В Генте прошел концерт Симфонического оркестра Фландрии под управлением немецкого дирижёра Андреаса Делфтса. Программа носила название «Parada» по первой исполнявшейся вещи — симфонической картине Магнуса Линдберга. Ему сопутствовали 2-й фортепианный концерт Бартока с прекрасным солистом из Сербии Александром Мадзаром и 2-я симфония Брамса.
Второй концерт Бартока, с его необузданным напором, неистовой эмоциональностью и моторикой, лично для меня стал центром программы.
Его вторая часть и особенно третья — по линеарной полифонии и взрывчатой динамике — просто разлученные во времени близнецы с «Петрушкой» Стравинского. Здесь и рваные позывные сольной трубы, и несимметрично залигованные фигуры струнных, тем самым автоматически дающие экзотическую акцентировку мелодической линии, и заострённые сложнейшие контрапункты.
А фортепианная партия, блистательно сыгранная солистом, представляет собою прямо-таки музыкальный манифест авангарда 30-х. (И как позднейший отклик, при agitato литавр в третьей части мне вспомнились даже отголоски некоторых работ композитора М. Мееровича — был такой советский композитор, и весьма интересный, на мой взгляд.)
Но, согласно моим наблюдениям, публика не в состоянии оценить яркую трактовку А. Делфтса и выдающееся исполнение А. Мадзара, потому что она пребывает в глубокой контузии после пьесы, открывающей концерт, и
восхитительный Бела Барток проходит мимо её раненных ушей.
Согласно тексту программки, выдержанному в хвалебных тонах (а как иначе зазвать на концерт), Линдберг — дерзкий новатор, который утверждает, что с оркестром можно сделать что угодно, особенно, если «не бояться вливать новое вино в старые мехи».
У вина, влитого Линдбергом, по утверждению брошюры, особенный вкус, ломающий представления о консерватизме, опрокидывающий ностальгическую тягу к слову «музыка», и тому подобная реклама, никоим образом делу не помогающая, ибо
на слух это вино — ... да просто бурда, скажу честно.
Хотя автор настаивает, что его музыка возникла не на пустом месте, а колосится прямо-таки на Бахе и Пёрселле, единственное, что их связывает, это манера Линдберга для записи своих дегустационных слуховых опытов использовать прежние пять нотных линеек да живой оркестр.
Реакцию публики на пьесу Линдберга и следующие произведения концерта можно сравнить с увечьем.
Раздавленные двадцатиминутным ревом и неудобоваримостью зелья слушатели — это явно видно — не в состоянии воспринимать прочие произведения адекватно. Очевидно, не все умеют пользоваться советом профессора Н. Перельмана и «наслаждаться непониманием», и я в том числе. По крайней мере, двадцатиминутное упоение кошмаром мне недоступно.
Стоило бы предложить эксперимент, который моментально расставил бы всё на свои места: соблюсти хронологический — или хотя бы алфавитный — порядок композиторов в программе. Окажись «Парада» последней в списке наслаждений, уверена, большинство публики проголосовало бы ногами и просто ушло.
По тоскующим лицам людей было видно, как откровенно они замучены установившимися правилами:
даже заплатив за билет, наслаждение почему-то ещё нужно заслужить высиживанием, чтобы дождаться Шуберта или Брамса, сначала поприсутствовав против воли на сеансе чёрной магии.
И ещё одна вещь, которой я была задета в этой программе: этичность. Этично ли по отношению к Бартоку и Брамсу называть всю программу именем самого короткого в концерте произведения ныне живущего и здравствующего композитора?
На эту тему в музыкальной среде существует апокриф. Будто бы однажды Шарль Гуно, разговаривая с молодым композитором, задумчиво произнес:
— Чем дальше мы продвигаемся в нашем искусстве, тем больше ценим своих предшественников. Будучи в вашем возрасте, я говорил о себе: «Я». Двадцати пяти лет говорил: «Я и Моцарт». В сорок лет: «Моцарт и я». А теперь говорю тихонько: «Моцарт».
Может, из одного «уважения к Гуно и с°» стоило назвать концерт иначе?
На фото: Магнус Линдберг
