«Садко» — опера («опера-былина») Николая Андреевича Римского-Корсакова в 7 картинах, либретто композитора при участии В. Стасова, В. Бельского, Н. Штрупа и В. Ястребцева.
Премьера: Московская русская частная опера, 26 дeкaбpя 1897 (7 января 1898), под управлением Е. Эспозито, художники К. Коровин и С. Малютин (А. Секар-Рожанский — Садко). В последующих спектаклях партию Волховы исполняла Н. Забела, Варяжского гостя — Ф. Шаляпин.
Тема былины о Садко волновала Римского-Корсакова с юности. Одно из первых его значительных произведений — симфоническая картина «Садко»; в 80-х гг. возник оперный замысел. В 1894 г., еще в период работы над «Ночью перед Рождеством», композитор начал делать наброски, а с середины 1895 г. вплотную приступил к сочинению и в 1896 г. завершил оперу-былину, в которой использовал эпизоды своей оркестровой пьесы. Первоначальный план либретто был предложен историком музыки Н. Финдейзеном, однако он не удовлетворил композитора. Затем новый сценарий составил Н. Штруп; в создании окончательной версии решающее значение имели советы В. Стасова. По его указаниям композитор ввел образ верной жены Садко — Любавы, картину новгородского пира, сцены торжища.
В работе над либретто участвовал знаток древней русской литературы В. Бельский, насытивший лексику былинными оборотами, а также горячий почитатель творчества Римского-Корсакова, музыкант-любитель В. Ястребцев. Музыкальная драматургия «Садко» сочетает образы реальные и сказочные, что характерно для творчества композитора. Если в «Младе» и «Ночи перед Рождеством» все действие определялось борьбой добрых и злых сил, а герои оставались сравнительно пассивными, то в «Садко» исключительное значение имеют воля и решимость человека. В новом свете выступают взаимоотношения человека и природы: обручение Садко с Морской царевной носит символический характер.
«Садко» — произведение эпическое. Отсюда плавное, широко и свободно текущее музыкальное повествование. Опера открывается оркестровым «зачином», который рисует образ «моря-окияна», главенствующий во всем произведении. Образы фантастические охарактеризованы инструментальными средствами, реальные — песенными. Человек и природа в понимании композитора составляют нерасторжимое единство.
Образ Садко ощутимо меняется в пределах второй картины (у Ильмень-озера). В музыке гениально выражено «лирическое волнение» героя; душа Садко раскрывается в общении с природой и выливается в песне, прославляющей ее красоту. Исключительно своеобразен вокальный язык оперы. Композитор писал: «...что выделяет моего „Садко" из ряда всех моих опер, а может быть, и не только моих, но и опер вообще,— это былинный речитатив. <...> Речитатив этот — не разговорный язык, а как бы условно-уставный былинный сказ или распев, первообраз которого можно найти в декламации рябининских былин. Проходя красной нитью через всю оперу, речитатив этот сообщает всему произведению тот национальный, былевой характер, который может быть оценен вполне только русским человеком».
Наряду с былинным речитативом в партиях Садко, Нежаты композитор широко применил песенный склад (Любава) и многообразные ариозные формы. В песнях торговых гостей — Веденецкого, Варяжского, Индийского — он проявил глубокое постижение иноземной культуры. Мир Руси и Запада, реального и фантастического, земного мира и царства подводного глубоко и своеобразно воплощен в опере.
Не менее ярко, чем индивидуальное, воплощено хоровое начало. Кульминация героической линии оперы — песня дружины Садко «Высота ль, высота поднебесная», завершающая четвертую картину.
«Садко» после «Снегурочки» и до «Сказания о невидимом граде Китеже» — едва ли не самое значительное создание Римского-Корсакова. Здесь достигнута высочайшая гармония всех элементов, вновь подтвердившая незыблемость и жизненность глинкинских заветов. Опера эта, глубоко национальная и самобытная, открывшая новую главу в истории русской музыки, пришлась не по вкусу высочайшим ценителям. Николай II вычеркнул ее из намеченного репертуара Мариинского театра и выразил желание, чтобы дирекция «подыскала что-нибудь повеселее».
«Садко» был впервые поставлен на сцене Частной оперы в Москве. Это был передовой оперный театр, объединивший талантливую труппу, украшением которой являлись Ф. Шаляпин, Н. Забела, А. Секар-Рожанский, Е. Цветкова. Хотя возможности Частной оперы, в особенности оркестра и хора, были значительно ниже Мариинского театра, постановка явилась огромным событием русского искусства. Передовая критика Москвы и Петербурга (где «Садко» был показан на гастролях) горячо приветствовала и произведение и спектакль. Если в первых трех представлениях наибольший успех имел исполнитель заглавной партии А. Секар-Рожанский, то начиная с четвертого, когда в роли Волховы впервые выступила Н. Забела, в сознании слушателей опера прежде всего ассоциировалась с образом Морской царевны.
Полному торжеству спектакля способствовал Ф. Шаляпина в партии Варяжского гостя. Суровая мощь, грозное величие созданного гениальным артистом образа потрясали слушателей.
Постановка в Частной опере положила начало сценической жизни «Садко». В 1898 г. он с успехом был поставлен в Харькове под управлением В. Сука, в 1899-м — в Казани, в 1900-м — в Тифлисе, в 1901-м — в Мариинском театре под управлением Э. Направника. И. Ершов, вошедший в спектакль после премьеры, раскрыл могучий, героический образ удалого гусляра. 24 октября 1906 г. состоялась премьера в Большом театре под управлением В. Сука (А. Нежданова — Волхова, А. Боначич — Садко, Ф. Шаляпин, В. Петров — Варяжский гость). С тех пор опера долгое время не сходила со сцены, являясь одной из основ национального репертуара. Однако в последние годы театры не проявляют к ней внимания.
Один из наиболее значительных спектаклей был поставлен в Большом театре в 1949 г. под управлением Н. Голованова, режиссер Б. Покровский, художник Ф. Федоровский (Г. Нэлепп, Н. Ханаев — Садко, В. Давыдова — Любава, Н. Шпиллер, Е. Шумская — Волхова, М. Рейзен — Варяжский гость). С успехом опера шла в Ленинграде (Театр им. Кирова, 1953) и других городах. В «Садко» выступали крупнейшие русские артисты. Традиции Н. Забелы и А. Неждановой, А. Секар-Рожанского, И. Ершова, Ф. Шаляпина, В. Петрова получили продолжение в исполнительской практике вокалистов последующих поколений. За рубежом опера впервые была показана в Париже (1908), позднее — в Нью-Йорке (1930, под управлением Т. Серафина, с Э. Джонсоном в заглавной партии), в Лондоне (1931, театр «Лицеум», под управлением Э. Гуссенса), Риме (1931), Милане (1938), Берлине (1947).
А. Гозенпуд
Действующие лица:
настоятели новгородские:
• Фома Назарыч, старшина (тенор)
• Лука Зиновьевич, воевода (бас)
• Садко, гусляр и певец в Новгороде (тенор)
• Любава Буслаевна, его молодая жена (контральто)
• Дуда (бас)
• Сопель (тенор)
скоморошины:
• 1-й удалый (меццо-сопрано)
• 2-й удалый (меццо-сопрано)
• 1-й волхв (тенор)
• 2-й волхв (тенор)
заморские торговые гости:
• Варяжский (бас)
• Индийский (тенор)
• Веденецкий (баритон)
• Окиан-море, царь морской (бас)
• Волхова, царевна прекрасная, его дочь младшая, любимая (сопрано)
• Видение-старчище Могуч-богатырь во образе калики перехожего (баритон)
• Хор
• Новгородский люд обоего пола и всяких сословий, торговые гости новгородские и заморские
• Корабельщики, дружина Садко
• Скоморохи — веселые молодцы, Калики перехожие — угрюмые старики
• Водяные, красные девицы, белые лебеди и чуда морские
• Балет
• Царица водяница премудрая, жена Царя морского, и двенадцать старших дочерей его, что замужем за синими морями
• Ручейки — внучата малые
• Среброчешуйчатые и золотоперые рыбки и другие чуда морские
Время действия: полусказочное-полуисторическое.
