Король «Ла Скала»
Родившись в Болгарии, он вырос в нищете – "О том времени помню голод и два ужасных года, проведённых в тюрьме" – "Я хотел быть дирижёром" – "Во время военной службы обнаружили, что у меня красивый голос" – "Почему меня отправили учиться в Москву" – "Первая, незабываемая поездка в Италию" – "Проведя на сцене тридцать лет, каждый раз перед спектаклем дрожу от страха".
– Когда я впервые приехал в Милан, в 1959 году, я уже к тому времени пел в таких крупных театрах, как Большой в Москве, но "Ла Скала" был верхом моих мечтаний. Попади в этот театр, казалось мне, достигну вершины моей карьеры. Но никогда не мог себе представить, что пущу здесь крепкие корни и буду петь до сих пор.
Высокий – метр восемьдесят, с лицом, как у древнего жреца, со светлыми глазами, Николай Гяуров говорит глубоким и мелодичным басом.
Когда он произносит слова "Ла Скала", "Милан", глаза его загораются от волнения. "Моя дочь Елена, – радостно сообщает он, – родилась в Милане, она миланка".
Вот уже двадцать пять лет Гяуров – самый выдающийся бас в мире. Где бы он ни пел, всегда собирает толпы поклонников. "Это возродившийся Шаляпин", – писал критик "Фигаро" в 1955 году, когда Гяуров первый раз выступил на Западе.
На легендарного русского певца этот болгарин похож не только красотой, но и мощью, величием голоса, а также внешностью и сценическими данными. Его исполнение ролей входит в историю оперного театра.
Он пел во всех самых выдающихся операх во всех театрах, он записал их на пластинки с самыми великими дирижёрами, а некоторые даже по два или три раза. Он снялся в нескольких фильмах-операх.
– Когда я думаю о своей жизни, – говорит Гяуров, расхаживая по огромной гостиной собственной квартиры, – то просто теряюсь. Всё, что со мной произошло, мне кажется ирреальным, невероятным, словно всё это было во сне. Когда разговариваю с коллегами и узнаю, как складывалась их жизнь, то понимаю, что почти все они были ориентированы на свою профессию с самого детства. У меня всё получилось совсем наоборот. До двадцати лет я боролся, потратил уйму сил, чтобы пойти совсем по другой дороге: играл на скрипке, хотел стать дирижёром, и только совсем случайно однажды запел.
Но самое интересное, всё случившееся со мной – встречи, трудности, удачи – оказалось словно какой-то таинственной предпосылкой к тому, чтобы я стал именно певцом и никем иным.
Я родился 13 сентября 1929 года в Велинграде, небольшом городке на юге Болгарии, – рассказывает Гяуров. – Моя семья была очень бедной. Тогда весь мир был охвачен кризисом, а в моей стране жилось особенно тяжело. Из детства мне запомнились главным образом нищета и голод.
Велинград, расположенный на высоте семьсот метров над уровнем моря, отличается мягким климатом, там много источников горячей и холодной минеральной воды. Источники натуральные, бьющие из скалы, и к ним легко найти дорогу, они все рядом, словно вытекают из краников в ванной.
Климат и минеральные воды постоянно привлекали множество туристов в наш городок, в том числе и иностранцев, и для их развлечения приезжали театральные труппы, концертирующие инструменталисты, певцы и небольшие оркестры. Именно вот так, слушая этих артистов с самого раннего детства, я инстинктивно, без чьих-либо подсказок, полюбил музыку. Особенно обожал наш городской духовой оркестр, который часто слушал, зачарованный звучанием его инструментов.
К музыке у меня было врождённое призвание. Я учился всему с необыкновенной лёгкостью. В пять лет, мне подарили маленькую губную гармонику, и вскоре я сам научился играть на ней все мелодии, какие слушал в исполнении духового или симфонического оркестров.
Когда я учился в начальной школе, у меня обнаружился высокий белый голос. Мой отец, а он был пономарём в православной церкви моего городка, хотел, чтобы я пел в хоре, но мне не нравилось это, и я редко бывал на клиросе.
