Разговор с драматическим тенором из Бурятии Михаилом Пироговым состоялся уже после Международного конкурса теноров Фонда Елены Образцовой «Хосе Каррерас Гран-при», который прошел в Москве с 10 по 15 сентября 2018 года и в котором певец, один из явных фаворитов этого конкурса, принял участие. И пусть лауреатом он на сей раз не стал, этот конкурс принес ему две специальные премии – «За лучшее исполнение арии из оперы Верди» (от Фонда Елены Образцовой) и «За лучшее исполнение арии из репертуара Хосе Каррераса» (естественно – от самого Хосе Каррераса). Вручая бурятскому тенору свою награду, Хосе Каррерас пояснил, что она однозначно приравнивается к Гран-при!
К моменту этого разговора случилось и неожиданное – вызвавшее большой резонанс в музыкальных кругах – увольнение директора Бурятского театра оперы и балета имени Г.Ц. Цыдынжапова: от должности Аюну Владимировну Цыбикдоржиеву освободили без объяснения причин – так совпало – практически сразу же после конкурса в Москве.
Михаил Пирогов оставался ведущим солистом этого театра по начало сезона 2018/2019. Однако на момент беседы с ним стало известно, что, спев 29 сентября 2018 года в качестве штатного солиста свой последний спектакль (партию Пинкертона в «Мадам Баттерфляй» Пуччини), свой родной театр он покинул в знак протеста против решения об увольнении директора. При этом дверь за собой он оставил открытой, предполагая, что возможны его выступления по разовым контрактам. Вскоре после его ухода, собственно, так и случилось. Понятно, что быстро подготовить новые вводы на такие спектакли, как «Кармен» Бизе и «Бал-маскарад» Верди, для театра, конечно же, весьма затруднительно. И он в них пел, но уже как приглашенный солист.
Единственное, о чём на момент беседы с певцом было еще неизвестно, – о его переходе с декабря 2018 года в штат Красноярского театра оперы и балета имени Д.А. Хворостовского. В сложившейся для артиста ситуации продолжение этой весьма драматичной истории вносит известную долю оптимизма, ведь с этим театром он сотрудничает уже давно, и в Красноярске его хорошо знают и любят. Кстати, еще до вышеназванных событий, как выяснилось из беседы, сотрудничество с Красноярском на ближайшую перспективу певец наметил весьма основательное! Итак, 20 декабря 2018 года в спектакле «Князь Игорь», которым театр отмечал 40-летие своего основания, Михаил Пирогов впервые как штатный солист вышел в партии Владимира Игоревича. А на момент публикации этого интервью стало известно, что в скором времени исполнится и заветная мечта певца: на красноярской сцене 4 марта состоится его дебют в партии Германа в «Пиковой даме» Чайковского…
Предлагаемый читателю разговор с певцом, как водится, «начался с самого начала», то есть с корней и семейных истоков…
– Михаил, расскажите о ваших корнях, о семье, в которой родились, и почему решили стать певцом?
– Я родился в Бурятии в небольшом улусе Далахай Тункинского района, что в пятистах километрах от Улан-Удэ. А недалеко от Далахая (в семи километрах) расположен улус Тагархай, который еще меньше. В 90-е годы мой отец Алексей Михайлович Пирогов, который был родом из Одесской области, занимался там фермерством. Там я и вырос, там прошло мое детство, а мои бурятские корни идут от матери. Тункинский район известен множеством священных для нас мест, сакральных объектов, связанных с культурой Бурятии. Этот район расположен там, где берут начало Восточные Саяны, и, благодаря его живописной природе и климату, его довольно часто называют азиатской Швейцарией. Эти места настолько красивы, что называют их также и второй Шамбалой!
Петь мне хотелось всегда, с самого детства, но сказать, почему меня влекло к пению, сложно: это было что-то неосознанное, словно заложенное во мне еще до рождения. Но когда я уже учился в общеобразовательной школе и пробовал петь в художественной самодеятельности, выяснилось, что на тот момент у меня еще не было слуха. Слух развился чуть позже, и уже после школы никаких препятствий для профессионального обучения пению не осталось. Так я и выбрал свою стезю в жизни. Правда, еще до этого одно время я подумывал о профессии врача, но после школы всё-таки поехал поступать в музыкальный колледж в Улан-Удэ.
– И ваши родители не были связаны с музыкой вообще?
– Не были, но мои дяди по линии мамы были людьми очень инициативными и творческими, хотя воплотили себя в абсолютно разных сферах деятельности. Старший дядя Владимир Жапович Бадлуев – талантливый энергетик: он работал главным инженером на Гусиноозёрской ГРЭС, что была построена вблизи угольного разреза. Но от природы он обладал ярким певческим голосом и как-то раз вместе с Ансамблем танца «Лотос» даже выезжал в качестве вокалиста на гастроли во Францию. А другой мой дядя Дандар Жапович Бадлуев после окончания факультета режиссуры массовых зрелищ Восточно-Сибирского института культуры как раз и стал основателем в Улан-Удэ Ансамбля танца «Лотос». В 1992 году он был преобразован в Бурятский государственный театр танца «Бадма Сэсэг».
