Имя Ференца Листа известно каждому любителю музыки, но часто ли у нас в стране, в том числе и в обеих столицах, исполняются крупные фортепианные циклы великого венгерского композитора? Честно сказать — не очень. Из концертов самых последних лет, достойных упоминания, можно назвать выступления Питера Донохоу (1-й Год странствий, Швейцария), Юрия Фаворина («Поэтические и религиозные гармонии»), Бориса Березовского (12 Трансцендентных этюдов), выступившего на днях Дмитрия Каприна (2-й Год странствий, Италия) и ... и всё! 3-й Год странствий, кажется, и вовсе не звучал в столичных залах в исполнении признанных мастеров — исполнялись лишь отдельные пьесы.
Легендарный Лазарь Берман в своё время записал «Годы странствий» целиком в студии, но многие ли наши пианисты пошли по его стопам? Неужели масштабные художественные памятники эпохи музыкального романтизма ныне публике не интересны? Да нет же, неправда!
И вот 20 сентября Дмитрий Каприн объявляет в Рахманиновском зале МГК клавирабенд «Посвящение Италии», в программе которого значится листовский 2-й Год странствий целиком, включая приложение «Венеция и Неаполь».
Давно не приходилось сталкиваться с ситуацией, чтобы в Рахманиновском зале на концерте фортепианной музыки был аншлаг!
Все билеты были проданы, и обделённая ими публика умоляла вахтёров продать хоть какой-нибудь билетик или пропустить просто так, а люди на вахте отказывались верить, что в билеты в кассе закончились! Нечто экстраординарное!
Шедший первым номером «Итальянский концерт» И. С. Баха при всей убедительности исполнительского техницизма всё же был существенно романтизирован пианистом, хотя такое исполнение ни в коем случае нельзя назвать «плохим»: сыграно было прекрасно, и всё же стилистические рамки выдержаны не были, и произведение Баха оказалось погружённым в другую эпоху, гораздо более позднюю. Каприн очень хорошо изобразил квазиоркестровую темповую инерцию имитируемой инструментальной массы и плавную текучесть музыкального материала. Хотя изображение подразумеваемого «оркестра» и «солиста» было недостаточно дифференцированным, поэтому получился не столько «концерт», сколько клавирная пьеса, а это всё же не соответствует чаяниям автора, явно выраженным наименованием замечательного произведения.
Прозвучавший далее Дебюсси («Бергамасская сюита») был недостаточно «импрессионистичным»:
уж очень сочная мелодика, уж очень вещественный звук, уж слишком явственно подавал свой голос мощный современный рояль. Необходимо было чётче провести грань между Бахом и Дебюсси, показав совершенно другой звуковой мир. Стилистическое чутьё изменило Каприну и здесь, а ведь в его арсенале имеются все те изыски туше и тонкости звуковых градаций, которые необходимы для исполнения пьес великого импрессиониста. Так почему же он их не демонстрировал более откровенно?
Зато когда пианист взялся за Листа, сразу выяснилось, что именно в этом авторе, ради которого и устроила в тот вечер аншлаг многочисленная публика, свойства его пианизма сумеют проявиться наиболее адекватно. Тут было всё: и изящные листовские прозрачные пассажи, и его расширенные виртуозные каденции, и свободное рубато, и импровизационность, и колоссальный динамический диапазон, и щедрость пианистического аппарата — всё то, что ассоциируется с листовской стилистикой.
В лице Каприна мы имеем выдающегося листианца, который может приятно удивить в будущем!
Быть может, в этот раз что-то из намеченного пианистом не получилось, что-то было сыграно слишком однотипно, что-то вышло однотонно, где-то не хватало выдержки и терпения, но в целом наблюдалось хорошее попадание и в образ, и в стиль.
Лучшими номерами стали, пожалуй, Тарантелла, «Обручение», «Мыслитель», сонеты Петрарки (кроме 104-го), а вот в сонате «По прочтении Данте», сыгранной последней, уже ощущалась то ли физическая, то ли моральная усталость, хотя и в ней угадывался как листовский мрак, так и скрябинско-листовское ослепительное сияние (роднящее обоих великих художников фортепиано).
Но в Данте-сонате недоставало романтического отчаяния, экстаза, творческого риска, противопоставлений, контрастов — как динамических, так и тембровых.
Палитра пианиста объективно содержит все необходимые краски и градации света и тени, и они время от времени дают о себе знать (например, в заключительном разделе листовской сонаты), но он, видимо, не всегда способен или не всегда считает нужным их преподнести, что очень жаль. Верхний регистр у него подлинно лучезарен, и иногда были «видны» те мессиановского плана «потусторонние зарницы», те экстатические проблески, которыми музыкант вполне мог бы нас одарить гораздо более щедро, нежели это имело место в концерте.
Пианист будто боялся демонстрировать лучшие свои качества, словно бы стеснялся своих красок, изысков, экономил на звуковом разнообразии, на контрастах. А ведь такая «экономия» Листу противопоказана!
На протяжении всего листовского цикла накапливалось ощущение, что если на Бахе и Дебюсси пианисту стоило бы некоторые качества свои придержать, то здесь-то как раз, в Листе, нужно было играть свободнее, раскрепощённее, смелее порывать с консерваторской муштрой и академизмом школы Вирсаладзе!
Пора уже уходить от школы, становиться художником, а не только техничным пианистом!
На эту мысль также наталкивают относительно скромные успехи Каприна на конкурсах — при его-то двигательных возможностях! Видимо, он и на конкурсах тоже сдерживал себя, играл менее ярко, чем мог, скромнее, чем нужно было, в результате чего ему не удалось блеснуть там художественными достижениями, заинтересовать публику и жюри, зацепить их своей игрой, задеть за живое. О да, конкурсы — это лотерея, но и в лотерею иногда можно и нужно выигрывать.
Впечатление от клавирабенда осталось двойственное:
с одной стороны — никаких серьёзных технических проблем, замечательная музыкальность, умение работать и с мелочами, и с большой формой, а с другой — явная нехватка идей и художественных озарений, эмоциональная скованность, порой необъяснимая тусклость тембровой палитры. В исполнении листовских сочинений остро недоставало темперамента. Создалось ощущение, что проблемы пианиста коренятся в его характере, в особенностях человеческого и музыкального воспитания, а не в профессиональной сфере. А характер — это судьба.
В этом плане сыгранная на бис — после такой программы! — пьеса Шуберта-Листа «Весенние упования» лучше всего проиллюстрировала этот тезис: характер и образ мысли пианиста нашли исчерпывающее выражение именно в бисе — вот в такой спокойно-созерцательной манере он и в своём клавирабенде играл многое из того, что следовало бы играть решительнее, императивнее и жёстче. Но если Шуберту-Листу умиротворённость была к лицу, то в оригинальном Листе такое спокойствие далеко не везде уместно.
Резюмируя, хочется подчеркнуть, что ни в коем случае нельзя признать концерт «неудачным» — ничего подобного!
Концерт Дмитрия Каприна прошёл блестяще, имел большой и заслуженный успех,
и можно смело рекомендовать посещать выступления пианиста и впредь. Но когда видишь, что только что сыгранное с учётом профессионализма артиста могло прозвучать гораздо более впечатляюще и в разы более художественно, это невольно вызывает досаду и ощущение «упущенных возможностей».
Остаётся надеяться, что в будущем пианист сбросит лишнюю эмоциональную броню, став более открытым и смелым художником.