Мой брат – он на пять лет старше меня – представлял меня своим друзьям как феномен, и я, чтобы развлечь их, исполнял вальсы Штрауса и каватины из опер с необыкновенным искусством, пользуясь голосом как инструментом, причём издавал сверхвысокие ноты, какие ни одна сопрано никогда не смогла бы взять.
Один только раз за всё моё детство я согласился петь со сцены. Это случилось на празднике Дня матери, который каждый год отмечается в Болгарии. Я исполнил песню "Мама", знаменитую итальянскую песню, которая была хорошо известна и в моей стране. Тогда я заставил плакать весь партер и даже оркестрантов.
Как я уже сказал, пение, однако, не было моей страстью. Я мечтал стать музыкантом оркестра. Всё свободное время проводил у оркестрантов и упрашивал дирижёра, чтобы он дал мне какое-нибудь поручение. Он отвечал, что ещё надо подождать, потому что я слишком мал.
Мне было восемь или девять лет, когда дирижёр оркестра решил наконец откликнуться на мою просьбу, и я стал музыкантом оркестра. Поначалу мне было поручено играть на маленькой трубе, предназначенной для аккомпанемента. Я не исполнял мелодии, а только издавал отдельные ритмичные ноты. Это упражнение было полезным – выработало привычку к каденциям в разных музыкальных ритмах. Вскоре научился ещё играть на кларнете и тромбоне.
В двенадцать лет мне пришлось внезапно прекратить, если можно так выразиться, свою музыкальную деятельность. Моя страна переживала трудный момент. Царь Борис и его правительство подавляли страну самым жестоким образом, какой только можно представить при режиме фашистского толка, однако, непохожего на итальянский.
Наше правительство было тесно связано с Гитлером, и репрессии были жесточайшие. Любой, кто протестовал или в какой-то мере критиковал режим, расплачивался за это жизнью. Обычно казнь совершалась прилюдно – зверски отсекали голову. И отрубленные головы носили по городу на длинных шестах, в знак предупреждения.
Я был необычайно впечатлительным и эмоциональным юношей. Такие чудовищные спектакли потрясали мою душу. До сих пор, когда вспоминаю об этом, у меня мурашки бегут по коже.
Моему старшему брату исполнилось семнадцать, и он горячо переживал трагедию нашей родины. Однажды он сказал отцу, что хочет вступить в ряды Сопротивления. Тот не возражал, но слёзы побежали из его глаз, когда он представил, какая судьба ждёт всю нашу семью. И действительно, едва брат ушёл в горы к партизанам, нас арестовали и отправили в концентрационный лагерь.
Я провёл в нём полтора года, и всё, что видел там и пережил, чудовищно.
Вместе с нами в заключении находились семьи и родственники тех, кто был связан с партизанами. Лагерь размещался в далёком, заброшенном в горах селении, где ничего не было – ни света, ни хлеба, ни дров. Мы жили в абсолютной нищете. Должны были работать с рассвета до заката под надзором солдат, которые готовы были стрелять в любую минуту. Вечером нас сгоняли в большие бараки, и мы проводили ночь, свалившись в кучу.
У меня до сих пор звучат в ушах крики несчастных стариков, избитых до крови, детей, плакавших не переставая всю ночь напролёт от голода, матерей, сходивших с ума от ужаса, что не могут помочь своих маленьким детям. Не знаю, как мне удалось выжить в этом аду.
Нас, детей, солдаты тоже мучили. Заставляли голыми руками, стоя на коленях, чистить туалеты, при этом били нас прикладами, пинали ногами.
Наконец невероятный кошмар закончился, и мы вернулись домой.
Я снова стал ходить в школу и играть в городском оркестре. Теперь я увлёкся скрипкой. Увидев её где-либо, я замирал, как зачарованный, и прикасался к ней, как к реликвии. Отец хотел бы купить мне скрипку, но у него не было, что называется, ни гроша. Я начал учиться играть на этом инструменте, одалживая его у друзей. И стал неплохим скрипачом, хотя у меня никогда не было своего инструмента. Я смог купить собственную скрипку, только когда стал известным певцом. Храню её до сих пор. Она висит в моём кабинете, и я время от времени играю на ней.