Сегодня Дандар Бадлуев – директор и художественный руководитель Бурятского государственного национального театра песни и танца «Байкал». В 2005 году в него вошли ансамбль песни и танца «Байкал», театр танца «Бадма Сэсэг» и Оркестр бурятских народных инструментов имени Чингиса Павлова. В 2017 году театр «Байкал» победил в первом сезоне телешоу «Танцуют все!» на канале «Россия-1». А я, когда уже учился в Улан-Удэнском музыкальном колледже имени Чайковского, с ансамблем «Байкал» не раз принимал участие в концертных программах, так что моя карьера академического певца с театра «Байкал», собственно, и началась.
Отец же рассказывал мне, что у его отца, то есть моего деда, был мощный, большой певческий голос – бас просто необъятной, как ему тогда казалось, силы! Мой дед работал штатным рыбаком на Черном море и вечерами после работы любил собираться с друзьями, чтобы попеть в свое удовольствие. И когда он пел, что называется, звенели стёкла! И бабушка дедушку частенько поругивала: «Михаил, ты вот сейчас снова как запоешь, а где мы новое стекло для лампы достанем?» Так что «прецеденты» были! А меня в честь деда как раз и назвали: отец мой – Алексей Михайлович, а я – Михаил Алексеевич…
– А ваши педагоги сразу определили, что у вас тенор?
– Нет, не сразу, но в колледже мне очень повезло с моим первым учителем Вячеславом Баяндаевичем Елбаевым, очень известным у нас педагогом по вокалу, который как раз и ставил мне голос с прицелом на тенора. Когда же я только поступил в колледж, с уверенностью сказать, какой у меня голос, не мог никто. И всё же, начиная с третьего курса, мой педагог стал развивать меня как тенора, хотя заведующий вокальным отделением Баир Гомбоевич Базаров говорил, что я бас-баритон, или же, скорее, драматический баритон. После окончания колледжа в Улан-Удэ я поехал поступать в Московскую консерваторию, дошел до третьего тура, но после него слетел, и причина была всё та же: я позиционировал себя как тенор, но для многих из членов приемной комиссии очевидным это не было, и мне тогда сказали, что я, вполне вероятно, не тенор… Затем я год учился на подготовительном отделении Новосибирской консерватории, но поступить в нее не смог, так как нужного количества баллов не набрал.
После второй неудачи с поступлением Вячеслав Баяндаевич пригласил меня к себе, и мы стали заниматься с ним для поступления уже в Санкт-Петербургскую консерваторию. С третьей попытки я поступил в консерваторию с высшим балом. Там всё и выяснилась. Хотя никто в консерватории уже не сомневался, что я тенор (причем – драматический), что это и есть мое естественное звучание, визит к фониатору подтвердил, что строение вокального аппарата соответствует у меня басовому. Подтвердилось лишь то, что и было заложено самóй природой, ведь у драматических теноров именно так всегда и бывает: их природа – либо басовая, либо баритональная! Так что мой педагог в колледже, ведя меня как тенора, оказался абсолютно прав, и за это я ему бесконечно признателен и благодарен!
– А кто стал вашим педагогом в Санкт-Петербургской консерватории?
– Юрий Михайлович Марусин, и должен сказать, что с педагогом мне и на сей раз крупно повезло! Он был предельно тактичен по отношению к моему голосу, к тому, что до этого сделал мой первый педагог в Улан-Удэ. Он не вмешивался в мой вокал как таковой, но, дав мне невероятно много, работал над стилистическими и выразительными аспектами музыки, над интонированием, над фразировкой, над множеством певческих приемов, над артистической образностью. Как опытный мастер он дал мне много практически ценных советов, очень важных в нашей профессии.
Весьма интенсивной и кропотливой была у нас с ним работа и над русской, и над итальянской, и над французской, и над немецкой музыкой, и за это я ему безмерно благодарен! Юрий Марусин – потрясающий лирико-драматический тенор, за плечами которого яркая карьера и огромная творческая жизнь. И то, что он мне о ней рассказывал, было поистине великой для меня школой, воспитанием меня как певца-тенора, и всеми его советами в своей профессиональной деятельности я пользуюсь до сих пор. Юрий Михайлович пел партии драматического амплуа, и мне еще удалось застать в Мариинском театре его Пинкертона в «Мадам Баттерфляй» Пуччини и Германа в «Пиковой даме» Чайковского. Но у него в классе были, кстати, не только тенорá: я, к примеру, учился вместе с баритонами Григорием Чернецовым из Якутии и Андреем Жилиховским из Молдовы. Сегодня первый из них – солист Академии молодых певцов Мариинского театра, а второй – солист Большого театра России.
Сам же я, в силу сложившихся обстоятельств, консерваторию не закончил. В то время у меня возникли серьезные проблемы со здоровьем, связанные с весьма специфическим петербургским климатом, который мне просто не подошел, и после четырех лет обучения в консерватории, увы, мне пришлось вернуться в Улан-Удэ. После выздоровления в 2010 году я устроился в Бурятский академический театр оперы и балета имени Цыдынжапова. Меня взяли, так как вместе с дипломом об окончания колледжа в Улан-Удэ я предъявил справку об окончании четырех курсов консерватории в Санкт-Петербурге, и к тому времени был уже лауреатом двух конкурсов. В 2008 году получил II премию на IX Международном конкурсе вокалистов имени Лхасарана Линховоина в Агинске, а в 2009-м взял Гран-при на III Международном конкурсе вокалистов имени Дугаржапа Дашиева в Улан-Удэ. Замечу, что Лхасаран Линховоин был нашим знаменитым басом, а Дугаржап Дашиев – знаменитым драматическим тенором, и что оба пели в Бурятском театре оперы и балета.
В результате я проработал в театре один год, и первой партией, которую я исполнил в 29 лет, стал Канио в «Паяцах» Леонкавалло, что, конечно же, было очень ответственно и рискованно. Все риски подобного шага я прекрасно понимал, но вызов судьбы был принят, и дебют в партии Канио прошел успешно, навсегда положив конец разговорам о том, что я не тенор…
– Воистину, важна не бумажка, а то, на что человек способен! А почему вы поначалу проработали в Улан-Удэ всего один год?
– Когда я уже там пел, тогдашний директор Саратовского театра оперы и балета Илья Федорович Кияненко пригласил меня принять участие в Конкурсе конкурсов вокалистов, который проходит в рамках Собиновского фестиваля. И когда в 2010 году я получил на нём III премию, поступило предложение стать солистом Саратовского театра оперы и балета. Я согласился, так как на тот момент жаждал практической работы: мне хотелось учить всё новые и новые партии, хотелось постоянно в них выходить на сцену. На то время Саратов давал в этом отношении репертуарных возможностей гораздо больше, чем Улан-Удэ, и я решил туда поехать.
Первой партией в Саратове стал Князь в «Русалке» Даргомыжского. Затем последовали Андрей Хованский в «Хованщине» Мусоргского, Пинкертон в «Мадам Баттерфляй» Пуччини, Владимир Игоревич в «Князе Игоре» Бородина… Я спел партию Риенци в одноименной опере Вагнера, и благодаря этой работе даже был номинирован за лучшую мужскую роль на премию фестиваля «Золотой Арлекин», который ежегодно проходит в Саратове. Должен сказать, я очень благодарен Юрию Леонидовичу Кочневу, художественному руководителю и главному дирижеру Саратовского театра оперы и балета, за то внимание, за ту профессиональную школу, которую я получил, работая под его руководством! И когда я ему сказал, что хотел бы вернуться в Улан-Удэ, он отнесся к этому с полным пониманием. Мы остались друзьями, и дружеские контакты с ним я стараюсь поддерживать до сих пор. За три года работы я спел девять ведущих партий, так что поставленная цель была достигнута, и когда Бурятский театр оперы и балета позвал меня назад, я решил вернуться. Но кто знает, а вдруг шанс спеть на саратовской сцене в будущем мне когда-нибудь еще и представится…
Меня сначала пригласили в Улан-Удэ выступить на Фестивале Лхасарана Лодоновича Линховоина, и его дочь Дарима Лхасарановна Линховоин, художественный руководитель этого театра, завела речь о том, а почему бы мне не вернуться в родные пенаты. Еще в 2011 году его директором стала Аюна Владимировна Цыбикдоржиева, замечательный человек, замечательный организатор: она всегда горячо поддерживала наше молодое поколение певцов. Это также стало одной из причин, что повлияла на мое решение вернуться, но ведущим солистом своего родного театра я оставался по начало сезона 2018/2019.
