Трансляция «Вертера» Массне из Метрополитен-оперы
Как это часто происходит, литературные сюжеты, используемые для музыкального воплощения («Фауст», «Пиковая дама», «Жизнь богемы» и многое другое), сильно от этого меняются, и их можно было бы назвать просто-напросто перелицованными, не будь у этого слова в русском языке ощутимо пренебрежительного оттенка. Между тем, та же самая канва, будучи вышита просто по-другому, начинает жить совершенно своей жизнью, а не жизнью клона первоначального источника.
Перенести историю Вертера и Шарлотты из мира германской литературы конца восемнадцатого века во французскую оперу девятнадцатого — всё равно что разбудить поцелуем спящую красавицу через сто лет:
как ни целуй, проснётся другой человек.
Характеры Вертера и Шарлотты, их взаимоотношения, нерв сюжета, менталитет и чувствительность героев — всё стало другим. Поэтому глупо ожидать «гётичности» от Массне, а вот прелесть французской лирики при задушевном мелодическом и драматическом развитии, при дивной оркестровке, при филигранной «выработке» музыкальной ткани, при точном попадании в золотое сечение с «арией Оссиана» — поражает и трогает несказанно.
В интервью, данном в антракте спектакля, режиссёр «Вертера» Ричард Эйр на вопрос, что послужило для него главной вдохновляющей идеей при осуществлении постановки, отвечает: «Музыка. Просто музыка Массне». («Уж сколько их упало в эту бездну...» — под эту кажущуюся посторонней цитату я вздыхаю о том, сколько уже режисссёров отвечало точно так же на этот вопрос, а потом оказывалось, что под словом «музыка» имелось в виду что-то совершенно другое, нежели ожидали слушатели и зрители. Но тут...)
Художник по костюмам и декорациям Роб Хауэлл, режиссёр Р. Эйр, дирижёр Алан Алтиноглу и постановщики света и видеопроекций Питер Мамфорд и Вендалл Харрингтон вкупе с исполнителями главных партий представляют спектакль такой грусти и прелести, что дух захватывает. Это не слепок пасторального вецларского ландшафта, не муаровые французские турнюры.
Это стильная, щемяще старомодная красота, которая до малейшего колебания совпадает с трепетом каждого музыкального оборота.
Постановщиками создана особая аура миновавшего времени, не слишком привязанная до последнего бантика или изгиба спинки стула к определённому стилю, но та, которую не то узнаешь, не то вспоминаешь со смутным головокружением, та, которой больше нет. Это кружевная красота и непридуманная добротность старых открыток: она не современна, чуточку манерна, расслоена, припудрена возрастом, но не скажешь, что от этого она ненастоящая.
Свет и использование видеопроекций поставлены так, что дух захватывает: никакой эклектичности, искусственности; показывают смену времён года, например, и сердце замирает, как точно и нежно это соответствует каждому мелодическому изгибу в музыкальном вступлении к действию. Буквально на две минуты в первом действии, когда молодёжь отправляется на бал, игра света и подвижность декорационных выгородок создают феерическую картину «наезда камеры», и к зрителю сквозь листву приближается дом, стоящий за садом, его зал и кружащиеся пары гостей с ностальгической — иначе не скажешь — атмосферой провинциального праздника.
«Вертер» — роман эпистолярный, и вот уже третье действие начинается через занавес, подсвеченный проекцией исписанного нервным почерком желтоватого листа. На самом деле, что уж тут такого необычайного, в чем находка? Да ни в чём. Просто сюжет и музыка, как долго падающий осенний лист, кружатся вокруг примет времени: «au temps des cheveux et des chevaux...» — во времена кос и лошадей, и бумажных писем...
И этой нежностью полон весь спектакль.
Вертер (Йонас Кауфман), Шарлотта (Софи Кош), Софи (Лизетт Оропеза), Альберт (Дэвид Бизич) — все партии спеты совершенно безупречно, поэтому придётся остановить поток превосходных прилагательных и постараться выразить своё восхищение по-иному. Хотя останавливаться жалко.