Место действия: Новгород и море-океан.
Уже перечень действующих лиц с очевидностью свидетельствует, что эта опера-былина полусказочная, как и многое в наследии Н. А. Римского-Корсакова. У Н. А. Римского-Корсакова два произведения, которые носят название «Садко» — музыкальная картина для оркестра и опера-былина. Первое было написано в 1867 году (и разобрано весьма объективно самим автором в его «Летописи моей музыкальной жизни»), второе — почти тридцать лет спустя, в 1896 году.
Можно поражаться, насколько рано сформировался у Римского-Корсакова интерес к русской старине и народной культуре и какое глубокое развитие он получил на протяжении всей жизни композитора. В начале лета 1894 года Римский-Корсаков получил письмо от известного историка музыки Н. Ф. Финдейзена, в котором тот убеждал композитора приняться за оперу на сюжет «Садко». При этом он предлагал даже свой собственный план либретто. Это письмо послужило новым толчком для фантазии композитора. Он стал размышлять об опере.
Своими мыслями Римский-Корсаков поделился с выдающимся знатоком русской культуры В. В. Стасовым. Тот написал ему большое письмо, в котором обращал его внимание на многочисленные варианты былины, призывал его как можно шире и ярче представить в опере картины реальной жизни и быта древнего Новгорода. Следует признать, что под влиянием Стасова Н. А. Римский-Корсаков несколько изменил первоначальный план оперы, в частности, создал первую картину, которой по первоначальному замыслу не было.
Практическую работу по написанию либретто взял на себя В. И. Бельский, который после этого своего первого опыта сотрудничества с композитором стал его либреттистом при работе над другими операми (одна из записей Римского-Корсакова: «…наведывался к нам В. И. Бельский, с которым у меня велись бесконечные обсуждения различных пригодных для меня оперных сюжетов»).
Работа над оперой началась летом 1894 года в Вечаше — чудесном месте, где было большое озеро, огромный старинный сад, прекрасное. купанье. «Помнится, что местом сочинения (…) часто служили для меня длинные мостки с берега до купальни в озеро, — вспоминал Римский-Корсаков. — Мостки шли среди тростников: с одной стороны виднелись наклонившиеся большие ивы сада, с другой — раскидывалось озеро Песно. Все это как-то располагало к думам о „Садко“». Следующее лето композитор провел там же, и теперь работа над «Садко» шла безостановочно. Картины писались одна за другой (по первоначальному плану, то есть без жены Садко Любавы и, следовательно, без третьей картины, которая появилась позже).
Полностью опера была закончена осенью 1896 года. Ее первым издателем был М. П. Беляев. Той же осенью опера была предложена дирекции Мариинского театра, но встретила холодный прием; Николай II вычеркнул ее из репертуара. Премьера «Садко» состоялась на сцене Московской частной оперы С. И. Мамонтова 26 дeкaбpя 1897 (7 января 1898) и прошла с большим успехом.
Вступление
Опера начинается оркестровым вступлением, названным самим композитором «Окиан-море синее», рисующим спокойную, но грозную морскую стихию: ровно и бесстрастно катятся волны в необъятном морском просторе, глухой гул стоит над океанской ширью. И нигде из конца в конец не видно ни корабля, ни живого существа. Поразительно, как композитор создал столь захватывающую звуковую картину из мотива, состоящего всего из трех звуков. Этот мотив будет появляться в опере и дальше всякий раз, когда будет изображаться или только упоминаться море.
Н. А. Римский-Корсаков обладал совершенно исключительным слухом: тональности в его сознании окрашивались в определенные цвета. Тональность этого вступления — ля бемоль мажор — ассоциировалась у него с темноватой, серо-синеватой окраской.
Картина первая
Веселый пир купцов в Новгороде. Музыкальный язык оперы воссоздает древнерусский былинный дух. Под стать речи — словесной и музыкальной — персонажей оперы стиль авторских сценических ремарок. Здесь и далее мы в меру возможностей воспроизведем их. «В богатых хоромах братчины в Новгороде. (Братчина — в древнем Новгороде содружество совместно пирующих. — A.M.) Пированье торговых гостей. Все сидят за столами, накрытыми скатертями браными и уставленными яствами и напитками. Челядь обносит гостей вином и брагою. За особым столом Нежата, молодой гусляр из Киева города. В углу на муравленой печи Сопель и несколько скомороший удалых. Среди гостей оба настоятеля: Фома Назарыч и Лука Зиновьич».
Звучит большой мужской хор, насыщенный буйным весельем («Собралися мы, гости торговые, всею братчиной нашей веселою»). Старые купцы прославляют Новгород: «Славен Киев град князем ласковым да делами богатырскими. Только Новгород еще славней». Чем же? «Своею вольной волюшкой».
Настоятели велят молодому гусляру Нежате «запеть-заиграть про старое», «рассказать про бывалое». Нежата заводит былину о могучем богатыре Волхе Всеславиче, о том, как рос он и как сел царем «во Индийском царстве славном». При этом он аккомпанирует себе на гуслях. (Для передачи их звучания Н. А. Римский-Корсаков использует фортепиано (а именно, пианино) и арфу — излюбленный прием, унаследованный им — в чем он откровенно признается в «Летописи моей музыкальной жизни» — у Глинки (интродукция, первая и вторая песни Баяна из оперы «Руслан и Людмила»). Этот прием он использовал еще в «Снегурочке», оркеструя песню слепцов-гусляров из второго действия.)
Хор славит молодого гусляра. Но кто же прославит Новгород? Тут появляется новгородский гусляр Садко, «поклон ведя по-ученому. В руках у него гусельки яровчатые» (яровчатые — то есть сделанные из дерева явора). Хор этот замечателен своим могучим широким унисоном и создает необычайное ощущение архаики, благодаря удивительному музыкальному изобретению композитора — размеру 11/4, который Н. А. Римский-Корсаков уже ввел однажды — в «Снегурочке». Садко не хочет славить богатство купцов, он корит их за пустую похвальбу. Сам же он мечтает о странствиях, и если бы у него была золотая казна и славная дружина, не сидел бы он сиднем в Новгороде, не бражничал бы, а накупил бы товаров новгородских и отправился бы к «синему морю далекому». Садко поет степенно, на былинный лад. (Прообразом этого пения Садко была декламация знаменитого сказителя былин Трофима Григорьевича Рябинина; от него Н. А. Римский-Корсаков услышал песню «Орел воевода», на которой построена пляска птиц в его «Снегурочке»; творчество Рябинина восхищало не только автора «Садко» и «Снегурочки» — так, Мусоргский записал с его голоса две былины, мелодию одной из которых использовал в «Сцене под Кромами» в «Борисе Годунове», а А. С. Аренский написал «Фантазию на темы Рябинина».)
Не понравилась обличительная речь Садко знатным новгородцам. Прогнали они Садко. Тот же, оскорбленный, говорит им, что отныне не будет петь им песен своих звонких, а уйдет складывать свои песни Ильмень-озеру да печкам светлым.
Пиршество, которое прервал Садко своими неприятными речами, возобновляется (сцена с хором вновь на 11/4), и наставники призывают скоморохов завести «песенку потешную». Появляются скоморохи и изо всех сил стараются угодить хозяевам и потешить их. Они пляшут и поют, смеясь и издеваясь над Садко. Первая картина завершается общим хмельным весельем.
Картина вторая
«Берег Ильмень-озера: на берегу бел-горюч камень. Светлая летняя ночь. Рогатый месяц на ущербе. Садко сидит на камне. В руках у него гусли».