К моему глубокому сожалению, совершенно неожиданно 20 сентября 2018 года без объяснения причин Министерство культуры Бурятии расторгло контракт c Аюной Цыбикдоржиевой. То, что это произошло, и как, это было сделано, считаю совершенно неприемлемым, и поэтому в знак протеста я принял решение покинуть театр. На его сцену в Улан-Удэ я всегда выходил с огромным удовольствием, и я невероятно счастлив, что смог стать частью его новейшей истории. При этом я всегда принимал приглашения и от других театров. За прошедшие годы я много раз уезжал на какие-то свои проекты, но каждый раз возвращался сюда снова, и никаких проблем с руководством театра на сей счет вообще никогда не возникало! В качестве приглашенного солиста я давно уже плодотворно сотрудничаю с Красноярском театром оперы и балета, а в прошлом сезоне – в январе 2018 года – в партии Пинкертона в «Мадам Баттерфляй» я дебютировал в Мариинском театре. «Движение в пространстве» для певца очень важно, и это нормально: быть привязанным только к одной сцене и к одному театру невозможно – певцу постоянно нужны новые эмоции и новые ощущения.
– Вы упомянули о двух, даже о трех ваших первых конкурсах, на которых вы стали лауреатом. Но в сентябре 2018 года вы приняли участие в Международном конкурсе теноров Фонда Елены Образцовой «Хосе Каррерас Гран-при» в Москве. К сожалению, меня в эти дни в Москве не было, поэтому поделитесь, пожалуйста, впечтлениями о нём, но прежде давайте вспомним и другие конкурсы, в которых вы участвовали…
– Сразу скажу, что мне не довелось участвовать ни в Конкурсе имени Чайковского, ни в Конкурсе имени Глинки. Желание, конечно же, было огромное, но их даты никак не стыковались с моим расписанием, ведь практическая работа в театре для меня всегда была на первом месте. Самым первым в моей жизни конкурсом стал Конкурс патриотической песни в Улан-Удэ в 2003 году. На нём я получил диплом за лучший вокал, а в 2005 году на Международном конкурсе оперных певцов «Санкт-Петербург» – диплом за лучшее исполнение романса на стихи Пушкина. В 2011 году получил диплом Международного конкурса вокалистов имени Максима Михайлова в Чебоксарах. В 2012 году завоевал I премию на VI Международном конкурсе «Три века классического романса» в Санкт-Петербурге, а также III премию на V Всероссийском конкурсе вокалистов имени Надежды Обуховой в Липецке.
В 2015 году на III Международном конкурсе молодых оперных певцов имени Петра Словцова в Красноярске мне удалось завоевать Гран-при. Это была очень памятная победа, но вместе с тем она связана и с одним форс-мажором. На третьем туре по программе надо было исполнять оперные дуэты. И я заявил тогда дуэты из опер Пуччини – из «Тоски» и «Мадам Баттерфляй». Но так случилось, что на конкурсе была меццо-сопрано, которая должна была петь дуэт из «Кармен» Бизе, но партнера Хозе у нее не было. В моем репертуаре эта партия тогда еще не числилась, но Владислав Иванович Пьявко, который был сопредседателем жюри, попросил меня выучить заключительную сцену из «Кармен». Сделать это нужно было за два дня, и мне пришлось изрядно потрудиться. Я абсолютно не был уверен, что так быстро сумею всем овладеть, но, слава богу, всё прошло удачно. Это, конечно, был стресс, но ведь игра стоила свеч! Я тогда пел с Ксенией Ховановой, которая теперь перешла в репертуар сопрано, и в прошлом сезоне в Красноярске мы встретились с ней на премьере «Трубадура Верди»: я был Манрико, она – Леонорой.
После конкурса имени Словцова на Байкальском международном конкурсе вокалистов в Улан-Удэ в 2016 году я получил II премию, а в 2017-м снова в Улан-Удэ – Гран-при на Международном конкурсе оперных певцов имени Кима Базарсадаева (этот певец тоже был нашим знаменитым басом). В том же году я стал и лауреатом Конкурса вокалистов в рамках I Евразийских музыкальных игр в Астане, и после этого в конкурсах решил больше не участвовать. Но на сентябрь 2018 года в Москве был объявлен Международный конкурс теноров «Хосе Каррерас Гран-при», который по своей задумке явно обещал стать событием экстраординарным… И тогда я решил – надо ехать!
Международный конкурс теноров «Хосе Каррерас Гран-при» стал значимым событием в моей жизни. В первую очередь, он подарил редчайшую возможность личного знакомства с выдающимся, поистине легендарным тенором Хосе Каррерасом, поклонником которого я являюсь уже давно. Само участие в этом конкурсе было и волнующим, и ответственным, ведь председатель жюри Хосе Каррерас – оперная звезда мирового масштаба, певец, который владеет обширным репертуаром и досконально знает все тонкости тенорового исполнительства. Участие в этом конкурсе останется в моей памяти, несомненно, самым ярким воспоминанием в моей жизни.