В шестнадцать лет меня приняли в оркестр Велинграда скрипачом. А так как я хорошо знал музыку и умел играть на разных инструментах, то сделался надёжным помощником дирижёра, помогал ему готовить ноты и не раз заменял на репетициях. Это были счастливейшие годы. Меня не заботили нищета, голод, отсутствие денег, неудобства. Я жил музыкой, и мне казалось, я — принц.
Окончив гимназию, я решил, что не стану поступать в консерваторию, потому что не преуспеваю в игре на тех инструментах, какими владел, а значит, у меня нет даже надежды стать хорошим солистом. Я поступил в лицей, собираясь и дальше заниматься музыкой только как хобби, играя в городских оркестрах. А в лицее я увлёкся другим искусством – театром.
В нашем городе имелись две любительские, но совсем неплохие театральные труппы, которые выступали в провинциальных театрах и даже в Софии. Я начал посещать одну из них и в 1946 году стал выступать как драматический актёр, с успехом играя в двух пьесах – «Арлезианка» Доде, в роли Федерико, и «Тоска» Сарду, где исполнял роль Каварадосси. Тогда я ещё не знал, что по сюжетам этих драм написаны оперы, и роли моих персонажей поют тенора.
Успех в этих спектаклях привёл меня к мысли, что мне суждено быть актёром, и я поступил в Академию драматического искусства в Софии.
Однако впереди меня ожидало страшное пугало – военная служба, которая так или иначе прервёт мою учёбу. Поэтому я решил раз и навсегда избавиться от неё, чтобы оказаться совершенно свободным и выбирать свою дорогу. В восемнадцать лет я добровольцем отправился служить в армию.
Первый месяцы службы оказался для меня ещё одним тяжёлым испытанием. Солдаты-старослужащие издевались над новичками, обращались с нами зверски, по-хамски. Некоторые из моих однополчан вступали в эту игру, но я не мог. Часто грубые и тривиальные шутки унижали меня. Я пытался реагировать, защищаться, но в результате получилось только хуже – я сделался идеальной мишенью.
Через три месяца я понял, что больше не в силах терпеть всё это и попросил отправить меня на офицерские курсы. Вот так я поступил в военную академию, где и решилась моя жизненная судьба.
Академия эта весьма ценилась в Болгарии. Это было нечто вроде университета, где преподавали разнообразные дисциплины, в том числе и музыку. Академия даже считалась учебным заведением более высокого ранга, нежели консерватория, и многие музыканты поступали сюда, чтобы пополнить своё образование.
Здесь создали вокальный и инструментальный коллектив из ста двадцати человек. Воспользовавшись моим предыдущим музыкальным опытом, я поступил в него и уже через два месяца сделался помощником дирижёра.
В моей душе вновь с огромной силой вспыхнула любовь к музыке. Я уже забыл театр. И теперь мечтал только об одном – стать дирижёром. Но именно здесь я в один прекрасный день совершенно неожиданно стал певцом.
В конце 1948 года правительство организовало большой фестиваль всех болгарских военных оркестров и коллективов. Мы решили выступить с кантатой для солистов, хора и оркестра и с энтузиазмом принялись готовить программу. Все репетиции были поручены мне. В кантате был большой сольный номер для баса, который должен был исполнять один мой товарищ. Во время репетиций я всё время подхлёстывал его. Хотя голос у него был и красивый, он не вкладывал в своё пение никакого чувства. Я сердился: "Смотри, – настаивал я, – ты должен петь вот так", – и исполнял его партию. Все слушали меня молча. В какой-то момент солист сказал мне: "Да у тебя же удивительный голос, почему бы тебе не спеть вместо меня?"