Грустно на душе у Садко: «людям стали уж не надобны мои гусельки яровчаты». Он поет о своих мечтах. Услышало его Ильмень-озеро: легкий ветерок прошелся по его глади, всколыхнул воду, прошелестел тростниками. Видит Садко, как стая лебедей плывет к берегу. Приплыли они и превратились в девиц красных, а среди них царевна морская Волхова, дочь царя морского. Садко играет наигрыш и запевает хороводную песню. Дочери царя морского водят хороводы, а царевна садится около него и плетет ему венок. Рассказала Волхова Садко, что сестры ее просватаны за синее море и только ей не быть за синим морем, а быть за добрым молодцем. А Садко-то женат на Любаве; она ждет не дождется его — залюбовался Садко Волховой. Плененная пением Садко, царевна морская пообещала ему на прощание три рыбки золото-перо, что живут в Ильмень-озере, предсказала богатство и счастье. Близится рассвет, и зовет из глубины царь морской своих дочерей. И уплывают Волхова и ее сестры вдаль, вновь обернувшись лебедями.
Картина третья
«Внутренность светлицы в терему Садко. Раннее утро. Молодая жена Любава Буслаевна одна у косощата оконца».
(По первоначальному замыслу композитора Любавы, жены Садко, как персонажа оперы не было. «В августе (1895 года. — A.M.), когда черновик всей оперы по первоначальному плану был окончен, — читаем в „Летописи моей музыкальной жизни“ Н. А. Римского-Корсакова, — я стал подумывать о жене Садко. Смешно сказать, но в то время у меня сделалась какая-то тоска по f-moll’ной тональности, в которой я давно ничего не сочинял и которой у меня в „Садко“ пока не было. Это безотчетное стремление к строю f-moll неотразимо влекло меня к сочинению арии Любавы. Ария была сочинена, понравилась мне и послужила к возникновению 3-й картины оперы, прочий текст для которой я попросил сочинить Бельского».)
Всю ночь не смыкала Любава глаз, ждала Садко. «Уж и к обедням отзвонили. Да только нет Садка». Но вот наконец она видит: он приближается.
Входит Садко. Любава бросается к нему, но он отстраняет ее. Не понимает Любава, что с Садко сделалось. Слышит он колокольный звон. Вспомнил Садко об обещании царевны морской. Оттолкнув любящую жену, отправляется он на берег Ильмень-озера попытать свое счастье — «ударить о велик заклад», «заложить свою буйну голову»: есть в Ильмень-озере рыба-золото-перо. Любава одна, на коленях, молится за него.
Картина четвертая
«Пристань в Новгороде у Воздвиженья, на берегу Ильмень-озера. Около пристани бусы корабли (бусый — темно-голубой, цвета морской волны). Торговые гости новгородские и всякий люд (мужчины и женщины) толпятся около заморских торговых гостей: варяжских, индийских (в партитуре: индейских), веденецких (то есть венецианских) и других и рассматривают навезенные ими товары. Между народом два волхва. В стороне сидит Нежата с гуслями».
Хор торговых людей и народа. Всюду оживление, шум, веселье, пестрота. Все дивятся навезенному со всего света товару. Многое из демонстрируемого требует перевода с… русского на русский: «жемчуг скатен бел» (согласно В.Далю, скатный жемчуг — крупный, круглый, ровный, будто скатанный), «чуден аксамит» (аксамит — бархат), «доски шахматные с тавлеями» (тавлеи — фигуры); позже упоминаются: «хрущатая камка» (узорчатый шелк; правильно — камка, тогда как у Римского-Корсакова в музыкальной фразе ударение падает на первый слог), «сукно смурое» (крестьянское некрашеное сукно), «крашенина печатная» (крашеный холст).
Пока все любуются товаром, на сцене разворачивается более драматическое действие: появляются (с одной стороны) калики перехожие (нищие, распевающие стихи, псалмы, духовные песни — на сей раз про «Книгу Голубиную»). Они поют обличительные стихи: «Не два зверя-то собиралися, не два лютые сходилися, Правда с Кривдою соходилися, промежду собой бились-дралися». В противовес каликам перехожим появляются (с другой стороны) скоморохи; среди них Дуда и Сопель. Эти зазывают народ: «Что про Правду с Кривдой слушати? Лучше слушати про хмеля ярого». Нежата неутомимо распевает, славя всех и вся. В какой-то момент голоса Дуды, Нежаты, калик, люда новгородского смешиваются, образуя большой ансамбль.
В кульминационный момент появляется Садко. Он выходит на середину площади и заявляет, что знает про чудо-чудное: есть в Ильмень-озере рыба-золото-перо! Настоятели и все новгородское купечество отвергают возможность такого чуда. Тогда Садко предлагает «биться о велик заклад». Настоятели и Садко ударяют по рукам. Они садятся в ладью и отчаливают от берега. Народ на берегу следит за ними. Из озера слышится голос царевны морской, обещающей Садко золотых рыбок. Закидывает Садко сеть в Ильмень-озеро и — о чудо-дивное! — вынимает ее с тремя рыбками-золото-перо. Все в изумлении. Ладья пристает к берегу. Все выходят из нее. Садко держит в руках золотых рыбок. Невод вытаскивают на берег. Весь народ и гости ликуют. Все идут осмотреть невод. И вдруг вся рыба в нем превращается в золотые слитки, блестящие на солнце. Народ в оцепенении. Три рыбки обернулись слитками золота. Самым богатым стал Садко в Новгороде. Все подходят и кланяются ему, поют ему славу. Собрал Садко дружину, накупил товаров и снарядил «корабли червлены» (в конце сцены становится ясно, что их «тридцать кораблей и един корабль»). А Нежата тем временем «Сказку» сложил о свершившемся чуде («Как на озере на Ильмене на крут береге изба стоит»; в «сказке» Нежаты только что происшедшие события описаны словами былины о Садко и морском царе, пожаловавшем ему золотых рыбок). Нежата аккомпанирует себе на гуслях (уже известная нам оркестровка: пианино и арфа), ему подпевает Дуда, а один из скоморохов подыгрывает на сопели. Дружина готовится к отплытию, а Садко обращается к гостям иноземным, чтобы рассказали они о странах своих. Три гостя — варяжский («О скалы грозные дробятся с ревом волны»), индийский («Не счесть алмазов в каменных пещерах») и веденецкий («Город каменный, городам всем мать, славный Веденец») — каждый по очереди поют о своей стране. Хор (народ) комментирует рассказ каждого: «Ой, не на радость ко варягам плыть», «Ой, и чудна ж земля Индийская!», «Вороти, Садко, в славный Веденец». В мнении народа Веденец (Венеция) побеждает. Садко обещает гостям посетить их страны и прощается со своими согражданами: он велит беречь его «молоду жену» (Любава вбегает и, безутешная, бросается к нему) и садится на корабль. Алое заходящее солнце освещает паруса отплывающих кораблей. Садко с дружиной запевает матросскую песню: «Высота ли высота поднебесная, глубота, глубота — окиан-море, широко раздолье по всей земле, глубоки омуты днепровские!» (стихи эти — прибаутка-прелюдия к былине о «Соловье-Будимировиче», странствовавшем по морям).
Эта сцена, в особенности три песни иноземных гостей, — самые популярные страницы оперы. И хотя эти песни звучат в сольных концертах басов, теноров и баритонов, являясь часто гвоздем их программ, наибольшее впечатление они производят в опере, когда — ярко индивидуализированные и необычайно эффектные — эти персонажи, вступая в состязание, сменяют друг друга.
Картина пятая
«Спокойная ширь моря-окиана. Сокол-корабль Садко, гостя богатого, входит. Вечер вечеряется, красно солнышко закатывается. На корабле Садко со дружиною; он сидит на беседе дорог рыбий зуб, крытый рытым бархатом» (сидеть на беседе — значит быть на капитанском месте).
Сокол-корабль, то есть главный, тот на котором Садко, останавливается посреди озера; его паруса обвисли. Другие (тридцать) корабли проходят вдали и скрываются: «А и все корабли, — поет хор корабельщиков и дружины, — словно соколы летят, а Сокол-то корабль один на море стоит» — стоит, словно удерживаемый неведомой таинственной силой. Садко догадывается: двенадцать лет он по морю плавает, а дани царю морскому не платил. И вот он велит бросать с корабля в море бочки с красным золотом, чистым серебром и скатным жемчугом. Но не это, оказывается, нужно царю морскому. Нужен ему сам Садко. А точнее, нужен он Волхове-царевне.
