В Брюгге состоялся концерт, афиша которого, набранная обычной латиницей, выглядела непривычно для местного глаза: «Тарас Бульба». Эту рапсодию Яначека играл Симфонический оркестр Фландрии с Яном Латам-Кёнигом.
А в первом отделении играл шведский солист Эмил Йонасон, исполнивший концерт Магнуса Линдберга для кларнета с оркестром, и его выступление было не менее ярким, чем явление запорожских казаков в Бельгии.
После двух Славянских танцев Дворжака публике пришлось переключиться на нечто абсолютно противоположное.
Концерт финского композитора Линдберга, которому, кажется, будет посвящён весь сезон оркестра, отходит на невообразимо далекое расстояние от сердечности Дворжака и представляет собой скорее «рапсодию кувырков». Я пыталась выслушать этот опус как только могла благожелательно: и ушами профессионального музыканта, и просто как меломан, и как случайный, не настроенный предвзято слушатель.
Я услышала атональный рёв на любой счёт на полчаса.
Из океана первобытного хаоса звуков время от времени показывалась то рука Дебюсси, то макушка Равеля, то чело Бартока, – выныривали на полсекунды и тонули в безнадежном водовороте.
Пару раз прозвучал какой-то мгновенный намёк на скромный консонанс, что-то вроде робкого ре-минора – очевидно, это был сбой компьютерной программы автора, такой вирус здоровой адекватности, – но тут же стремительно исчезал в лавине неопознаваемых шумов.
Всё это было бы утомительно, не более, если бы не феноменальный солист.
В каденциях, обозначенных волей композитора ad libitum, он показал высочайшую технику владения инструментом и такую харизматичность исполнения, что противостоять этому было невозможно; зато очень легко было противопоставить импровизационную музыкальность Йонасона фиксированной партитуре Линдберга с безусловной победой первого.
Угловатые фразы в исполнении шведского музыканта и зигзагообразные монологи кларнета, гигантские головоломные реплики, сыгранные им на перманентном дыхании без всякого изнурения, завораживают настолько, что вы вдруг ловите себя на мысли, что нет ничего убедительнее и пластичнее, чем эти неустойчивые звуковые конструкции. В созданной им партии кларнета присутствует странный и противоречивый баланс движущихся музыкальных невероятностей.
Интересно видеть, как светлеют к концу произведения лица зрителей, покорённых Йонасоном.
И когда он выдаёт на бис какую-то невнятно объявляемую им шведскую пьесу (вероятно, это ещё одна импровизация музыканта), играя её всем телом, топая ногой и шаркая подошвой, – зал в неистовстве поднимается на ноги.
Второе отделение приводит нас в Запорожскую Сечь.
«Не из-за убийства собственного сына за измену народу, не из-за мученической смерти второго сына, но из-за слов: "Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу", из-за этих слов, падающих в горячие искры, в огонь костра, на котором окончил свою жизнь прославленный полковник казацкий Тарас Бульба, сочинил я эту рапсодию по повести, написанной Гоголем»,– написал Яначек, объясняя замысел своего произведения.
Он завершил рапсодию в 1918 году к окончанию первой мировой войны,
хотя по стилю она относится больше к позднему романтизму, а не к модернизму. Или, рискнула бы я сказать, к экспрессивному романтизму.
Об этом говорит мозаика мелочей, когда разные группы инструментов в оркестре играют одновременно crescendo и diminuendo, или работает целая система противопоставлений или, наоборот, слияний, и всё это складывается в огромное эпическое полотно. Чего стоит участие органа в партитуре, или почти маниакальные мантры одного инструмента на фоне широких горизонтов духовой группы...
А вплетение польской мазурки в тему битвы, а удивительные комбинации инструментов: высказывания высокой piccolo с тремя низкими тромбонами, или деревянный квинтет с солирующим баскларнетом, или самое начало: меланхолический английский рожок с монологом – просторным , как степь...
Рапсодия состоит из трёх номеров — трёх портретов,
каждый из который говорит о гибели героя: «Смерть Андрия», «Смерть Остапа» и «Пророчество и смерть Тараса». Это настоящий реквием, просто шекспировский триптих: мощная музыка, полная света и динамического трагизма.
Славянская нота в ней так сильна и очевидна, что возврат к танцу Дворжака на бис завершил прекрасный концерт как нельзя логичнее. Спасибо за яркое и сильное исполнение маэстро Латам-Кёнигу и Симфоническому оркестру Фландрии.
