Новая книга о мастере вышла в издательстве «Музыка»
Лев Власенко (1928-1996) — одна из заметных фигур отечественной пианистической школы. Новая книга об этом замечательном исполнителе и педагоге продолжает ряд мемуарно-публицистических проектов издательства «Музыка», посвященных ярким творческим именам. Среди них можно назвать и книгу Владимира Крайнева «Монолог пианиста. Кого помню и люблю», появившуюся два года назад, и недавнее издание – книгу «Мои воспоминания» пианистки Беллы Давидович, вышедшую в свет в прошлом году.
К молодому исполнителю Льву Власенко мировая известность пришла в 1956 году после победы на Конкурсе им. Листа в Будапеште (I премия), а в 1958 году на I Конкурсе им. П.И. Чайковского в Москве ему была присуждена II премия. Уже позднее народный артист СССР, профессор Московской консерватории Лев Власенко стал председателем Ассоциации лауреатов Конкурса им. П.И. Чайковского и основателем детского Конкурса им. П.И. Чайковского. Признание исполнительских и педагогических заслуг музыканта за рубежом – звания профессора New England School of Music в Бостоне и Indiana University в Блумингтоне (США), а также академика Griffith University в австралийском городе Брисбене, где с 1999 года проходит Конкурс пианистов его имени.
Хотя в нашей стране имя Льва Власенко, безусловно, известно каждому, кто не мыслит свою жизнь без классической музыки, многие страницы его творческой биографии широкому кругу читателей неизвестны. Восполнить этот пробел призвана новая книга. Любые зафиксированные свидетельства о таком большом художнике, оставленные членами его семьи, друзьями и коллегами по музыкальному цеху, всегда бесценны и востребованы. Они позволяют восстановить в памяти поколений не только портрет мастера, но также человека и гражданина великой страны, музыкальную славу которой приумножило и его вдохновенное творчество.
Именно такую простую по замыслу, но далеко не простую в отношении своего осуществления задачу поставила перед собой Ирина Власенко, дочь пианиста, выступившая в качестве составителя нового сборника, вышедшего в свет в издательстве «Музыка» в конце 2013 года. Интерес к книге «Лев Власенко. Грани личности» далеко простирается за чисто музыкальную сферу и охватывает весьма широкую аудиторию. По словам составителя, в новый сборник включены «не только официально опубликованные в газетах и журналах статьи и интервью, материалы радиопередач, но и не предназначенные для публикации личные заметки, стихи, переводы».
В результате большой кропотливой работы по систематизации неупорядоченных архивов музыканта, в которой Ирине Власенко огромную поддержку оказали члены ее семьи (мама и дети), на свет действительно удалось извлечь многое, что придало облику исполнителя и педагога черты доверительности и абсолютной искренности. «Что-то может показаться спорным, наивным, слишком романтичным, с чем-то читатель согласится, а с чем-то нет, – размышляет составитель в предисловии к книге. – Но в любом случае – это любопытные свидетельства нашего времени, наша память. Я надеюсь, что по прочтении этой книги папин образ откроется многим с неизвестной им стороны и не канет в Лету».
Возможность убедиться в этом есть теперь у каждого из нас, ведь на страницах книги читателя ждут живые воспоминания о мастере Игоря Худолея и Элисо Вирсаладзе, Михаила Воскресенского и Джона Лилла, Дмитрия Сахарова и Даниэля Поллака. Все эти имена внесли свой весомый творческий вклад в сокровищницу мирового пианизма. Но каждое новое поколение выдвигает новые исполнительские имена, поэтому необычайно важный пласт сборника – воспоминания учеников Льва Власенко, тем более что секреты профессии мастер фортепиано раскрывал своим ученикам, будучи продолжателем великой линии творческой преемственности: сам он был учеником знаменитого Якова Флиера.
