Загадка Станислава Любшина
В издательстве «Российский государственный гуманитарный университет» готовится к выпуску книга театроведа и театрального критика Ланы Гарон «P.S. к театральной эпохе». Книга представляет собой своеобразную летопись, охватывающую события советского и русского театра нескольких десятилетий, начиная с 60-х годов ХХ века.
Она содержит очерки, эссе, портреты, беседы с выдающимися деятелями театра, проблемные статьи, рецензии, закрепляющие впечатления от игры артистов, спектаклей, а также размышления о соотношении вечных ценностей, традиций и современного прочтения классики.
На ее страницах, как бы вступая в заочный диалог, соседствуют Антон Чехов и Олег Ефремов, Булат Окуджава и Александр Володин, Васо Годзиашвили, Роже Планшон, Жан-Луи Барро, Отар Мегвинетухуцеси, Цунэтосси Хироватори, Олег Табаков, Максим Суханов, Андрей Борисов, Владимир Мирзоев... Ниже публикуемый фрагмент посвящен Станиславу Любшину.
* * *
Это было в январе или феврале 1978 года.
Я собиралась идти на репетицию к Анатолию Васильевичу Эфросу. Репетировалась «Веранда в лесу» И.Дворецкого в Театре на Малой Бронной. Пьесы этой я тогда совершенно не знала.
Обычно я ходила на репетиции к Эфросу начиная с периода, когда уже пройден какой-то репетиционный момент и артисты вышли на сцену. Так было и в этот раз.
Накануне я встретила Татьяну Шах-Азизову. Таня сказала:
«Как замечательно, что вы идете на репетицию! Знаете сенсацию? Эфрос пригласил на роль Любшина!»
Фамилию Любшина я слышала, но не видела его никогда. Он уже сыграл Шаманова на сцене Ермоловского театра, но тогда в основном снимался в кино. О «Чулимске» в Ермоловском говорила практически вся Москва. Но спектакля я еще не видела. Влюбленность в Театр Эфроса затмевала мне все!
«Посмотрите, — сказала Шах-Азизова. — Любопытно, как он будет работать с Эфросом. Ведь это очень большой артист!»
Итак, наутро я отправилась на Малую Бронную.
Сижу в зале, смотрю. Не сразу проникаю в сюжет, потому что репетируются и отделываются какие-то маленькие кусочки. От незнания сюжет кажется захватывающе интригующим.
И вот выходит «Любшин». Почему-то я решила, что это он — артист, очень уверенный в себе, импозантный, с хорошей крупной фактурой; у него спокойные движения, выразительный жест; речь насыщена интонациями, каждое слово звучит разборчиво; все видно, все слышно; он замечательно держится на сцене. Но я думаю: «Нет, мне этот ваш Любшин совершенно не нравится. Он не трогает меня почему-то».
И вдруг... пошла следующая сцена — сейчас трудно сказать, было ли это продолжением предыдущего эпизода или совершенно другой кусок, — но что-то вдруг резко переломилось.
На сцену стремительно вышел хрупкий человек с неуверенными, но при этом какими-то упрямыми движениями. Та же особенность была и в походке, и в голосе. Возникло странное, необъяснимое впечатление света, вдруг заполнившего сцену и зал. Не сразу, но пришло понимание, что свет шел от него. Он как бы излучал свет и сияние.
Он был нервен. Он был хрупок. Незащищен. Он сбивчиво говорил негромким, чуть глуховатым голосом. Он очень волновался, и я вдруг заволновалась вместе с ним. Состояние его персонажа перекинулось в зрительный зал.
Я не сразу догадалась, что это и есть Любшин, но как завороженная не отрывала от него глаз. Магнетизмом называл эту актерскую заразительность Жан-Луи Барро. Хотелось понять, вникнуть в то, что происходит с этим человеком. Повторяю, пьесы я не знала. Но было ясно, что он виноват перед кем-то, что у него сложные отношения с женщиной, которая ему дорога, но по каким-то причинам он не может ответить на ее призыв и мучается от этого. (Ее играла Ольга Остроумова.) Вина его была какая-то странная, она была не фактическая, потому что он ничего дурного и не сделал, но в чем-то упрекал себя...
И тут до меня дошло: вот он! Вот он — Любшин! Настоящий, большой артист!
Вместе с Любшиным на сцене возникла более сложная душевная жизнь других персонажей, возникли непростые взаимоотношения между ними, выражаемые не только текстом пьесы и роли. Появился иной объем.
Он словно заражал актрису своим волнением, и она тоже стала иной — взволнованно и скупо в словах, написанных Дворецким, она отвечала ему. Их отношения располагались не в словах, а между словами. Ты становился свидетелем переживаний, выяснения непростых отношений, которые выражаются не только словами, но всем существом двух людей.
Я кинула взгляд на Анатолия Васильевича. Он также казался поглощенным этой сценой и словно боялся ее спугнуть, нарушить. Он смотрел на сцену сосредоточенно и напряженно.
Да, на сцене шла живая жизнь, с ее сложностью, трепетностью и недосказанностью. Напряженная душевная жизнь человека, вполне прекрасного, какого-то «мышкинского» склада, светлого, ясного, порядочного. У него были невероятно сияющий взгляд, голос чуточку с хрипотцой, сбивчивые интонации.
По мизансцене он должен был уходить влево, в дверь на первом плане. Но перед тем как уйти, он опустился на колени перед этой женщиной, и она помогала ему подняться: таким обессиленным выглядел он от пережитого волнения, что казалось, может потерять сознание. И дальше, по сцене, — уход. Любшин положил руку на дверь, чтобы толкнуть ее, и остановился перед дверью. Рука безвольно опустилась, скользнув по двери.
«Слава! Что вы остановились? — раздался из зала голос Эфроса. — И уходите! Уходите! Что с вами?!» — «Анатолий Васильевич, простите, можно еще раз?» — «Да, пожалуйста».
Любшин снова сделал шаг к двери, положил руку сверху на дверь и снова не смог толкнуть ее. «Можно еще раз?» — «Да, Слава, пожалуйста». И снова — тот же эффект. И уже совсем беспомощным голосом: «А можно мы прервем репетицию?»
Я всем своим нутром ощущала, что человек находится в полуобморочном состоянии, такая огромная затрата внутренних сил произошла до этого момента. Он повторял мизансцену, надеясь, что силы вернутся к нему. Все было понятно без слов, без особых внешних подсказок, без знания сюжета.
Познакомившись с Любшиным поближе, я спросила у него, в чем было дело, почему он не открывал дверь и не уходил. Он посмотрел на меня смущенно и сказал: «Да знаете, как-то стало страшно, что я упаду. Я очень боялся упасть».
Если в двух словах сказать о том, какое первое впечатление вынесла я с репетиции о Любшине, это — ощущение невероятного потока света, сияния и абсолютной положительности человека. Его одухотворенности.
Самым поразительным показалось то, что внутренняя жизнь непостижимым образом проступала через материальную оболочку, имела возможность быть выраженной, явленной. То есть сила душевной энергии была настолько велика, что становилась явственно зримой, получала реальное материальное воплощение.
Любшин — очень русский артист. В нем есть некая загадка, недосказанность, душевное целомудрие и неожиданное сочетание видимой хрупкости с твердостью духа.
Все остальные работы Любшина, которые, естественно, я потом посмотрела, только подтверждали то, что было прочувствованно мною с первой минуты его появления на сцене в момент репетиции небольшого эпизода. Человек без кожи. Русская актерская школа переживания в ее чистом виде.
Лана Гарон