Для меня сложность этого конкурса изначально заключалась в составлении репертуара, особенно – для третьего (финального) тура. Но в этом мне помогла Дарима Лхасарановна Линховоин. Она не только подготовила меня к конкурсу, но и стала на нём моим концертмейстером, моим старшим наставником. И я безмерно благодарен ей за ее профессиональную отдачу, за постоянную заботу и поддержку во время конкурса. При этом также хочу поблагодарить всех, кто приложил свои усилия к тому, чтобы я смог оказаться в Москве. Моя благодарность и организаторам конкурса, ведь возможность стать участником такого грандиозного и беспрецедентного для нашей страны события просто уникальна!
Получить из рук самогó Хосе Каррераса специальную премию «За лучшее исполнение арии из его репертуара» значит для меня невероятно много, ведь я расцениваю это как свидетельство того, что как тенор двигаюсь в правильном направлении (речь идет об арии Ричарда из оперы Верди «Бал-маскарад»). Конечно же, весьма приятно и неожиданно было получить и специальную премию «За лучшее исполнение арии из оперы Верди» от Фонда Елены Образцовой, и спецприз Дмитрия Бертмана, художественного руководителя театра «Геликон-Опера», в котором и проходил конкурс: этот приз – возможность выступить в одном из спектаклей театра. Участвовать в специализированном конкурсе теноров мне довелось впервые, и в профессии певца это был положительный во всех отношениях опыт.
– Действительно, такие конкурсы, как «Хосе Каррерас Гран-при», в жизни бывают, наверное, только раз… А теперь давайте снова перенесемся в Улан-Удэ. Когда вы вернулись туда из Саратова с девятью новыми партиями в репертуаре, как началось его дальнейшее расширение?
– В основном оно происходило за счет партий в итальянских операх. Из партий же французского репертуара у меня сейчас только Хозе в опере Бизе «Кармен», но она появилась чуть позже. После Саратова первой моей партией стал Каварадосси в «Тоске Пуччини», за ней как раз и был Хозе, а после него появился Густав III в «Бале-маскараде» Верди. Следует пояснить, что в Улан-Удэ поставили спектакль с первоначальным сюжетом, повествующим именно об убийстве шведского короля Густава III в оперном театре во время бала-маскарада.
Я также спел Манрико в «Трубадуре» Верди, но это было в концертном исполнении и случилось еще до постановки «Бала-маскарада». И в итоге, к предложению спеть осенью 2017 года партию Манрико на премьере новой постановки «Трубадура» в Красноярском театре оперы и балета музыкально я вполне уже был готов, тем более что в «Трубадуре» до этого мне довелось выступить в концертном исполнении и в Красноярске. Это произошло в марте 2017 года в рамках фестиваля «Парад звезд в Оперном», который был посвящен памяти Елены Образцовой. А в Улан-Удэ в марте 2018 года в концертном исполнении я спел также партию Синодала в «Демоне» Рубинштейна. Это было что-то сродни semi-stage версии, и поставил ее Юрий Лаптев. В музыкальном отношении Синодал оказался для меня очень удобен: это, несомненно, одна из тех партий русского репертуара, которую я хотел бы исполнить в полноформатном спектакле.
А на ближайшую перспективу у меня намечено довольно обширное сотрудничество с Красноярским театром оперы и балета (солистом Красноярского театра оперы и балета на момент интервью певец еще не был: в его труппу он был зачислен в декабре прошлого года; прим. мое – И. К.). В его репертуаре есть синтетическая постановка «Кармен», жанр которой определяется как опера-балет, и я должен вводиться в нее в партии Хозе. Среди других работ предстоят «Мадам Баттерфляй» Пуччини, продолжение выступлений в «Трубадуре» Верди, а также в «Тоске» Пуччини (в партии Каварадосси) и в «Иоланте» Чайковского (в партии Водемона). В последних двух партиях на красноярской сцене ранее я уже выступал в рамках фестиваля «Парад звезд в Оперном»: в «Тоске» – в 2016 году, когда фестиваль был посвящен памяти Галины Вишневской, а в «Иоланте» – в 2018-м, когда фестиваль был посвящен памяти Дмитрия Хворостовского.
– Какие партии сейчас хочется петь больше всего? Русские? Итальянские? К чему душа лежит больше всего?
– Честно говоря – ко всему! Во всяком случае – ко многому! Очень хочу спеть партию Германа в «Пиковой даме» (дебют в ней на сцене Красноярского театра оперы и балета как раз и запланирован на 4 марта нынешнего года; прим. мое – И. К.), просто мечтаю об этом! Хочется прочувствовать весь нерв этой партии, окунуться в нее с головой, хочется поработать с режиссером, чтобы найти собственный образ главного героя, внести в него что-то свое, особенное, сделать его, что называется, практически с нуля. А в отношении тех фрагментов из «Пиковой дамы» (сцен и арий), что я пел в концертах, могу сказать, что петь их мне было легко: эта музыка словно сама тебя подхватывала и несла на своих крыльях!