Такое мне даже в голову не приходило. После выступлений в детстве, когда я пел белым голосом, чтобы развлечь друзей, я никогда больше не выступал на публике. Мой голос, хоть и сохранил юношеские характеристики, был уже вполне сформировавшимся и сильным. Я провёл несколько репетиций, и товарищи мне аплодировали.
Председателем жюри в Софии был один очень известный болгарский композитор – Петко Стайнов. Услышав мой голос, он пришёл в восторг. И не только наградил хор, с которым я выступал, но пожелал наградить меня особой премией. "Будете заниматься, сделаете прекрасную певческую карьеру", – сказал он и пригласил придти к нему в гости.
На другой день я пришёл к нему в офис. Он тут же позвонил директору консерватории и рассказал обо мне. В сентябре 1948 года я начал заниматься пением.
Мне была выделена государственная стипендия, чтобы я мог полностью посвятить себя занятиям музыкой. Моим учителем был бывший баритон Брамбаров, который в тридцатые годы жил в Милане и много пел в Италии. Он усвоил все правила и секреты итальянской школы пения.
Первый год занятий в консерватории оказался для меня чрезвычайно трудным. Не столько из-за объёма работы, сколько из-за скуки, какую вызывали у меня занятия. Я же был юношей в высшей степени активным. И привык заниматься сразу несколькими делами. Поступив в консерваторию, я почему-то решил, что должен непременно начать петь арии.
А мой учитель, как назло, вообще запретил мне их петь. "Ты должен слепо повиноваться тому, что я тебе велю, – предупредил он, – даже если это покажется тебе абсурдным". Целый год мои занятия вокалом ограничивались повторением вокализов от ля до до, выпеваемых в основном на звуке "а".
Мои товарищи разгуливали с нотами Верди, Россини, Вагнера, Мусоргского, гордясь, что исполняют знаменитые арии. А я же по несколько часов в день только и делал, что повторял одну и ту же цепочку из семи нот, произнося только звук "а". Было от чего просто умереть со скуки, но мой учитель оставался неумолимым.
По окончании учебного года я должен был выступить на экзамене перед правительственной комиссией. "Что же я буду петь?"– спрашивал я. "Гамму", – повторял мой учитель. И перед всеми знаменитыми профессорами под аккомпанемент рояля я несколько раз пропел мой вокализ. Я думал, меня пинками выгонят вон. Однако они посовещались и сказали: "У вас изумительный голос. Мы будем просить правительство отправить вас учиться за границу, где вы получите больше возможностей развить свои вокальные данные".
Меня направили в Ленинград, в консерваторию, где когда-то преподавал Римский-Корсаков. Город прекрасен, но климат невероятно вредный. Я попросил, чтобы меня перевели в Москву.
Пять лет я учился в консерватории в русской столице. Это был необыкновенно важный для меня опыт. Кроме пения, меня обучали актёрскому мастерству, режиссуре, дирижёрскому искусству, танцам. Одновременно я выступал в Большом театре, стараясь применить на практике то, чему меня учили. В 1955 году я получил диплом с наилучшими отметками и золотой медалью.
На родину я вернулся триумфатором, убеждённым, что готов покорить мир. Но я недооценил болгарскую бюрократию. В Софии уже определили моё будущее: меня назначили артистом третьей категории в один маленький провинциальный театр. Я пытался возражать – ведь я уже пел в Большом театре. Но тщетно.
Я забеспокоился. Если уеду в этот театр, моя карьера закончится. Во что бы то ни стало нужно было найти способ избежать такой ловушки.
Я узнал, что в Варшаве состоится международный конкурс молодых вокалистов и попросил разрешения участвовать в нём. Мне разрешили. Я поехал в Варшаву и стал победителем конкурса.
И почти сразу же узнал о другом очень важном конкурсе, который проводился в Париже. Он был открыт не только для молодых артистов, но и для всех, а значит намного коварнее и труднее. У меня не было другого выбора: только победив в этом конкурсе, я мог бы избежать погребения в провинции, поэтому подал заявку на участие и в нём.