Садко прощается со своей дружиной и поет арию «Гой, дружина верная, подначальная!» Дружина спускает серебряную сходенку и бросает на воду дубовую доску. Садко, взяв гусли, спускается по сходне и становится на доску. Теперь дружина с ним прощается. Паруса начинают наполняться. Корабль трогается с места и уплывает. Садко остается среди моря один.
Над морем восходит полный месяц. Садко ударяет по гуслям. Вдали, как бы отзвук, слышатся девичьи голоса. Он второй раз ударяет. И вот звучит голос царевны морской: «Ты верен был двенадцать лет, до веку я твоя, Садко!» Вода волнуется. Садко вместе с доскою дубовою опускается в бездну морскую.
Оркестр исполняет интермеццо — музыкальную картину необычайной красоты, рисующую погружение Садко в морскую бездну: знакомые по более ранним сценам мотивы и темы («подводное царство», «лазоревый терем», «золотые рыбки»), сочетаясь здесь вместе, образуют неразрывную звуковую ткань. Интермеццо непосредственно переходит в шестую картину.
Картина шестая
«Из темной темени выступает прозрачный, лазоревый терем. Посредь его ракитов куст. Царь морской, Окиан-Море, со царицею Водяницею сидят на престолах. Волхова царевна прекрасная прядет пряжу. Подружки ее, красны девицы царства подводного, плетут венки из морской травы и цветов». Дивно звучит хор девиц-красавиц («Глубь-глубокая, окиан-море»), над которым парит колоратура (без слов) царевны морской.
Садко спускается в терем на раковине, запряженной касатками. Он останавливается перед царем; в руках у него гусли. Грозно приветствует его царь морской. Царевна же молит батюшку не гневаться, а просить Садко песню спеть. Садко играет и поет величальную песню («Синее море грозно, широко»). В ней три куплета, в каждом куплете две части: первая — певучая, широкая, вторая — припев-славление — бодрая, блестящая. В третьем куплете к Садко присоединяются сами царь и царевна. Тогда царь морской созывает все свое морское царство (слышны трубы бирючей царства подводного; их сигналы звучат за кулисами).
И вот начинается шествие чуд морских — еще одна великолепная оркестровая музыкальная картина. Шествуют старшие дочери царя (речки светловодные), внучата малые (ручейки), русалки, рыбы сереброчешуйные и золотоперые, разные морские чудища. Кит-рыба виднеется у входа в терем. Все размещаются по отчинам, чинам и званиям, как поясняет Н. А. Римский-Корсаков. Это целая балетная сюита, включение каковой в оперный спектакль — вполне сложившаяся и твердая традиция (причем, отнюдь не только в русской опере).
Садко с царевною морской становятся рука об руку возле куста ракиты. Царь с царицею обводят их трижды вокруг куста под пение свадебной песни («Рыбка шла, плыла из Новогорода»). Сестры царевны сопровождают венчающихся сзади.
Свадебная песня непосредственно переходит в пляски царства подводного. Проходят все обитатели подводного царства, пока в конце концов в пляс не пускаются сами царь морской с царицею. Общая пляска становится все более и более неистовой. Окиан-море разбушевался. Сквозь прозрачные стены терема подводного видятся тонущие корабли.
Неожиданно откуда ни возьмись появляется Видение-Старчище Могуч-богатырь в одежде калики перехожего, освещенный золотистым светом. Он тяжелой палицею свинцовой выбивает у Садко гусли. Пляска мгновенно останавливается. Страшилище характеризуется темой нарочито церковного склада. В оркестре звучит орган — весьма необычное оригинальное композиторское решение, особенно если учесть, что инструмент этот прочно ассоциируется с западной музыкальной культурой (гораздо менее известно, что с органом были знакомы еще в Киевской Руси, о чем свидетельствует его изображение в киевском Софийском соборе). Ариозо Страшилища («Ай, не в пору расплясался, грозен царь морской!»), хотя и небольшое по продолжительности, производит впечатление монументальности и величия. Страшилище призывает Садко вернуться в Новгород и послужить ему песней.
Царевна и Садко входят в раковину, и она, запряженная касатками, поднимается из морской пучины. Полумрак все больше и больше сгущается. Царство морское с теремом подводным медленно опускается в глубь глубокую и исчезает. Шестая картина непосредственно переходит в заключительную — седьмую.
Картина седьмая
«Стремительно мчится быстрый поезд новобрачных, Садко и морской царевны, на касатках и лебедях к Новугороду». Еще за опущенным занавесом слышны их голоса — они восхваляют друг друга. Это их любовный дуэт.
Занавес поднимается. Зеленый лужок и край Ильмень-озера. Едва начинает светать. Садко спит на крутом бережку. Склонясь над ним, стоит царевна морская. Вокруг Садко вырастает и колышется тростник. Волхова поет Садко колыбельную песню («Сон по бережку ходил»). Она прощается с Садко: «А я, царевна Волхова, подруга вещая твоя, туманом легким растекусь и быстрой речкой обернусь». И действительно, в конце колыбельной песни она превращается в алый утренний туман. Садко просыпается и слышит горькие скорбные причитания Любавы. Садко не может взять в толк, во сне ли это или на яву. Он радостно зовет жену свою, и та в восторге отзывается. Она бросается к нему. Звучит их восторженный дуэт — ликование и счастье встречи.
Туман рассеивается, на месте его виднеется Волхова-река широкая, соединенная с Ильмень-озером, освещенная лучами восходящего солнца. По реке в сторону озера бегут корабли. И теперь команда на них поет: «А и вверх по широкой реке бегут побегут тридцать кораблей, тридцать кораблей и един корабль. А и все корабли-то что соколы летят, а Сокол-то корабль легкой птицею, легкой птицею, белым кречетом» (ср. с песней корабельщиков и дружины в пятой картине). Все персонажи, которых мы видели в первой картине, вышли теперь встречать Садко. И дивятся все, что «протекла река широка в Новегороде». И река эта — Волхова. Все поют славу Садко, Волхове и окиан-морю синему.
А. Майкапар
История создания
Об опере на сюжет новгородской былины о Садко Римский-Корсаков думал еще в 1880-х годах, но к работе над ней приступил лишь летом 1894 года. Своим замыслом Римский-Корсаков поделился с В. В. Стасовым — выдающимся ученым-демократом и музыкальным критиком, с которым его связывала многолетняя творческая дружба. Стасов откликнулся большим письмом, в котором, ссылаясь на многочисленные варианты былины, советовал композитору шире показать картины реальной народной жизни и быта древнего Новгорода.
Опера по первоначальному плану, в котором много места уделялось сказочно-фантастическим сценам, была закончена к осени 1895 года. Однако со временем Римский-Корсаков принял стасовские предложения и летом следующего года подверг произведение серьезной переработке, воспользовавшись при этом помощью В. И. Бельского (1866–1946) — будущего либреттиста «Сказки о царе Салтане», «Сказания о граде Китеже» и «Золотого петушка».
Благодаря переделкам, рядом с образом народного певца, гусляра Садко, возник образ его жены Любавы — преданной, верно любящей русской женщины; народные сцены были значительно развиты и обогащены новыми эпизодами.
Опера приобрела характер полнокровного, правдивого повествования о могучей и самобытной жизни народа, заняв место среди наиболее ярких и значительных произведений русской оперной классики.
Осенью 1896 года опера была предложена дирекции Мариинского театра, но встретила холодный прием; Николай II собственноручно вычеркнул ее из репертуара. Впервые «Садко» был поставлен на сцене московской частной оперы С. И. Мамонтова. Премьера состоялась 26 декабря 1897 года (7 января 1898 года) и прошла с большим успехом.
Музыка
«Садко» — яркий образец эпической оперы, для которой характерно замедленное, плавное течение действия, воскрешающее дух старинных былинных сказов. Музыкальные портреты главных действующих лиц даются в широко развитых вокальных номерах, картины народной жизни и быта — в монументальных хоровых сценах. Музыка оперы насыщена яркими, выпуклыми контрастами.
