«У меня наркотическая зависимость. От оперы»
Всего за шесть лет Марина Мещерякова сделала блестящую карьеру на Западе, где она сегодня едва ли не самая востребованная русская певица. Марина выступала на четырех Зальцбургских летних музыкальных фестивалях. Такой чести не удостаивался пока ни один из наших соотечественников. «Мещерякова родилась, чтобы петь в операх Верди», — твердо уверены на Западе. Добавим — и вообще, для того, чтобы петь. К этому она готова всегда и одним из самых драгоценных своих качеств считает фантастическое трудолюбие.
— Марина, где труднее работать — дома или за рубежом?
— После Большого нестрашно нигде. Любой театр — это интриги. И надо каждый день доказывать, что ты чего-то стоишь. Трудно в американском театре: ощущаешь жесткую конкуренцию. Певцы там могут все — у них нет понятия «не могу». Они как терминаторы. Постоянно дышат тебе в спину и считают, что все, кто работает по контракту, занимают их места. Поэтому приходится работать на все двести процентов. Надо быть безукоризненной в стиле, языке, образе... В европейских театрах прессинг не такой жесткий.
— Как известно, ваша творческая жизнь начиналась довольно стремительно...
— Я пришла в Большой театр стажером в сентябре 1991 года. А 26 декабря уже спела Антониду в «Сусанине». Потом были партии Марфы, Виолетты...
— А на мировую сцену вы попали...
— Благодаря международным конкурсам. На Вексфордском фестивале малоизвестных опер в Ирландии в 1994 году я исполнила партию Тамары в опере «Демон» Рубинштейна. Публика устроила овацию. Это было так непохоже на мою обычную жизнь, что захотелось продолжения. Но еще два года я чувствовала себя Золушкой после бала — ничего не происходило, пока я не получила первую премию на Бельведерском конкурсе в Вене. Сразу после этого пела в Хельсинки, Монте-Карло, Штутгарте и Вене.
— Довольны карьерой?
— Может быть, это нескромно прозвучит, но я довольна тем, что судьба посылает мне и замечательных людей, и интересную работу, и удачи... Чувствую себя счастливым человеком.
— Могли бы назвать три имени, определивших вашу судьбу?
— Конечно. Мой первый педагог — совершенно потрясающий — Елена Ивановна Шумилова. В свое время она была одной из ведущих драматических сопрано Большого театра. Ее образ всегда со мной, и он в ореоле. Когда в Москве иду в консерваторию, всегда смотрю на окна 203-го класса, где она работала, — и ком в горле. Мою судьбу во многом определила и Личия Альбанезе, лирическое сопрано Метрополитен-опера, любимица самого Тосканини. С ней мы отрабатывали бельканто. Это было под Нью-Йорком. Личия использует итальянский метод обучения: преподаватель и ученик все время общаются — живут бок о бок, готовят вместе и т.д. Она учила филигранной технике пения, раскрепостила меня, заставила организм быть безупречно послушным инструментом. Третье имя — самое громкое — Большой театр. Это мой родной театр, где я встала на ноги. Он для меня как живое существо...
— Сколько партий в вашем репертуаре?
— Тридцать пять. Из них десять вердиевских. В конце марта буду петь в Нью-Йорке в последней опере композитора — «Фальстафе», а в мае впервые спою Эльвиру в «Эрнани» в Неаполе. Каждый спектакль — как экзамен, словно бросаюсь на амбразуру.
— Что считаете пиком своей карьеры?
— Работу над «Нормой» Беллини в Стокгольме, Берлине, Торонто и Неаполе. Это целая веха в моей жизни. Норма — самая сложная партия в сопрановом репертуаре. «Белькантийская» музыка тем и трудна, что за оркестр не спрячешься — он только аккомпанирует. Норму я готовила в Стокгольме с итальянским дирижером Маурицио Барбачини и с солистами Большого театра Ириной Долженко и Михаилом Агафоновым. Мы пели в Берлине во время гастролей там Стокгольмской Королевской оперы. На первый спектакль шведы поставили своих исполнителей, но был провал. На следующий день пели мы. Занавес на поклоны поднимался 24 раза.
— Марина, вы меня тоже заворожили своей Нормой, когда пели ее в Москве четыре года назад. Был ли еще у вас подобный триумф?
— Пожалуй. В Париже на спектакле «Дон Карлос». Эболи блестяще пела Ольга Бородина. Просто блестяще. Не слышала лучшей Эболи — по стилю, фразировке, звучанию. Прекрасный наш тенор Сергей Ларин исполнил заглавную партию. 35-летний немец Рене Папе — Филиппа. Я пела Елизавету. Мы понимали друг друга с одного взгляда, с одного жеста. На сцене возникла драгоценная гармония...
— Считается, что Елизавета — партия скорее драматическая. Не думаете, что рискуете, исполняя ее?
— Это не совсем так. На Западе Елизавету пели Рената Скотто, Мирелла Френи, Катя Риччарелли. А это все лирические сопрано. В мире сейчас наблюдается тенденция к лиризму. Мода меняется. Все зависит от вкуса дирижера. Елизавета — душа страждущая и страдающая, это наша поэтичная Татьяна. Чувство долга у этих героинь всегда превышает чувство любви. Я пела Елизавету во многих театрах, и она всегда была моей «козырной картой».
— Поете все, что вам предлагают?