Музыка Массне темнеет и сгущается к 3-му и 4-му действиям, как будто взрослеет вместе с Вертером. Какой нервный волнообразный аккомпанемент качает музыку в начале 4-го действия, давая понять о смятении и полной потере устойчивости, какой дикий болевой аккорд-стон проносится и растворяется в следующем — и как удалось композитору найти такую гармонию в 19 веке? ведь это всё равно что заглянуть на пятьдесят лет вперёд. А сколько по всей опере солирущих инструментов с каденциями, и как это верно — на все голоса — передает его одиночество!
К сожалению, Кауфман при безупречности его вокала стилистически и тембрально больше герой «Сказок Гофмана», такой демонически-байронический небритый поэт, нежели порывистый и неопытный светлоокий Вертер.
Пожалуй, первую половину спектакля Кауфман даже несколько переигрывал,
пока корчился на скамейке в саду и заламывал руки при решении уехать. Немного всего этого было слишком, в то время, как Вертер первых двух действий — это совершенная Таня Ларина с романтической книжкой и любовью с первого взгляда, которая хлопает глазами и выкладывает всё, как есть, из-за отсутствия жизненного опыта. И тембр у Кауфмана слишком тёмного окраса для невинной романтики. А вот с третьего действия болевая точка совпадает с колоритом его голоса, и всё идёт просто идеально, слёзы брызжут из глаз, когда он возвращается к Шарлотте, к своей погибели, и поёт «Оссиана», осознавая всё это и прощаясь... и век бы слушал это диво, и просто душа вон.
Шарлотта в исполнении Софи Кош была чудесна:
холодноватая, вся в постных убеждениях как в доспехах, ни на шаг не подпускающая Вертера; певица голосом всё выразила на пять с плюсом. Лирика Шарлотты — вся из катехизиса, она же провинциальная мещаночка, ходячая добродетель, у которой ничего нет в голове и сердце кроме правил чистописания. Это Вертер её награждает немыслимымыми достоинствами и только такой и видит.
Прелестна была сестра Шарлотты Софи, вот уж воистину голос-колокольчик. Хорошо пели Шмидт и Иоганн — не успела увидеть фамилии исполнителей. Украсил сцену детский хор: и пением Рождественского гимна, и раскованной живой игрой в мизансценах.
Кроме того, поражает, как в «Мет» умеют реалистично изображать смерть с кровью
(хотя звучит это несколько издевательски, как строчка из меню). Просто мороз по коже, и ведь не жалеют никаких костюмов. Вертер стреляет себе под сердце, и — я понимаю, что раздавливает капсулу под рубахой, но в тот же момент на спине вымахивает такое же пятнище, чтобы показать, что пуля прошла навылет, точно, как в романе, и абсолютно синхронно хлещут кровавые брызги фонтаном по стене, по обоям.
И всё-таки вся опера — это Кауфман и его голос.
И ария первого действия («О nature...»), и ария Оссиана («Pourquoi me reveiller...») — всё спето по нарастающей, дивным, мрачным по окраске тенором, с прекрасной школой глубокой грудной резонации.
И всё 4-е действие «смертельно раненный» Кауфман допевает прозрачным, но железно опертым верхним регистром, с закрытыми глазами, что потрясает. Этот голос искупает всю оперную искусственность ситуации, я понимаю, что так не поют самоубийцы после пули навылет, как не должна петь Дездемона, как не должна петь после «мешка» Джильда.
Но этот тот самый оперный обман, в который не веришь умом, но от которого не в силах отказаться сердце.
Мучительно видеть его неудобную позу на полу. Его конвульсии и агонию. И — счастье слышать полчаса его пения с закрытыми глазами. Под оркестр. Железные нервы и уши (и выучку!) надо иметь, чтобы вступать на слух, не глядя на дирижера. И так петь дуэт.
Оркестр под управлением А. Алтиноглу был пленителен.
С таким чувством, нюансами, чистотой и скорбью — это было так прекрасно, что даже трудно было это вынести, бывает же такое.
Так ли звезды сошлись, или так я была настроена, но для меня спектакль прозвучал как абсолют красоты. И было совершенно всё равно, что всё происходит в паре комнат и ничего не движется, и нет глобальных патриотических сцен или картин народного гнева. Это была частная драма одного запутавшегося сердца, заполнившая собою весь мир.
Автор фото — Ken Howard