Образы сказочного подводного царства, воплощаемые средствами гибкой, прихотливой мелодики и необычных гармоний, противопоставлены картинам реальной народной жизни и образам русских людей, в обрисовке которых главным выразительным средством является русская народная песенность.
Опера открывается величавым оркестровым вступлением «Океан-море синее».
Картина первая — большая хоровая сцена, насыщенная буйным весельем. Ее среднюю часть составляют два эпизода: степенная, неторопливая былина Нежаты и сцена Садко с хором, в центре которой его певучий речитатив «Кабы была у меня золота казна», незаметно переходящий в арию. Картина завершается насмешливой и задорной пляской скоморохов, которая сплетается с музыкой начального хора.
Картина вторая чередует фантастические и лирические сцены. Краткое оркестровое вступление рисует тихий вечер на берегу Ильмень-озера и подгатавливает начало задумчиво-печальной песни Садко «Ой ты, темная дубравушка». Хор девиц подводного царства с колоратурным пением морской царевны выдержан в прозрачных светлых тонах и полон безмятежного покоя. Оживленная хороводная песня Садко сменяется мечтательным и чистым любовным дуэтом, в который временами вплетаются доносящиеся издали отголоски хороводной песни. Прощание Садко и Волховы прерывается таинственными сигналами труб и призывами Морского царя.
Небольшое оркестровое вступление к третьей картине предшествует речитативу и арии Любавы, проникнутым глубокой грустью и тоской; при появлении Садко печаль сменяется радостным оживлением. В следующей затем сцене взволнованным, полным любви и озабоченности репликам Любавы противопоставлены мечтательные фразы Садко; в оркестре звучат мелодии царевны Волховы. Решительный речитатив Садко и страстная молитва покинутой Любавы завершают картину.
Четвертая картина занимает центральное место в композиции оперы. Она состоит из двух больших частей: монументальной хоровой сцены (торжище у пристани) и ряда сцен, связанных с Садко. В первой части могучие хоры народа, монотонное пение калик перехожих, озорные скоморошьи припевки и наигрыши, таинственные пророчества волхвов, голоса настоятелей и Нежаты тесно переплетаются, объединяясь в развернутый ансамбль, подготавливающий появление Садко. Следует ряд речитативных эпизодов (спор с купцами, ловля рыбы), которые венчаются торжественным хором «Слава, слава тебе, молодой гусляр» и сверкающим фанфарным лейтмотивом золота. Обращение Садко к дружине и хоры дружинников, выдержанные в духе привольной русской песни, обрамляют величавое пение Нежаты «Как на озере на Ильмене». Суровая, мужественная песня Варяжского (скандинавского) гостя сменяется созерцательно-лиричной песней Индийского гостя и светлой, льющейся широким мелодическим потоком песней Веденецкого (итальянского; город Веденец — Венеция) гостя. Садко запевает раздольную русскую песню «Высота ль, высота поднебесная», которую подхватывают дружина и народ; поддержанная оркестром, она ширится и крепнет, приводя к ликующему, могучему заключению.
Оркестровое вступление к пятой картине рисует морской пейзаж (музыка та же, что и во вступлении к опере). В хоровой сцене Садко с корабельщиками, передавая их недобрые предчувствия, мелодия песни «Высота ль, высота» приобретает печальную окраску. Ария Садко (прощание с дружиной) близка к скорбным протяжным народным напевам. Широкий оркестровый эпизод, построенный на темах моря, золотых рыбок и Морского царя, изображает погружение Садко в морскую пучину (переход к следующей картине).
Картина шестая начинается хором девиц подводного царства с участием Волховы. К светлой величальной песне Садко «Синее море грозно, широко» присоединяются голоса Волховы, царя Морского и его дочерей. Яркими оркестровыми красками переливается «шествие чуд морских». Радостная свадебная песня сменяется колоритными танцами речек и ручейков, золотоперых и сереброчешуйных рыбок. Плясовая песня Садко, вначале спокойная, постепенно оживляется, превращаясь в неистовую общую пляску. Звучит грозный речитатив Старчища на фоне могучих аккордов органа. Симфоническое развитие музыкальных тем моря, в которое вплетаются голоса Садко и Волховы, приводит к последней, заключительной картине оперы.
Картина седьмая открывается проникновенной, лирически теплой колыбельной песней Волховы. Ярким контрастом ей звучат тоскливые причитания Любавы, переходящие в радостный любовный дуэт. Вновь слышна мужественная мелодия песни «Высота ль, высота» (появление кораблей), которая служит основой монументального ансамбля с хором, венчающего оперу мощным, ликующим гимном.
М. Друскин
В отличие от стремительного появления «Ночи перед Рождеством», вызревание партитуры «Садко» потребовало нескольких лет: к весне 1894 года относятся первые варианты сценария, к лету — первые музыкальные эскизы (параллельно с сочинением «Ночи»); последние же эпизоды новой оперы сочинялись и инструментовались летом и осенью 1896 года. Нужно отметить, что «Садко» — первая опера Римского-Корсакова, при разработке сценария и либретто которой композитор пользовался советами и текстами посторонних лиц, музыка которой неоднократно исполнялась им в кругу близких людей до завершения целого.
(Быть может, «Садко» в этом смысле — не первая, а вторая опера Римского-Корсакова, создававшаяся с учётом советов окружающих, — после «Псковитянки», которая сочинялась в обычной атмосфере раннего кучкизма, с обсуждением текстов и музыки по мере их появления.)
Обычно указывается, что толчком к работе над «Садко» послужило письмо Н. Ф. Финдейзена от апреля 1894 года. Оно содержало предварительный сценарий по сюжету «Садко» — в том варианте былины, который был использован как программа в ранней симфонической поэме композитора, в сочетании с мотивами народной сказки о Василисе Премудрой. Кроме того, в начале 90-х годов композитор занимался переинструментовкой своей поэмы и, таким образом, возвращался к ее сюжету. В архиве композитора сохранился датированный 1883 годом план либретто «Садко», принадлежащий перу некоего Б. Сидорова (использующий другой вариант былинного эпоса).
Следует уточнить, что идея финдейзеновского либретто восходит не к 1894, а к более ранним годам. Так, в декабре 1892 года В. В. Ястребцев, тогда только что познакомившийся с Римским-Корсаковым, беседовал с ним на тему о «былине-опере „Садко“» и в тот же день вместе с Н. М. Штрупом излагал композитору содержание нескольких сюжетов, разработанных ранее для Римского-Корсакова членами кружка. В числе таких сюжетов была опера-былина «Садко» в четырех действиях с прологом. Затем, уже весной 1894 года, сценарий был передан Штрупу, и тот вместе с композитором занялся его развитием. В варианте Финдейзена — Штрупа опера начиналась теперешней второй картиной (берег Ильмень-озера) и кончалась возвращением Садко с молодой женой в Новгород (вариант Финдейзена) либо возвращением Садко и превращением дочери Морского царя в реку (вариант Штрупа), — то есть сюжет был трактован не столько в былинном, сколько в сказочно-фантастическом плане: в центре его оказывались две картины в подводном царстве.
Разработанный сценарий был направлен Римским-Корсаковым для консультации В. В. Стасову. Вряд ли можно полностью согласиться с утверждением, что Римский-Корсаков принял стасовскую критику «Ночи перед Рождеством» и потому теперь хотел с помощью Владимира Васильевича «правильно подойти к новгородскому эпосу». Но, по крайней мере, Римский-Корсаков действительно мог быть обеспокоен непониманием концепции своей предыдущей оперы и доверял опыту Стасова как знатока былин и знатока театра. Реакция Стасова на сценарий и Римского-Корсакова на стасовские предложения, отраженные в их переписке, многократно освещались в литературе. Вкратце замечания Стасова сводились к следующему: «... действие все время происходит только у воды, в воде и под водою, что очень монотонно»; «действующих лиц всего только два: он и она»; «женский элемент — повально все только волшебный, ни одной реальной женщины нет на сцене»; «элемент психологический, душевный, сердечный является еще довольно слабым; влюбленность и больше ничего»; «вся опера слишком коротка». «Вы новгородец, — продолжал Стасов, — былина о Садке — лучшая и значительнейшая былина новгородская, и я всею душою желал бы, чтоб вы в будущей великой своей опере (во что я крепко верю) чудно изобразили не только личность Садко, но вместе с тем дали бы, по возможности, наиполнейшую картину древнего Великого Новгорода, со всем его характером, независимым, сильным, могучим, капризным, свободолюбивым, непреклонным и страстным. Ко всему этому дают полную возможность подробности, рассеянные крупными пригоршнями в разных пересказах былины о Садко».