В Париже собралось полторы сотни конкурсантов. И всё происходило совершенно анонимно. Жюри не знало ни наших имён, ни возраста, ни страны происхождения и даже не видело наших лиц. У меня был сорок первый номер. После пяти туров я остался один. Я победил в этом конкурсе, и меня даже наградили особой премией: Большим Парижским призом.
Именно тогда некоторые газеты, комментируя мой успех, написали: "Возродился Шаляпин". Когда я вернулся на родину, никто уже не вспоминал, что месяц назад меня направляли в маленький провинциальный театр артистом третьей категории. Моя новая квалификация с соответствующим окладом теперь называлась "Артист первой категории", и я был принят в национальный оперный театр Софии.
Через несколько месяцев я дебютировал в роли Базилио в «Севильском цирюльнике». Вскоре меня пригласили в Большой петь в этой же опере. Так началась моя карьера.
– Когда вы впервые пели в Италии?
– В 1958 году в театре "Коммунале" в Болонье, – отвечает Гяуров, – Меня пригласили петь в «Фаусте» Гуно. Моими партнёрами тогда были Джанни Поджи и Розанна Картери. Два незабываемых человека, которые очень помогли мне. Я впервые выступал в некоммунистической стране. Я был поражён, что мне заплатили a cachet (гонорар — фр.). Никогда прежде я не имел столько денег и ни разу до той поры не видел чеков. "Что означают такие бумажки?" – спрашивал я. И легко терял их, так как не мог поверить, что это деньги.
В "Коммунале" меня ожидал огромный успех. Слушали меня там директора многих театров, в том числе маэстро Сичилиани –– директор "Ла Скала". 13 сентября следующего года я получил от Сичилиани телеграмму с предложением спеть в "Ла Скала" партию Бориса Годунова. На первых спектаклях мне предлагали исполнить роль Варлаама, а потом и заглавную роль. Я ответил, что согласен на Варлаама, но отказываюсь от партии Бориса, потому что считаю её слишком трудной для моего ещё неокрепшего голоса. Вот так состоялся мой дебют в замечательном миланском театре, и с тех пор я выступал на его сцене каждый год.
– Сколько опер спели вы в "Ла Скала"?
– Не знаю, никогда не вёл никакого учёта своих ролей, но думаю, что много. В этом театре я дебютировал в таких трудных операх как «Дон Жуан», «Мефистофель», «Моисей». Я очень люблю этот театр, потому что в нём прошла большая часть моей творческой жизни.
– В роли Бориса вы дебютировали тоже в "Ла Скала"?
– Нет. В "Ла Скала" я пел в четырёх разных постановках этой оперы в роли Варлаама, но впервые спел царя Бориса на фестивале в Зальцбурге в 1965 году, под управлением Караяна. Это был незабываемый спектакль, который мы исполняли в течение трёх лет. Кроме "Ла Скала" и Зальцбурга, я пел «Бориса Годунова» во всех театрах мира. Эту оперу я очень хорошо чувствую и охотно исполняю, несмотря на то, что она такая ужасная.
Борис – необычайно сложный образ. Царь умирает от угрызений совести. Такая причина смерти непонятна современному миру. Перед кончиной герой оперы непрерывно поёт целых двадцать пять минут. По окончании такого труда чувствую, что мне необходимо лечь пластом и вызвать "скорую помощь".
– Вы поёте уже более четверти века? Бывает ли вам страшно выходить на сцену?
– Страшно? Да я каждый раз просто в ужасе. Невозможно передать, что творится со мной, когда приближается день спектакля. Теряю сон, не сплю по ночам. Ложусь в постель, и долгие часы музыка звучит у меня в голове. Трудности предстают передо мной в чудовищных размерах. Тогда начинаю убеждать себя, что напрасно тревожусь, но всё равно не могу избавиться от страха. И к премьере подхожу уже в совершенном отчаянии. Руки и ноги, как лёд, кровообращение нарушено, сердце колотится, словно сумасшедшее. Иногда приходится вызывать врача. Эта пытка с течением времени не проходит, а лишь усиливается.
Перевод с итальянского Ирины Константиновой
Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей
