8 июня в Большом зале Московской консерватории состоялся концерт выпускников — это было первое концертное мероприятие после реставрации. В то, что это произойдет, еще накануне было очень сложно поверить. Глядя на то, как рабочие выносят строительный мусор, кладут последнюю плитку перед «Кофеманией» и шлифуют колонны портика центрального входа, с трудом представлялось, что вечером следующего дня зал откроется для посетителей.
Даже еще утром 8 июня центральный вход был закрыт, хотя в зале уже полным ходом шла торжественная церемония вручения дипломов 142-го выпуска Московской консерватории. Спускаясь по лестнице при выходе из зала, нарядные выпускники и гости с надеждой в голосе спрашивали у охраны: «А можно там выйти?» Охранники отрицательно мотали головой — выходите, мол, где зашли, через Средний Кисловский переулок. Народ, вздыхая, брел в указанном направлении: «Нет, наверно, тот вход откроют только через неделю, к конкурсу...».
Начиная с июня 2010-го, когда зал закрыли с твердым обещанием открыть к конкурсу Чайковского, подобное «нет, наверно…» произносилось бесчисленное множество раз. «Нет, наверно, откроют теперь лет через десять — вон Большой театр сколько делали...» Последние месяцы все консерваторцы, от студента до профессора, уставшие от шума стройки, нет-нет да и выглядывали из окон во двор Большого зала и, видя разрытый котлован, качали головой: «Нет, наверно…»
Еще больше сомнений вызывала сохранность акустики зала, которая — случай беспрецедентный — была зарегистрирована как памятник культуры и, что неоднократно подчеркивалось руководством консерватории, должна была вернуться после реставрации точно такой же, какой была. Побывавших на репетиции в Большом зале накануне концерта отлавливали с одним и тем же сакраментальным вопросом: «Ну как акустика, испортили?» Пойманные отвечали осторожно: «Надо послушать при полном зале. Надо послушать оркестр...».
Напряжение нарастало, так что вечером 8 июня перед Большим залом собрался народ, сгорающий от нетерпения и любопытства. Концерт выпускников был призван развеять все сомнения и расставить точки над i.
Первый же вестибюль, где, по старой студенческой забаве, если встать ровно посередине и как следует топнуть ногой (как вариант — крикнуть или спеть), можно было услышать многократное эхо, успокоил: эхо никуда не делось, а даже усилилось. Впрочем, этого следовало ожидать — раньше под залом хранился различный реквизит и инженерное оборудование, теперь же эти помещения освободили, разместив их содержимое в новом инженерном корпусе. Все эти меры должны были благотворно повлиять на акустику.
Постепенно замечаешь и другие мелочи, из которых складывается облик вновь открывшегося концертного зала. Например, очень скользкие новые плиты парадной лестницы, на которой проверяют билеты: подумалось, что теперь сюда нельзя надевать туфли на шпильках, и словно в подтверждение этому девушка на каблуках, спускающаяся мне навстречу, поскользнулась, упав прямо на руки стоящего, по счастью, рядом охранника.
Затем — непривычно светлый, огромный холл с гардеробами, чья расцветка немного обескураживает: возникает ощущение, будто находишься внутри большого картонного макета.
Поднимаясь по правой лестнице в партер, обнаруживаешь буфет там, где раньше располагалось заведение прямо противоположного назначения.
И, наконец, в фойе встречаешься с главной достопримечательностью нового Большого зала — витражом с изображением святой Цецилии, заменившим «Славянских композиторов» — полотно Репина 1872 года. История этой обновки весьма занимательна. В процессе реставрации в фойе Большого зала, прямо напротив входа, неожиданно обнаружили огромное замурованное окно. Выяснилось, что до войны здесь был витраж с изображением святой Цецилии, покровительницы музыки, — прекрасный памятник искусства Серебряного века. В 1941 году во время бомбардировки витраж был уничтожен взрывной волной, и окно заложили, а на его место поместили картину Репина. И вот теперь по инициативе ректора Московской консерватории Александра Соколова витраж было решено восстановить. Сделать это оказалось не так-то просто, потому что остались от него только черно-белые фотографии в музее имени Рубинштейна да горсть осколков, чудом сохранившихся в мастерских «Моспроекта». По этим осколкам приглашенные сотрудники витражной мастерской Вадима Лебедева из Эрмитажа подбирали современные аналоги стекла.