По мысли Стасова, опера должна была открываться картиной «республиканского или демократического» пира, «где нет никакого набольшего, ни князя, ни царя». На пиру должен был завязываться спор Садко с богатыми новгородцами: «... Мне кажется, такая сцена всеобщего волнения... была бы очень эффектна, но вместе исторически правдива и дала бы на сцене изображение такого пира, какого на театре и в опере никогда еще не бывало». Далее Стасов предлагал ввести в оперу образ жены Садко и в соответствии с этим построить финал: «В конце всего Садко, от чувств и событий волшебных и фантастических, возвращается к реальной жизни — новгородской, супружеской и деятельной. Морская Царевна, явившаяся в последний раз, от отчаяния протекает рекой Волхов (погибель язычества), а народ поет восторженным хором: „И не будет Садко боле ездить за сине-море, будет жить Садко в Новгороде“».
В соответствии с этими идеями Штруп составил новый сценарий, уже довольно близкий к настоящему виду оперы. И тут неожиданно вспыхнул конфликт: «План же, переданный вам Штрупом, — писал Римский-Корсаков Стасову в августе 1894 года, — я не считаю окончательным, и очень возможно, что вернусь к первоначальному своему плану, который мне больше по душе. Признаюсь, меня новгородские споры и партии очень мало привлекают, а влечет меня фантастическая часть, а также бытовая лирическая, и вот мне пришло на ум взяться за „Садко“; а о возможно более полной картине Новагорода Великого я не думал. Пусть лучше ее напишет кто-либо другой, а я ищу того, что мне подсказывает характер моих музыкальных способностей, которые мне пора самому знать и в оценке которого вряд ли я при моем 50-летнем возрасте могу ошибаться».
Подобные вспышки сопротивления с последующим принятием того, что послужило поводом отрицательной реакции, не так уж редки у Римского-Корсакова в поздние годы; нечто похожее происходило потом в его общении с Е. М. Петровским при разработке концепции «Кащея Бессмертного», с В. И. Бельским при осуществлении «Салтана» и «Китежа». Вероятно, композитору, за долгие годы привыкшему работать совершенно самостоятельно, бывало трудно сразу принять чье-то вмешательство в облюбованный замысел. В споре со Стасовым проявилось также нежелание Римского-Корсакова возвращаться вспять, к идеям раннего кучкизма, и погружаться в ту его сферу, которую композитор считал «не своей»: в самом деле, кто же «лучше него» мог написать «новгородские споры» — разве что покойные Мусоргский и Бородин. Со временем Римский-Корсаков в большой мере принял идеи Стасова: ему пришлись по сердцу и образ верной жены Садко («новгородской Ярославны»), и картины привольной жизни города, и даже наиболее болезненно воспринимавшаяся им идея «распрей» была включена в развитие действия (в том числе в предложенных Стасовым деталях: фугированное изложение тем в заключении сцены пира в первой картине, «спор» гостей в этой картине, полифонические наложения противоречащих друг другу калик и скоморохов в четвертой картине).
Возможно, стасовские предложения были бы учтены гораздо слабее, если бы они не нашли сильную поддержку в лице В. И. Бельского, который с лета 1895 года приступил к работе непосредственно над текстами некоторых сцен оперы, преимущественно третьей, четвертой картин и финала, то есть народных сцен и эпизодов с Любавой. Его сотрудничество с Римским-Корсаковым продолжалось около года и оказалось весьма удачным; во всяком случае, следующую свою «большую» оперу, «Царскую невесту», композитор показал в разгар работы над нею только Бельскому, объяснив: «Относительно того, что я показал оперу свою вам, а не кому другому, скажу только, что вам, а не кому другому я обязан, что „Садко“ таков, как он есть». Иначе говоря, Бельский сумел помочь Римскому-Корсакову придать «новым» сценам оперы форму, сочетаемую с первичным замыслом. (Именно помочь: судя по материалам архива Римского-Корсакова, Бельский разрабатывал план сцен и писал тексты, которые Римский-Корсаков затем сильно редактировал и часто заново переписывал по готовой модели. Материалы эти пока недостаточно исследованы, не опубликованы, но, вероятно, можно утверждать, что именно в текстах «Садко» (а потом «Китежа») в наибольшей степени проявилась литературная одаренность композитора, его умение вжиться в стиль подлинника.) Кроме того, некоторое значение для развития лирико-фантастического замысла в сторону «новгородщины» могло иметь возвращение композитора к музыке «Псковитянки» и «Бориса» (инструментовка «Бориса» и подготовка обеих опер для постановки в Обществе музыкальных собраний). В частности, ощутимы некоторые переклички в партиях Садко и Михайлы Тучи («молодецкие» песни с хоровыми подхватами, вообще характеристика героя через «чистую», как бы неизмененную народную песню).
В результате сложного пути замысла появилось произведение, которое один из первых рецензентов назвал «грандиозным образцом национальной музыки», «толстой книгой», которую надо читать и перечитывать. Совершенство выполнения замысла оказалось столь велико, что на «Садко» впервые в творческой жизни Римского-Корсакова сошлись мнения «врагов» и «друзей»: Стасова и Лароша, Кругликова и Кашкина, Кюи и Иванова. «Пути гения неисповедимы! Идите слушать „Садко“» — эти слова Лароша запечатлел в своих записях Ястребцев. «По нашему мнению, русская музыкальная литература со времен Глинки еще не имела такого высокого образца художественного воплощения народного русского стиля», — писал Кашкин. «Что за опера „Садко!“ — писал через несколько лет после премьеры Ю. Д. Энгель. — Каждый раз, когда слушаешь ее, заново подпадаешь под обаяние чего-то свежего, мощного, яркого, красивого. <...> Римский-Корсаков нашел здесь сам себя, впрочем, не в первый и не в последний раз. И не удивительно. Светлый, легендарный, красочный „Садко“, — как должен был этот сюжет вдохновить композитора, характернейшими чертами творчества которого являются культ мажора, радости, солнца; способность проникаться духом русской былинно-сказочной поэзии до претворения ее в живой музыкальный эпос; поразительный дар звуковой живописи».
Обращаясь к конспективным характеристикам, данным в «Мыслях о моих собственных операх», мы находим для «Садко» следующие позиции: «Былинный и богатырский стиль. Речитатив Садко. Характеры: Садко, Царевна, Любава, Иноземные гости. Народные сцены (на площади). Фантастика. Никола. Идейная часть („Gotterdammerung“, „Орфей“). Гармонические моменты. Оркестровый колорит. 11/4. Заимствования из оркестровой картины „Садко“».
По поводу былинного стиля и способа его музыкального воплощения Римский-Корсаков подробно высказался в «Летописи»: «Былевой и фантастический сюжет „Садко“ по существу своему не выставляет чисто драматических притязаний; это — 7 картин сказочного, эпического содержания. <...> Но что выделяет моего „Садко“ из ряда всех моих опер, а может быть, не только моих, но и опер вообще, — это былинный речитатив. В то время как в „Младе“ и „Ночи“ речитатив... будучи в большей части случаев правильным, не развит и не характерен, речитатив оперы-былины и, главным образом, самого Садко — небывало своеобразен при известном внутреннем однообразии строения. Речитатив этот — не разговорный язык, а как бы условно-уставный былинный сказ или распев, первообраз которого можно найти в декламации рябининских былин. Проходя красной нитью через всю оперу, речитатив этот сообщает всему произведению тот национальный, былевой характер, который может быть оценен вполне только русским человеком. Одиннадцатидольный хор, былина Нежаты, хоры на корабле, напев стиха о Голубиной книге и другие подробности способствуют, со своей стороны, приданию былевого и национального характера».