– Вы сказали, что ваш дебют в «Трубадуре» состоялся в Улан-Удэ в концертном исполнении, поэтому Манрико в постановке Красноярского театра оперы и балета стал вашим первым воплощением этой роли в спектакле. Каковы у вас впечатления от работы над этой постановкой?
– По весьма необычной задумке режиссера Марии Тихоновой, по неожиданному сценографическому оформлению постановка очень интересная! А какие потрясающие в ней костюмы, какой реалистичный реквизит! Она выглядит современно, но, по сути дела, это вполне классическая постановка: ее творческое переосмысление вразрез с традицией не идет! В начале работы над образом мне как актеру не всё в нём было понятно, недаром ведь о запутанности либретто «Трубадура» ходят легенды. Но работать с режиссером было очень легко, и эта работа доставила истинное удовольствие: радость созидательного творчества была очевидна, ведь это был не просто ввод в существующую постановку, а рождение нового спектакля, частью которого при его рождении был я сам. В процессе работы над образом я ощущал себя невероятно комфортно: взаимопонимание с режиссером было достигнуто полнейшее!
То, что спектакль Марии Тихоновой довольно-таки смело создавался в стиле фэнтези, увлекало необычайно сильно, вносило в него, а значит и в образ моего героя, весьма интересную изюминку, но при этом дух либретто и музыки Верди в спектакле был сохранен. Безусловно, этот спектакль как продукция, в которой задействовано много театральных составляющих, удался, и это одна из редких удач постановки этой оперы в наше время. Я, к примеру, вспоминаю жесткую, натуралистичную постановку «Риенци» Вагнера в Саратове, выдержанную в эстетике постмодернизма, от которого сегодня просто уже и не знаешь, куда деться! Но этот «Трубадур», повторю, – постановка и современная, и классическая, и в этом – ее несомненное достоинство (спектакль был выдвинут на Национальную оперную премию «Онегин» по трем номинациям – «Дебют-женщины» (Ксения Хованова в партии Леоноры: лауреат), «Мастер сцены» (Михаил Пирогов в партии Манрико: номинант) и «Примадонна» (Ирина Долженко в партии Азучены: номинант), – а также попал в лонг-лист фестиваля «Золотая маска» (за работу Михаила Пирогова в партии Манрико); прим. мое – И. К.).
– Мария Тихонова – представитель новой, молодой формации режиссеров, а три постановки в Улан-Удэ – «Тоску», «Кармен» и «Бал-маскарад» – вы сделали с режиссером Юрием Лаптевым, который тогда был художественным руководителем Бурятского театра оперы и балета. А как работалось с ним?
– Замечательно работалось! Стиль работы Юрия Константиновича Лаптева, его подход к режиссуре – принципиально совсем иной. Он – опытнейший мастер, его понимание спектакля всегда было очень органичным, обоснованным и доступным. Он всегда стоял на почве традиционности в самом позитивном смысле этого слова, но при этом всегда был изобретателен, каждый раз нов и никогда не повторялся. Самым сложным для меня из его спектаклей именно в плане создания актерского образа была постановка «Кармен», особенно – четвертый акт. Ведь одно дело – когда мне экстренно пришлось выучить и спеть эту финальную сцену на Конкурсе имени Словцова в Красноярске, и совсем другое – когда впервые спеть партию Хозе довелось в спектакле, который на тебя ставили!
Конечно, все мы знаем, что Хозе – дезертир, что его судьба разрушена, и в его жизни ничего больше уже и нет, кроме тех чувств и той страсти к Кармен, что захватили его поистине роковым образом. Но когда Юрий Константинович ставил передо мной свои режиссерские задачи, я поначалу просто никак не мог смириться с тем, что неужели такой молодой красивый парень настолько глупо мог влюбиться в Кармен, чтобы в финале прийти к ней и плакать – просить, умолять, всячески унижаться… Мне же хотелось, чтобы всё это было сдержанно, чтобы мой герой сохранял чувство собственного достоинства и благородства. Но режиссер всё же сумел «обратить меня в свою веру», разъяснив ситуацию чрезвычайно понятно и, главное, убедительно! В результате поведение Хозе в финальной сцене я постарался передать, как «крик его души», как вулкан отчаянных эмоций, когда мосты за ним, увы, полностью сожжены и ничего другого ему уже просто не остается. Собственно, отсюда и шел весь этот его аффект!
Очень важным для меня как вокалиста было и то, что Юрий Константинович, так как он и сам певец, всегда помогал находить в пении нужные эмоциональные краски. Каждый раз он нам внушал, что на сцене всё должно происходить естественно, иначе правдивость восприятия просто потеряется. При работе над «Тоской» он, к примеру, так и говорил: «Всё должно быть по-настоящему. Зритель должен верить в это! Если вы целуетесь на сцене, то непременно – в губы!» И мы – все замужние и женатые – так и делали, но все, конечно же, понимали, что это театр и что театральные страсти всегда остаются на сцене. Так что Юрий Константинович – истинный мастер всего подлинного и настоящего.