— Нет. Мне нередко предлагают такие драматические партии, как Аида, Тоска, Леонора в «Силе судьбы»... Соблазн велик, особенно когда приглашают выдающиеся дирижеры и режиссеры, но приходится отказываться. Надо беречь голос.
— Есть ли у вас кумиры?
— Да. Это Роза Понсель, американка итальянского происхождения. Пела с Карузо в 20—30-е годы. Была уникальной Нормой. Закончила оперную карьеру в 37 лет — у нее появился страх перед сценой. Сохранились превосходные записи. Мария Каллас, услышав их, сказала, что нет сопрано, равного Понсель. У ее неповторимого голоса виолончельный бархатный звук. Еще один кумир — уникальная Мирелла Френи. Такие личности, как она, появляются, думаю, раз в столетие. Френи — потрясающий музыкант и эталон во всем. Уникальной души человек. Удивительная женщина. Нутро ее читается буквально с первой ноты, и главное в жизни для нее — семья, потом уже идет работа. А я, увлекшись новой идеей, могу все бросить и лететь, куда меня зовут. Пение для меня как наркотик.
— Кого любите из наших певиц?
— Многих. Когда начинала певческую карьеру, поклонялась Тамаре Милашкиной. Я училась в Волгоградском музыкальном училище по классу фортепиано, хотя пела, кажется, лет с шести. Как-то мне попалась пластинка с оперными ариями в исполнении Милашкиной. Выучила их и дерзнула поехать в Москву поступать в консерваторию. Меня приняли на подготовительное отделение. Тогда-то я поняла, что опера — мое призвание... Люблю Маквалу Касрашвили — изумительная певица. В Мариинском театре — Ольгу Бородину. Ее меццо-сопрано, на мой взгляд, сейчас номер один в мире. Уникальное сопрано Галина Горчакова...
— Кто обычно болеет за вас?
— На премьеры прилетают родные. Мама с моей 12-летней дочкой Настей — из Вены, где мы сейчас живем, муж — из Москвы, папа — из Волгограда.
— Знаю, что на премьеру «Нормы» в Стокгольме вы приглашали еще и подруг из Волгограда. А сколько их было на вашем первом сольном концерте в Большом театре в минувшем апреле?
— Человек двадцать. Я им позвонила, они отложили свои дела и приехали, чтобы поддержать меня.
— Кто еще принадлежит к числу ваших самых верных поклонников?
— Главный — мой йоркширский терьер. Когда распеваюсь, он садится напротив и внимательно слушает. А если серьезно, то это австрийцы и немцы. Они обычно ждут у входа, просят автографы. Такого нет даже в Метрополитен-опера. После трагедии, случившейся 11 сентября, публику к артистам там вообще не пускают. В Вене дружу с Моникой и Альбертом Роганами. Она — модельер, придумывает мне прекрасные сценические костюмы. Он — член правительства, в его жилах течет королевская кровь. Доницетти посвятил его предкам оперу «Мария ди Роган».
— Как вы считаете, интерес к оперному театру в мире растет или падает?
— На мой взгляд, падает. Как бы искусственно ни подогревали к ней интерес всякими суперпостановками... Почти у всех сегодня есть современные музыкальные системы, компакт-диски... Меломаны могут дома послушать все что душа пожелает. Но дело не в том, полны залы или нет, а скорее — в качестве того, как слушают оперу, как воспринимают спектакль. Вспомните Большой театр, скажем, сорок лет назад. Какие толпы поклонников осаждали его входы и выходы! Какие фантастические истории слагались о талантах и поклонниках. И так было не только в нашей стране. Сейчас подобное наблюдается все реже. Есть и еще одна причина. Все меньше становится дирижеров, которые понимают и любят голоса, занимаются с вокалистами. У большинства тенденция одна: скорее, скорее, чтобы все сошлось, а на следующий день — в самолет, и снова — другой театр...
— Ваша жизнь — тоже в самолетах и на разных сценах мира. И полна, видимо, разных перегрузок. Стрессы бывают?
— Бывают. Наша работа — вся на эмоциях, на ощущениях. Я постоянно недовольна собой. К примеру, ставлю себе определенные задачи, но на спектакле чувствую иную реакцию зала, чем ожидала. Начинаю анализировать. Впрочем, я сильная, люблю все преодолевать. Ощущение преодоления дает мне радость. После даже самой маленькой неудачи у меня как будто крепнут мышцы. Постоянно «вкладываю в себя деньги», как это делают западные мастера, — работаю с педагогами, учу языки...
— Неудачи постигают?
— Был случай, когда моя трактовка образа не сошлась с традиционной. В Зальцбурге я пела Эльвиру в «Дон Жуане». Обычно эту партию исполняют томно и нежно. Мне же хотелось сделать из этой героини этакую мадам Грицацуеву — уж больно она заводная, скандальная и наглая. Но меня не поняли...
— Суеверны?
— Очень. Перед премьерой «Нормы» в Неаполе мне за сценой повстречался рабочий с пустым ведром. И я все ходила за ним, пока он, наконец, не наполнил его. Все прошло благополучно. Впрочем, я фаталист. Что суждено, того не миновать.
— О чем мечтаете?
— Спеть на сцене Большого театра вердиевских Луизу Миллер и Жанну д’Арк. Но все зависит от сроков. Для новой работы мне нужно хотя бы два месяца, но эти сроки надо оговаривать заранее. Могу в своем календаре «выжать» лишь дней десять между постановками. И это в том случае, когда речь идет о партии, которую уже пела...
Беседу вела Лидия Новикова