Среди воспитанников Льва Власенко – персоналии, в пианистическом мире не менее известные: Михаил Плетнев и Николай Сук, Александр Струков и Владимир Дайч, Жания Аубакирова и Каринэ Оганян. Все они вспоминают об учителе на страницах книги. Особые воспоминания принадлежат другой дочери пианиста, Наталье Власенко, последовавшей по стопам отца и получившей образование в Московской консерватории, как и Михаил Плетнев, у Якова Флиера (впоследствии, уже после его смерти, оба они закончили аспирантуру у Льва Власенко). Мемуарный ряд весьма авторитетно дополняют и очерки профессоров Московской консерватории, докторов искусствоведения Елены Долинской и Георгия Крауклиса, а открывает книгу вступительное эссе Микаэллы Власенко, супруги пианиста, в котором она прослеживает семейные и творческие корни своего мужа.
Публицистическое наследие Льва Власенко представлено статьями и интервью разных лет. Это очерки о его первом педагоге в Тбилисской центральной музыкальной школе Анастасии Вирсаладзе, о Якове Флиере, о Генрихе Нейгаузе, о молодом пианисте Михаиле Плетневе, победившем в 1978 году на Конкурсе им. П.И. Чайковского. Это и размышления о самóм конкурсе, о весьма непростых и драматичных перипетиях его «баталий» и о его лауреатах. Это и этюды о любимых пианистом композиторах и о любимых им сочинениях. Это и весьма любопытные путевые заметки 1959 года о гастролях в Италии и поездке на волне «оттепели» в США в составе молодежной делегации.
Особая, неожиданная для подавляющего большинства читателей, грань дарования музыканта, владевшего многими иностранными языками, раскрывает его как прекрасного переводчика и поэта. Это позволяет по-новому ощутить тот богатый интеллектуальный потенциал исполнителя, который нашел отражение в его музыкальных интерпретациях.
Игорь Корябин
Михаил Плетнев
Лев Николаевич Власенко был одной из самых ярких личностей, которых мне когда-либо доводилось знать. Активность его жизненной позиции проявлялась буквально во всем, и потому любая встреча с ним была зарядом энергии. Лучезарная увлеченность – вот, пожалуй, какое качество я бы назвал в первую очередь, определяя его общий облик. Равнодушие или апатия были, казалось, неведомы ему. В течение пятнадцати лет, которые я был знаком со Львом Николаевичем, не могу припомнить ни одного случая, ни одного момента общения с ним, когда бы это впечатление изменилось или нарушилось. Он был одним из тех немногих людей, чьим вкусам и советам я полностью доверял, с кем спешил поделиться новыми работами и впечатлениями, чьи честность и принципиальность ставились вне всяческих сомнений.
С ним было всегда удивительно легко и приятно общаться, и между нами за все время ни разу не возникало момента недопонимания или ссоры. Я удивлялся, как он при своей занятости всегда, именно всегда, находил время не только для меня и своих учеников, но буквально для всех нуждавшихся в его совете или помощи. Он мог специально приехать в консерваторию лишь с тем, чтобы внеурочно заниматься со студентом, как не лишенным способностей и таланта, так и малоспособным, а также явно и безнадежно лишенным дарования. Это могло происходить даже накануне сольного концерта или важной гастрольной поездки. Так называемый «щадящий режим» был ему, по-видимому, неведом. Мне же было неведомо, как после целого дня непрерывной работы, впрочем, не дня, а дней или месяцев, встречая его иногда поздним вечером, я видел перед собой не усталого или утомленного профессора, а, напротив, брызжущего энергией человека, готового поделиться художественными впечатлениями, порой рассказать новый анекдот и от души посмеяться. Его вечно подтянутая устремленная фигура, довольно громкая речь с неизменно ясной дикцией и непередаваемым налетом звучания чуть уловимого грузинского акцента, яркая жестикуляция, живая и мгновенная реакция умных глаз внезапно гальванизировала атмосферу темноватых и пыльных консерваторских коридоров, привыкших к шаркающим шагам передвигающихся профессоров и суетливо-озабоченным пробегам студентов. Смелый и уверенно-энергичный звук его голоса, вокально поставленного от природы, разносился и резонировал, давая понять сидящим на скамейках лестничной клетки до четвертого этажа, что в консерватории появился профессор Лев Власенко.