– А хотелось бы расширять французский оперный репертуар?
– Пока чисто гипотетически вижу перед собой лишь Самсона в «Самсоне и Далиле» Сен-Санса. Когда-то давно постановка этой оперы шла и в Улан-Удэ, и старожилы театра – то старшее поколение, что еще застало былую славу Бурятского театра оперы и балета, – с особым пиететом вспоминают именно эту постановку. Они как раз и ратуют за то, чтобы эта опера вновь появилась в репертуаре. Я уже смотрел эту партию: образ Самсона мне понятен, и, думаю, взяться за него, если бы это представилось, определенно, стоило бы!
Возможно, это покажется странным, но еще со студенческих лет мне всегда хотелось спеть Ленского в «Евгении Онегине» Чайковского. Это моя давняя мечта, хотя я, конечно же, прекрасно понимаю, что эта партия – амплуа теноров лирических. Как-то раз я спросил об этом одного искушенного в музыке человека, и он ответил мне так: «Ленский – натура утонченная. Это стройный, молодой, красивый человек, а с вашей фактурой вам нужно петь Калафа!» Ну, Калафа я спеть, конечно же, не прочь, но мечта о Ленском глубоко сидит во мне до сих пор! Кто знает, а вдруг? Между прочим, мне очень хотелось бы спеть и Альфреда в «Травиате» Верди, но в отношении традиций исполнения этой партии ситуация примерно такая же, как с Ленским. И всё же, думаю, со временем это должно случиться.
– Подытожим: на каких языках вы поете, и на каком языке вам петь легче?
– Я пел на русском, итальянском, французском, немецком и английском языках. Хотя английский язык был востребован, конечно же, крайне мало, исполнять ряд песен на нём мне всё-таки приходилось. Он и оказался для меня самым сложным! За ним по степени сложности и произношения идет немецкий язык. Так, партию вагнеровского Риенци для постановки в Саратове с коучем по языку я учил четыре месяца! Материал ее, надо сказать, довольно большой. Как я уже сказал, французская партия в моем репертуаре – пока лишь всего одна – Хозе, и выучить ее оказалось существенно проще, чем Риенци, тем более, что французский язык я изучал еще в школе. Конечно же, лучше всего в плане языка даются итальянские партии, недаром ведь итальянский язык часто называют «языком оперы». Есть при этом и свои фонетические сложности в русской музыке, но они как бы вторичны, всегда понятны и, как правило, преодолеваемы в рабочем порядке.
Но ведь не секрет, что многие певцы русскую музыку просто не исполняют, и дело не только в языке: русская музыка вообще сложна для исполнения, но я рад, что некоторые партии в русских операх спел еще в Саратове, к примеру, – партию Водемона в «Иоланте» Чайковского. Опера небольшая, одноактная, но эта партия неимоверно сложна! Сложна до такой степени, что часто арию Водемона просто купируют. Я же ее пою всегда, хотя по характеру партия Водемона – не столько драматическая, сколько крепкая лирически-спинтовая. При этом в сравнении с ней такая заведомо драматическая партия, как Герман в «Пиковой даме», конечно же, сложна в гораздо бóльшей степени.
Примериваюсь также к партии Садко в одноименной опере Римского-Корсакова, потихоньку учу и ее. Эта партия – очень большая и, с точки зрения требуемых для ее исполнения вокальных ресурсов, весьма затратная. А по музыке она изумительная! «Садко», кстати, идет сегодня в Красноярке, и спеть ее в театральной постановке, как, впрочем, и Андрея в «Мазепе» Чайковского, мне было бы очень интересно…
– А на бурятском языке вы говорите?
– Конечно, говорю свободно! В семье бурятский язык был всегда, даже отец, который приехал в Бурятию из Одесской области и был православным, понимал бурятский язык и говорил на нём: бурятские национальные традиции он, вообще, очень уважал. Но проблема бурятского языка как средства национального общения сегодня существует: в городах его всё больше начинает вытеснять русский язык, хотя я знаю и примеры того, что люди, в семьях которых на бурятском языке не говорили, чтобы выучить свой родной язык, специально ходят на языковые курсы. Сегодня в ближайшем окружении моей семьи все говорят на бурятском языке, но когда на бурятском задают вопрос моей четырехлетней дочке, она, прекрасно всё понимая, отвечает по-русски!