Понятно, что одной из причин, по которым композитор особенно выделил в «Садко» проблему речитатива, было авторское удовлетворение разрешением сложной задачи, которое раньше никак не давалось. Римский-Корсаков, конечно, помнил упреки в неумении писать речитативы, которые предъявлялись ему критикой (особенно Стасовым и Кюи) в отзывах на все его предыдущие оперы. В «Садко» речитатив наконец удался, притом речитатив «небывало своеобразный», который скрепил всю оперную постройку. Быть может, только не совсем точно, что этот «условно-уставный былинный сказ или распев» связан главным образом с партией Садко: фрагменты, которые Римский-Корсаков перечисляет далее как «способствующие приданию былевого и национального характера» — второй хор новгородской братчины, стих калик перехожих, былина Нежаты — тоже великолепные образцы «сказа». Кюи подметил, что любовь Римского-Корсакова к вариационной форме, виртуозное владение ею, сочетаясь со спецификой былинного интонационного материала (строфичность, вариантность), обусловили создание «музыки безусловно народной, как нельзя более соответствующей тем былинам, которыми она была навеяна». Иначе говоря, речитатив в «Садко» значительно перерастает функции собственно речитатива: рождаемые им сказовые интонации, оформляясь в «закругленные песни» (Кюи), становятся стержнем большинства сцен оперы, что позволило обойтись в них практически без лейтмотивов обычного типа — кроме мотива Великого Новгорода, загорающегося звонкой фанфарой в самые яркие моменты действия. (А. И. Кандинский отмечает в новгородской части оперы два "интонационных потока" былинного характера. Один из них связан с первой арией Садко (диатонические бесполутоновые попевки, опирающиеся на кварту с прилегающей изнутри или извне большой секундой); другой — с напевом былины о Соловье Будимировиче (обращение Садко к дружине в четвертой и пятой картинах, хоры корабельщиков в пятой и седьмой картинах, ария Садко в пятой картине). В финале они сливаются в "синтетический интонационный узел", куда входит и еще одна эпическая интонационная линия оперы — она представлена молитвой Любавы в конце третьей картины, монологом Старчища в Подводном царстве и заключительным гимном.)
Фантастическая часть оперы тоже построена на всестороннем варьировании, но другого, неоднократно опробованного композитором типа: на преимущественно колористическом и ладогармоническом варьировании комплекса лейтинтонаций и лейтгармоний. Между Новгородом и Подводным царством есть важное общее звено — образ Океана-моря синего: он играет в опере ту же роль, что звуковой образ звездного неба в «Ночи перед Рождеством», но, в согласии с характером водной стихии, не остается неизменным, а пребывает в постоянном движении. Возникая сначала как образ мечты Садко в его первой арии и в таком качестве пребывая до конца четвертой картины, тема Океана затем начинает активно разрабатываться (все три картины, посвященные странствиям и возвращению Садко). В пятой картине, после остановки корабля, ее звучание приближается по смыслу к теме рока, судьбы («плавная бесконечная горизонталь дробится на отдельные сегменты», «тема интонационно деформируется, приобретая угловатые очертания и угрожающий характер, в нее внедряется тритон, малосекундовые интонации» и т. д.). В следующей картине тема Океана погружается в среду фантастического царства, а в кульминации этой картины ее превращения символизируют преображение природной стихии в хаос (пляска Морского царя и Царицы-Водяницы). При возвращении Садко с Волховой в реальный мир тема Океана сочетается с уходящими темами волшебного Царства и, как бы поглощая их, восстанавливается в своем первичном значении — образа природы. В финальной сцене она входит в апофеоз Великого Новгорода.
В отличие от почти всех предыдущих опер Римского-Корсакова — от «Майской ночи» до «Ночи перед Рождеством», в новгородской части «Садко» нет воспроизведения каких бы то ни было обрядов (единственный обряд — и притом призрачный, условный — помещен в части фантастической: свадьба Садко и Волховы; бешеный пляс, завершающий ее, кладет конец владычеству Морского царя — это как бы прощание композитора с «языческим культом», так долго занимавшим его). Тем не менее эпический или, употребляя прекрасное, точное выражение Римского-Корсакова, уставный дух народных сцен оперы — вне сомнений (Недаром именно "Садко", в котором отсутствует обрядность, побудил Е. М. Петровского поставить вопрос о новой форме музыкального театра — "литургической русской опере", опере-действе.). Он выражен прежде всего в идеальной архитектонике этих сцен. Сам композитор особенно подчеркнул значение сцены на площади («торжища») в четвертой картине как наиболее разработанной и сложной: «Сценическое оживление, смена действующих лиц и групп, как-то: калик перехожих, скоморохов, волхвов, настоятелей, веселых женщин и т. д. и сочетание их вместе, в соединении с ясною и широкою симфоническою формою (нечто напоминающее рондо) — нельзя не назвать удачным и новым».
Однако все это было уже и в сцене торжища из «Млады»: толпа, гусляры, жрецы, купцы, торговые гости из далеких стран (и между ними — те же варяг и индиец) и «круговой» принцип организации материала. Новой можно считать «ясную и широкую симфоническую форму» сцены на площади, а равным образом первой картины и финала оперы.
Размах формы выражен в развитии всех ее составных до самостоятельных эпизодов (в четвертой картине — два сольных номера Нежаты, стих о Голубиной книге и песня о хмеле, три песни гостей, выступления самого Садко, песни дружины, наконец, финальная «Высота»), а симфоничность — в преодолении калейдоскопичности и в устремленности интонационного развития к заключительной песне (Интонационный анализ оперы, проведенный А. И. Кандинским, показывает, как "созревают" интонации финального эпизода четвертой картины на протяжении всей второй половины сцены на площади, как тема Великого Новгорода начинает свой рост с первой арии Садко и т. д.). Это сочетание незыблемости уклада, предуказанности происходящего с движением вперед, к цели есть особое качество «Садко» вообще, — оно, по-видимому, и обеспечило опере дружный успех у слушателей.
Одним из важных проявлений уставности является также симметричность композиции произведения в целом и отдельных его эпизодов. Подшучивая над собой, Римский-Корсаков говорил, что в «Садко» всего по паре: два гусляра — вольнолюбивый Садко и покорный настроениям толпы Нежата, две влюбленные женщины — сказочная Волхова и земная Любава, два скомороха, два настоятеля и т. д. К этому можно добавить, что в «Садко» два владыки — Морской царь и Старчище, два превращения Волховы и ее сестер, два чуда и даже, как замечено А. И. Кандинским, два финала, две части оперного действия: спор и выигрыш Садко (с финалом в четвертой картине); путешествие и возвращение героя ("Двухчастность оперы выступает также в наличии... двух выступлений — повторение музыкальной картины „Океан-море синее" перед сценой на корабле служит указанием, что действие начинается „заново"".).
Парность, симметричность внутреннего строения многих сцен оперы часто констатировались разными исследователями. Так, В. А. Цуккерман указывает на строгую симметрию в первой картине оперы: хор новгородской братчины — былина о Волхе (вставной номер) — речитатив, ария и сцена, речитатив Садко — скоморохи (вставной номер) — второй хор братчины. Он же отмечает симметричность начала и конца второй картины: берег Ильменя — лебеди — превращение лебедей в девушек — сцена Волховы и Садко — обратное превращение — лебеди — берег озера. А. И. Кандинский пишет о сцене на площади в четвертой картине как о симметрично-круговой, состоящей из больших (тематизм рефрена) и малых (возвращения эпизодов калик и скоморохов) кругов. Кроме того, все три хоровые сцены оперы (первая, четвертая, седьмая картины), а также сцена в Подводном царстве содержат глобальное полифоническое суммирование тематизма; в фантастической картине это обусловлено сюжетом (все Морское царство собирается на зов царя), в новгородских сценах прием имеет функцию коды — дополнительного утверждения устоев.