Профессор... Всякий раз, употребляя это высокое звание в разговорах со студентами или сторонними людьми, знавшими Льва Николаевича лично, я получал в ответ что-то вроде улыбки, обозначавшей несколько шуточное восприятие этого слова в отношении Власенко. И действительно, это понятие ассоциируется по большей части с убеленными сединами и старческим образом при полнейшем соответствии его по существу – громадной эрудицией, глубокими знаниями, педагогической мудростью и прочими качествами Власенко, профессионала высочайшего класса. Насколько же мало оно, это понятие, подходило характеру, да и всему облику Власенко-человека, любителя и рассказчика весьма смелых шуток, неизменного и превосходного тамады в домашних застольях с его веселой и неуемно-молодой энергией, наконец, спортсмена-байдарочника, отправлявшегося каждое лето со своими единомышленниками в полные приключений походы по катившим свои воды с опасной быстротой горным речкам. Я не знаю, кто еще представит свои воспоминания, которые читатель сможет найти в этом сборнике, но мне кажется, что люди самых разных профессий и родов занятий смогли бы без труда и напряжения рассказать и написать о нем что-то существенное, ибо знания и интересы Льва Николаевича были столь обширны и разнообразны, а владение предметом углубленно, что специалисты в различных областях могли общаться, «коммуницировать» с ним не как с дилетантом, а на уровне полноценной осведомленности. Да и в отличие от более узких специалистов, у него области знаний постоянно взаимно проникали и обогащались. Так, например, знание им иностранных языков на филологическом уровне служило для изучения фактов и теорий музыкальной науки, недоступной, особенно в прошлые годы, русскоязычному читателю. Музыкальные идеи Шумана давали ему повод для оригинальных трактовок произведений Э. Т. А. Гофмана; прочтение писем Дебюсси на французском языке давало ему ключ к более точному постижению духа музыки этого композитора.
Мне иногда приходилось бывать на его сольных концертах, как в Москве, так и в различных городах России, когда он приезжал вместе со мной для исполнения концертов с оркестром, где я дирижировал, а он играл Бетховена или Листа, и в этих же городах планировалось и сольное выступление. Не все эти концерты были равноценны с технической точки зрения. Иногда чувствовалось, что обилие всевозможных дел отвлекало его от подготовки к этим выступлениям, и хотя в этих случаях Лев Николаевич обычно исполнял хорошо знакомые и игранные годами пьесы, в игре ощущалась некоторая неуверенность, чрезмерное волнение приводило к боязливости, которая внешне «компенсировалась» чересчур нервными и резкими акцентами и грубоватым «форте». Он это всегда чувствовал и сокрушался по этому поводу после концерта, говоря, что педагогическая работа так мешает ему в его собственном творчестве. Это же волнение иногда приводило к «выпадению» из памяти каких-то кусков музыки, даже хорошо ему знакомой, часто тогда, когда этого, казалось бы, меньше всего можно было ожидать. Он знал за собой эту особенность, поэтому часто сильно нервничал перед концертами с оркестром, так как «потерять нить» в этом случае куда более чревато последствиями, чем когда он находился на сцене один и «выбираться» было проще. Я помню, как в день исполнения им в Большом зале Московской консерватории всех концертов Листа со мной в качестве дирижера он беспорядочно повторял, то и дело подходя к инструменту в артистической комнате, различные места из знакомой ему до последней степени музыки, и каждый раз ему казалось, что он уже что-то забыл. Видя его состояние и понимая, что причина этому чисто психологическая, я подошел и сказал: «Лев Николаевич, вы будете сегодня замечательно играть, и все будет великолепно, если вы не забудете об одном!» «О чем же?» – спросил он. «Выйдя на сцену, подумайте, что вы – Лев, а Лев – это царь. Все равно лучше вас эти концерты никто не сыграет, а потому – играйте по-царски!» Он остановился и недоуменно посмотрел на меня, а затем вдруг заулыбался. Видно было, что эта мысль ему понравилась. После блестящего концерта он подскочил ко мне: «Ну как?» – «Превосходно, поздравляю от души!» – «А я ведь действительно вышел на сцену и думал: Лев. И это правда помогло!» Концерты Листа и вообще, вся музыка этого композитора были коньком Льва Николаевича. Помню, с какой гордостью и значением он демонстрировал мне приобретенные им в разных странах книги о Листе с интересными и редкими его портретами и совсем особо – факсимиле рукописи Сонаты h-moll. Мы сидели с ним на диванчике в кабинете его дома и погружались в рассматривание этих ценностей, заставляя по нескольку раз появляться в коридоре Эллу Яковлевну – достойного спутника и доброго ангела Власенко, – произносившую все более настойчиво: «Лева! Миша! Давайте же, наконец, к столу!»