Восстанавливая рисунок по фотографиям, реставраторы столкнулись еще с одной проблемой. «Образ святой Цецилии был самой сложной частью витража, — рассказал Соколов. — Там были вещи, которые нельзя было понять по фотографии — например, выражение ее глаз, которое мы искали довольно долго. Чтобы она не очень закатывала глаза и была все-таки живой, хотя она и святая».
Заглянуть в глаза святой Цецилии теперь может каждый. Сфотографироваться рядом с ней, судя по всему, станет традицией для посетителей Большого зала. Перед концертом возле витража было не протолкнуться. Митрополит Иларион, председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата и бывший воспитанник композиторского факультета консерватории, пообещал, что в ближайшее время витраж будет освящен.
Дневной свет, проникающий сквозь витраж, преобразил атмосферу фойе: раньше и представить себе было нельзя, что здесь может быть так светло, особенно если заглянуть в карман правого нефа, куда переместилась сумрачная картина Репина. В целом же весь интерьер постарались воссоздать максимально близко к первоисточнику: оливковые, розово-лиловые и зеленые стены, диванчики с резными ножками и портьеры на окнах хотят убедить, что именно так выглядел храм музыки сто лет назад. Пока все это, правда, скорее напоминает стилизованный евроремонт, и, наверно, пройдет не один год, пока этот храм обретет былую намоленность…
Но что бы там ни было с интерьером, главный вопрос — сохранилась ли уникальная акустика зала, без которой все остальное попросту не имеет смысла — продолжал висеть в воздухе. И, только когда отзвучали все поздравительные и по-неофициальному радостные речи высоких гостей и раздались первые звуки музыки, стало ясно: да, это тот самый Большой зал Консерватории.
И постепенно начинаешь вспоминать, за что, собственно, мы все его так любим. Это ни с чем не сравнимое состояние, когда ты сидишь в партере и, поднимая голову вверх, понимаешь, что все это огромное пространство наполнено звуком, а ты находишься внутри и буквально купаешься в звучании. Или это ощущение полета, когда смотришь с высоты второго амфитеатра вниз, на далекую сцену, и чувствуешь, как низкие звуки виолончели резонируют со спинкой твоего сиденья, ты слушаешь музыку издалека и в то же время воспринимаешь мельчайшие нюансы игры так, словно сидишь рядом с исполнителем.
Нам сообщили, что замеры акустики, произведенные 6 июня, показали, что она не только не ухудшилась, но стала лучше. Но лучше в данном случае не значит проще для исполнителей. Гладкие поверхности новых стен и пола, освобожденные пустоты под сценой добавили реверберацию, которая при недостаточной артикуляции (особенно это касается пианистов) и в условиях полупустого зала может превратить звучание в гудящую массу. Предстоящий пианистический марафон конкурса имени Чайковского обещает быть интригующим: кажется, еще никогда акустика не была так чувствительна к мастерству музыканта, и это ясно показал уже концерт выпускников.
Стопроцентной готовность зала, конечно, еще не назовешь: еще предстоит работа по реставрации органа Большого зала, который на время ремонта был помещен в защитный саркофаг и пока радует только своим сверкающим фасадом. Зал будет усовершенствован технически — появится интеллектуальная система вентиляции и кондиционирования, а также лифт для инвалидов.
Когда я дописывала этот текст на ноутбуке, едучи в метро, моя соседка справа, женщина неопределенного возраста с хозяйственными сумками на коленях, заглянула мне через плечо, буквально впилась глазами в монитор, а потом дернула меня за рукав: «Так когда его откроют, Большой зал?!» — «Уже открыли». — «Не может быть!!! Он же был весь раскурочен!» Похоже, чудом произошедшее кажется не только внутри консерватории.
Елена Мусаелян, openspace.ru
