино и воспитана на кино. Несмотря на то что моим мастером был Борис Андреевич Бабочкин — театральный актер. Великий, хотя определение это достаточно затасканное, но более подходящего этому большому художнику подобрать не могу. Бабочкин был уникальным театральным артистом, но славу ему принесло кино. Он пришел во ВГИК, и мы были его детьми в тот, как мне кажется, счастливый период его жизни, когда ему не только хотелось, но было крайне необходимо передать свой опыт, энергию ученикам. Мы были его любимыми детьми, он гордился нами, болел за нас. Если мастера зачастую приходят перед выпуском готового спектакля (который готовят ассистенты) благословлять студентов, то Борис Андреевич пестовал нас всегда, не выпускал нас ни на секунду из своего поля внимания, не пропускал ни одного занятия. Когда он болел, то репетировали у него дома. Бабочкин всегда подчеркивал, что мы — киноартисты, будем работать в кино, и все мои первые работы — это было кино-кино-кино.
Но с ним непросто. Сейчас я понимаю: это так. Человек взрослеет-стареет, а зритель этого не хочет видеть. Он узнал и полюбил тебя молодой, как, например, в «Рабе любви», и считает, что я должна, как Дориан Грей, оставаться юной. Если ты меняешься на экране, то это уже подчас воспринимается как предательство зрительской мечты.
Но я-то живая, а потому меняюсь. И мне хочется работать. Реализовать себя актеру помогает театр. Игорь Петрович понял меня, понял, как можно меня вывести на сцену. И если «Победительница» была еще неуверенным для меня шагом, то «Земля обетованная», сделанная Владимировым практически на мою индивидуальность, стала чудесным этапом.
— В «Рабе любви» вы сыграли Веру Холодную. Как относитесь к эстетике немого кино?
— Прикоснуться к эстетике декаданса было безумно интересно. Но Веру Холодную я не играла, хотя все упрямо пишут и говорят об этом. Это — неправда. Когда Рустам Хамдамов придумал «Нечаянные радости», то образ героини действительно был навеян легендой о Вере Холодной. Но даже у Рустама я не играла Веру Холодную, а уж «Раба любви» вообще никакого отношения к Холодной не имеет. Факты биографии Веры Холодной скупы. Никто не знает, что произошло в Крыму, никто не знает, кем она была на самом деле. Актриса, Крым, гибель в 26 лет — известны только эти вехи, а остальное дает пищу для фантазий и размышлений.
— Почему вы так не любите давать интервью?
— Если честно, боюсь. Дело не в искажении сказанного, а в том, что в каждом интервью заложен момент саморазрушения. Ты открываешь свою оболочку. Американские актеры живут абсолютно открыто. Для них общение с прессой — часть работы, они не могут без этого жить. Понимаю, что и для меня это часть работы, но я могу обходиться без этого. Понимаете, сказанное облекается в какую-то мертвую форму. То, что имеет вкус, запах, мое отношение, рождает какие-то ассоциации, невозможно передать в печатном слове. Сокровенные мысли и сокровенные чувства мне легче передать, читая на радио классику или через роли. Ведь в ролях ты открываешься так, как не открываешься нигде, даже самой себе. В ролях ты узнаешь о себе то, чего даже не подозревал. Это не значит, что я играю себя. Я не Ольга Вознесенская, но, оказывается, она живет во мне. И Глафира — тоже часть моего существа. Когда нет этого совпадения, то роль проиграна. Так мне кажется. В ролях — я, а с ответами тяжелее. Вот ответила на ваши вопросы, а теперь буду мучиться — надо было ответить по-другому, здесь выразилась неправильно, тут — нечетко, а это сказала зря... Помните, я говорила о телеграмме от режиссера? Так вот, соглашаясь на интервью, могу перефразировать: «Ваше из ряда вон выходящее предложение удовлетворено...»
Беседу вела Елена Федоренко