Палитра красок моего словесного описания слишком бедна для того, чтобы дать представление о застольях у Власенко, особенно в дни праздников или в дни его рождения. Стол буквально ломился от вкуснейших яств, среди которых основную часть составляли изысканнейшие блюда грузинской кухни; вкруг этого стола – сонм гостей, родственников, друзей; оживленные разговоры, то и дело прерывающиеся очередным шикарным тостом, произносимым самим виновником торжества; непрерывные звонки телефонного аппарата, производимые несметным количеством учеников, коллег, бывших студентов, раскиданных воистину по всему земному шару. Я сидел и думал: «Какое счастье, должно быть, сознавать, что столько людей ценят и продолжают твои творческие идеалы и принципы, что вложенные частицы тебя самого не прекращают своего существования уже в независимых от физических условий формах, и след, оставленный в душах, становится столь обширен». И здесь пришло время сказать о том, что мне представляется главным, постоянно освещающим для меня весь облик Льва Николаевича. Это качество не бросалось в глаза, а порой и не замечалось многими, знавшими Л. Н. Власенко.
Действительно, за внешним энергично ярким, не лишенным даже некоторой бравады обликом «непрофессорского» профессора трудно было сразу разглядеть сокровенное внутреннее качество, а качество это – духовность. Редкое в наши дни среди исполнителей музыки, но составляющее, пожалуй, основную ценность в высоком искусстве, духовное начало как сверхзадача было чутко улавливаемо внутренним резонансом сокровенных чувствований Льва Николаевича. Достаточно было ему услышать в игре кого-либо пусть даже одну фразу или краску, вызванную к жизни возвышенным началом, как незамедлительно возникала ответная реакция прислушивания и нового интереса. Часто в разговорах с ним я слышал эту оценку – «духовно» или «недуховно», и я чувствовал в тот момент, что речь идет о «сущностной» оценке художественного творчества вообще. Если говорить серьезно, то поиск и ощущение духовной сверхзадачи – это то, что связывает Льва Власенко с его великими учителями, с русской культурной традицией, может быть, в отличие от западной, где вопросы художественного совершенства не включают в себя необходимости духовного оправдания, делающие его ярким звеном в цепи того рода направленности, который отличает уникальность именно русской натуры и ее проблематики. Ремарку «innig», часто встречающуюся у Шумана, Лев Николаевич трактовал – «внутренне» и произносил это особым голосом, тихим и чуть пониженным, требуя от ученика «вслушиваться внутрь» музыки, внутрь самого себя, чтобы там попытаться отыскать что-то сокровенное. Никакие технические суперспособности не вызывали у него такого восхищения, как проявления достижений «внутреннего» свойства. Именно этого он искал и сам во вновь и вновь играемых им Сонате h-moll Листа и бетховенских шедеврах. Именно это выделяет его в моем понимании из множества других пианистов и делает его творчество столь дорогим и ценным.
Отрывок из книги (c. 76–80):
Лев Власенко. Грани личности / Сост. И.Л. Власенко.
М.: Музыка, 2013. – с. 280, ил. 91
