The Ugly Duckling, Op. 18
Для голоса и фортепиано, Op. 18 (1914)
Полюбившиеся в детстве сказки полезно перечитывать, будучи взрослым, особенно если автор адресовал произведение не только детям. Таковы сказки Ганса Кристиана Андерсена, и одна из них – «Гадкий утенок». Щемящая история некрасивого, отвергнутого всеми существа, превратившегося в прекрасную птицу, трогает сердце в любом возрасте, и однажды она привлекла внимание Сергея Сергеевича Прокофьева. Этим композитором написано немало музыки, рассчитанной на детское восприятие, близкой и понятной юным слушателям (достаточно вспомнить симфоническую сказку «Петя и волк» или фортепианный цикл «Детская музыка»), но это произведение, основанное на сказочном сюжете, адресовано взрослым.
Произведение это родилось в 1914 г. – именно тогда Прокофьев, прежде не проявлявший особого интереса к камерно-вокальному жанру, обращается к этой области музыки. Все в «Гадком утенке» было необычно. Парадоксальным кажется интерес композитора, заслужившего репутацию бунтаря-футуриста, к типично романтическому сюжету о неприятие личности обществом – но, может быть, именно такой сюжет мог взволновать композитора, чьи творческие искания далеко не всегда находили понимание у современников?
Необычна форма сочинения: это не вокальный цикл – ведь произведение одночастно, но это и не романс – «Гадкий утенок» звучит более четверти часа, что слишком долго для вокальной миниатюры, на протяжении его сменяется множество образов и душевных состояний. Немного найдется произведений в вокальной литературе, которые можно было бы сопоставить с прокофьевским «Гадким утенком», одно из них – «Раёк» Модеста Петровича Мусоргского (с сочинением Прокофьева его роднит не только масштаб, но и яркая «зримость» образов, театральность). Сочинение Прокофьева можно назвать поэмой для голоса и фортепиано.
Излагая романтический сюжет андерсеновской сказки, композитор избегает сентиментальности. Вокальная партия, в которой широкие мелодические фразы вырастают из речитативно-декламационных интонаций, вновь вызывает ассоциацию с творениями Мусоргского (особенно близко соотносится «Гадкий утенок» с вокальным циклом «Детская»). Музыкальная ткань произведения сочетает в себе четкость мелодического рисунка с «импрессионистской» красочностью. Главная роль принадлежит вокальной партии – фортепиано создает фон, на котором развертывается повествование. В этом фоне нередко возникают звукоизобразительные детали, живописующие деревенскую обстановку (с нею композитор был знаком хорошо – ведь его детские годы прошли в селе Сонцовка).
В структуре одночастного произведения выделяется несколько эпизодов. Первый из них – мажорный, ясный, с «воздушными» фортепианными переливами – обозначает обстановку действия: раннее летнее утро. В рассказе о маме-утке сохраняется плавное движение, спокойные интонации (ведь это речь «от автора»). Повествование переходит к жанровым картинам – посещению птичьего двора и «поклонению» испанской утке. В этих эпизодах возникают гротескные образы, столь часто встречающиеся у Прокофьева, а музыкальное изображение обитателей птичьего двора приобретает почти зримую конкретность: форшлаги, отрывистые штрихи, хроматизмы, резкие созвучия, интонации, напоминающие кудахтанье и чириканье. Но это не отвлеченная «изобразительность» – во всех этих музыкальных жёсткостях проступает образ того жестокого мира, с которым предстоит столкнуться герою. Это становится очевидным, когда птицы нападают на своего странного сородича – этот эпизод обрисован множеством музыкальных деталей, он поистине «театрален». Музыкальная характеристика самого Гадкого утенка – «без перьев, на длинных ногах» – кажется одновременно и печальной, и неуклюжей. Важный мотив появляется на словах «Плохо пришлось только бедному некрасивому утенку». Этот энергичный, напористый мотив получает развитие в конце эпизода, когда на утенка нападает индейский петух, и в дальнейшем возникает каждый раз, когда главный герой терпит унижения и обиды. Утенок – как действующее лицо – тоже наделен лейтмотивом, но появляется он не сразу, а только в момент, когда герой, изгнанный с птичьего двора, остается в одиночестве: до сих пор музыка «рисовала» его внешний облик – теперь же раскрывается его душевный мир. Жалобная, никнущая мелодия, завершается вопросительной интонацией.
Средний раздел повествует о скитаниях Утенка. Сумрачные, «застывшие» аккорды живописуют унылый осенний пейзаж. Широкие ходы в вокальной партии передают отчаяние героя («Чего только не вытерпел он за эту страшную осень!»), позднее возникают жалобные секунды, монотонная, словно «замерзающая» речитация на одном звуке. Преодолевая это состояние, вокальная мелодия устремляется вверх, темп ускоряется (Утенок ломает лед своими слабыми лапками).
Новая «глава» сказки повествует о приходе весны – вновь звучит музыка, характеризующая тепло и свет, но здесь мотивы, знакомые по первому эпизоду, получают более широкое развитие, а вокальные интонации становятся более напевными. Особенно протяженной становится мелодия в момент появления лебедей. Вновь возникает печальный лейтмотив Утенка, а также жёсткий мотив, характеризовавший в предыдущих разделах его злоключения. Очень убедительно решена драматическая кульминация: «Убейте меня», – в мелодии, на которую положены эти слова, нет крика отчаяния, только обреченно ниспадающие интонации.
После паузы возникает скерцозный мотив, передающий удивление героя, и наконец – утверждается светлая мажорная тональность, на фоне размеренного триольного движения плавно звучит вокальная мелодия: гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Постепенно разрастающееся созвучие вбирает в себя все тона до-мажорной гаммы – этот необычный аккорд передает упоение счастья. Но перед тем, как будет «перевернута последняя страница» сказки, печальный лейтмотив вновь напоминает о себе (Борис Александрович Асафьев объяснил такое завершение тем, что и сам Прокофьев был тогда в глазах многих современников «гадким утенком», у которого превращение в «прекрасного лебедя» еще впереди).
«Гадкий утенок», впервые прозвучавший в январе 1915 г., по свидетельству Прокофьева, «вызывал разнообразные мнения», но в целом отношение публики было благосклонным. «И в наши дни можно рассказывать сказки с полной убежденностью и непосредственностью», – писал Асафьев, назвавший сочинение Прокофьева «струей живой воды».