Собственно, регулярное проведение подобных принципов диктуется уже симметрично-круговым строением сюжета: ссора Садко с новгородцами — встреча с Морской царевной — разрыв с Любавой — отплытие — путешествие — превращение Волховы — примирение с Любавой — возвращение в Новгород. О симметрии на уровне строения тематизма метко писал Энгель: «Рельефные, упругие осколки мелодических фраз на всем протяжении «Садко» обнаруживают непреодолимое стремление «строиться в шеренги» и «сдваивать ряды», — точно в каждый момент готовы сделаться обычно-симметричным началом арии или ариозо. <...> Римский-Корсаков чудесно уловил тайну метрической схемы народного стиха, по существу симметричного, но в то же время далеко не столь арифметически-соразмерного, как стихи новой поэзии...».
Возможно, однако, что если бы драматургия, формообразование, тематизм оперы ограничивались показателями устойчивости, то «Садко», при монументальности его объемов, вышел бы похожим на своих современников — массивные архитектурные сооружения «русского стиля» эпохи Александра III. Но с самого начала замысел оперы был повернут к двум образам, разбивающим устойчивость, — чисто лирическому образу Морской царевны, чья судьба — новая, после «Псковитянки» и «Снегурочки», вариация на тему жертвенной девичьей любви, и героическому образу русского певца-морепроходца, Одиссея и Орфея в одном лице. Постепенно прояснилась и динамика общей концепции музыкального действия: не просто странствие и возвращение Садко в родной город, а «погибель язычества» (Стасов) и утверждение христианства. Подобные категории, вопреки мнениям некоторых исследователей, не являются всего лишь логическими оправданиями сценария. Не случайно в «Мыслях...» после абзаца о «Садко» стоит в скобках: «Gotterdammerung», «Орфей». Первые публикаторы этого текста предположили, что Римский-Корсаков имел в виду «указать на отличия своей оперы по сравнению с произведениями Глюка и Вагнера». На самом деле имелось в виду совсем иное: образ гусляра Садко как заклинателя подводной стихии (Орфей в подземном царстве) и «славянский Gotterdammerung» в седьмой картине, где в первоначальном, измененном по цензурным условиям варианте калики пели славу не «богатырям» и не «Старчищу могучему», а «Богу на небе со угодником Николою», а в финальном хоре Садко запевал: «Слава, слава Николе святителю, моря синего проходителю, Новагорода покровителю». Впоследствии, после премьеры оперы Римский-Корсаков был огорчен непониманием некоторыми критиками, в частности Н. Д. Кашкиным, этой идеи и в разговоре с Ястребцевым с сочувствием процитировал фрагмент из рецензии П. Вейнберга в «Московских ведомостях»: «Превосходное ариозо старчища „Ай, не в пору расплясался грозен Царь морской“ с аккомпанементом органа имеет церковный характер и, несомненно, указывает на высшую светлую силу, которой повинуются все морские чудища с их царем — все темные силы природы». Таким образом, в «Садко» была продолжена и развита идея, намеченная в «Ночи перед Рождеством» (сцена встречи Коляды и Овсеня и рождественский гимн); следующим этапом ее воплощения стало «Сказание о невидимом граде Китеже».
Вся эта, говоря словами композитора, «идейная часть» имеет непосредственное отношение к музыкальной концепции оперы, к ее драматургии и интонационному строю.
Драматургия «Садко» не замкнута в природном круговращении времен года и календарных праздников: это действенная, преодолевающая драматургия. По мысли Б. В. Асафьева, образ главного героя — «богатыря-певца», «лица», вступающего в спор с «общиною», дает значительный сдвиг в сторону от эпичности: «...Опера эта в психологическом отношении становится оперой-поэмой и воздействует преимущественно, как таковая, с преобладанием в основе своей стилистической концепции былинного склада. <... > Садко укоряет новгородцев в закоснелости и хочет на свой страх попытать торгового счастья в иных землях. Зависть и злоба противодействуют его стремлениям. Потусторонние силы (темная и светлая) помогают ему... Промысл видоизменяет ход событий и направляет их по-своему, действуя против разрушительной стихии. Он использует самовластную волю Садко в смысле полезном Новгороду (то есть общине), указует человеку неизбежность согласования его воли с волей Провидения и примиряет Садко со здешним миром». И конечно, прав Асафьев, утверждая, что в партии Садко лирический, песенный «пафос моментов: „высота ли поднебесная“, „ой ты, темная дубравушка“, „снаряжу я мои бусы-корабли“ — всегда одержит верх над эпическим рассказом».
Второй главный контраст оперы — Новгород и Подводное царство, жизнь при свете солнца и жизнь потаенная, ночная: ведь Подводное царство и Волхова — это и воплощение природной стихии, и образ странствий человеческого духа, вечной мечты. Гибнет Подводное царство как оплот язычества, но навсегда остается с Садко и с Новгородом обращенная в реку Волхова. Как известно, в этой, фантастической, линии действия Римский-Корсаков использовал в наибольшей степени материалы своей ранней симфонической картины, но, при старых темах, сама идея Подводного царства не только получила значительно более широкое развитие, но и сильно изменилась. В безлично-колористической картине, калейдоскопе красочных видений появились образы-символы: Морской царь — Волхова — Никола, то есть самодовлеющая мощь стихии — ее устремленность к человеку — высшая сила, повелевающая стихиями и людьми. И если в партии Садко верх над былинным сказом берет песня, то в партии Волховы лирические темы ее первого обращения к Садко («Долетела песня твоя...»), ее дуэта с Садко, колыбельной берут верх над музыкальными символами волшебницы, дочери Морского царя. В мотивах Николы-Старчища мощь, монументальность тем Морского царя соединяются с одухотворенностью человеческого пения («знаменная» окраска темы Старчища).
И первые рецензенты оперы, и писатели следующих поколений ставили вопрос, сколь правдиво отражена в опере реальная историческая или даже социальная жизнь Древнего Новгорода. Хотя в авторском предисловии к «Садко» подчеркнута условность времени действия в опере («полусказочная-полуисторическая эпоха», анахронизм многих событий, описанных в былинах, и т. д.), все же Римский-Корсаков в либретто сам дал повод для разысканий подобного рода (конфликт Садко и его товарищей — «голи безродной» с богатыми купцами, «обличительные» речи Нежаты и скоморохов и т.д.). Искали также логических мотивов, по которым бунтарь Садко вдруг становится примерным гражданином, возлюбленный Волховы — верным мужем Любавы. Искали тщетно, так как «Садко» — опера не историческая и не психологическая, а в категориях эпоса или героической поэмы поступки героя не требуют реалистической мотивации. То, что Римский-Корсаков со своими помощниками все же пытался их обосновать, — скорее дань времени, и к музыкальной концепции оперы все это не имеет отношения. (Например, в очерке В. А. Цуккермана, содержащем прекрасные анализы музыкальной ткани оперы, читаем и об отражении в опере "классового расслоения", и о страсти новгородцев и Садко к наживе (тема величия Новгорода, тождественная в четвертой картине теме золота, в которое обращаются пойманные Садко рыбы), и даже о том, что "изображение пира торговых гостей [в первой картине]... не лишено элементов разоблачительности", что будто бы "тупость, неуклюжесть, чванство новгородских купцов выпукло отображены и текстом и музыкой". Но ничего подобного в музыке Римского-Корсакова нет: так, тема золота — тема не обогащения, а возвышения Новгорода, классовые споры Садко с настоятелями исчерпываются при поимке рыбок — золото перо, а к первой картине гораздо лучше подходит характеристика Стасова: пир без старшого, без набольшего.) Что же касается изображения Древнего Новгорода и народной жизни, то в «Садко» оно дано в идеальном свете: в едином строе «сказывания» объединяются разнообразные жанровые слои древнерусского творчества — былина, духовный стих, скоморошьи попевки и наигрыши, причитания, собственно речь, песни, церковные песнопения.
Не прибегая к конкретным, чисто историческим реалиям, как то было в «Псковитянке», композитор в интонационности, в ритме народных сцен оперы выразил то, что весь XIX век влекло русское искусство к образу Древнего Новгорода; в этих сценах слушатели ощутили «действительную силу, и свежее здоровье, и увлекательное вдохновение» (Е. Петровский).
М. Рахманова