Бурятский, калмыцкий и монгольский языки – родственные, во многом похожие: если знаешь один из них, то довольно неплохо можешь ориентироваться и в двух других. А ведь Монголия от Бурятии – просто рукой подать! Близко! И в Улан-Баторе, на сцене Театра оперы и балета Монголии, в 2017 году я спел «Тоску», а на следующий год участвовал в сборном гала-концерте по линии Монгольской государственной филармонии. Так что в последние годы моя творческая деятельность, в основном, была связана с тремя городами – с родным для меня Улан-Удэ, с соседним Красноярском и с соседним, но зарубежным Улан-Батором.
– А концерты – не сборные опера-гала, где вы регулярно выступаете, а сольные проекты в камерном, а возможно, и в оперном репертуаре – вас привлекают?
– Безусловно, камерные концерты для оперных исполнителей важны, так как они открывают для голоса абсолютно иные выразительные возможности не за счет объемности вокального посыла и музыкального драматизма, а за счет игры нюансов и оттенков. Одно время в Улан-Удэ, когда моя загруженность в театре была еще не столь большая, я действительно задумывался над камерной программой, но в силу разных объективных причин это тогда не сложилось. А теперь, когда я уже прочно встал на оперные рельсы, свернуть с их колеи довольно сложно, и, если честно, особого желания пока и нет. Но я думаю, что к камерному репертуару рано или поздно всё-таки приду, ведь он для своего исполнения зачастую требует опыта прожитой жизни. А пока я еще молод и полон сил, мне хочется чаще выходить на сцену, хочется создавать игровые образы в спектаклях, хочется учить новые оперные партии, что я, собственно, и делаю.
Примерно год назад в Бурятском театре оперы и балета мне довелось всё-таки сделать концертную оперную программу. Я назвал ее «Nessun dorma», ведь я был не только ее главным фигурантом, но также инициатором. В строгом смысле слова говорить о ней, как о сольном проекте, конечно же, нельзя, ведь вместе со мной, основным исполнителем, на сцену выходили тогда и мои коллеги. Но после моего появления в театре ничего подобного я еще не делал, и мне просто захотелось собрать «отчетный концерт», чтобы показать в рамках одного вечера то, чего я достиг с момента прихода в театр, а потóм и с момента возвращения в него после трех лет работы в Саратове. Это была большая программа под оркестр в двух отделениях: ее репертуар охватывал всё то, что я спел на этой сцене.
– Кто ваш советчик при работе над партией в ее музыкальном аспекте?
– По поводу подачи звука в той или иной партии, в том или ином спектакле, по поводу каких-то образно-стилистических моментов исполнения я всегда предпочитаю общаться с дирижером, ведущим конкретный спектакль. Из того, как он видит и чувствует мой вокал, и того, что чувствую я сам, всегда стараюсь выбрать некий оптимум: именно в процессе общения с дирижером всегда удается найти те краски, которыми я и пользуюсь для раскрытия образа своего героя. При этом вокалом, для того чтобы поддерживать голос в творческом тонусе, продолжаю заниматься со своим первым педагогом Вячеславом Баяндаевичем Елбаевым, который и по сей день преподает в Улан-Удэнском музыкальном колледже: теперь он уже заведующий вокальным отделением.
Но вы будете удивлены, так как я и сам имел возможность заниматься со студентами! Решился-таки попробовать себя в педагогической сфере, и это был мой первый небольшой опыт, правда, импульсом для этого стало одно печальное событие. Год назад неожиданно ушел из жизни наш знаменитый вокальный педагог Баир Гомбоевич Базаров, бывший заведующий вокальным отделением колледжа в Улан-Удэ, который в 1980 году после окончания Новосибирской консерватории вернулся туда, где когда-то учился сам, чтобы полностью посвятить себя педагогической деятельности. Так что четверо его учеников – студентов четвертого курса – остались без педагога.
Все четверо – тенорá лирические, буряты, и мне предложили взять их под свое крыло, чтобы довести до выпускных экзаменов. Их выпуск теперь уже состоялся, то есть это было в конце прошлого учебного года (2017/2018). Ребята достались мне очень хорошие, целеустремленные, серьезные, работавшие с полной отдачей. Признаться, со стороны мне всегда казалось, что педагог, занимаясь со студентом, особых усилий и не прилагает, но как же я ошибался! Когда уже сам окунулся в этот процесс, понял, насколько это непросто и, главное, ответственно, ведь голос каждого певца – материя индивидуальная и тонкая, и педагог ни в коем случае не должен ее нарушить. И всё же преподавание – и это я ощутил даже за такой небольшой срок – затягивает и увлекает: к своим ученикам привязываешься, словно к «вокальным детям»! Так как преподавание вокала требует колоссальной отдачи, ответственности и постоянства, а загруженность как оперного певца у меня сейчас весьма большая, то продолжение преподавания, если бы мне это предложили, в настоящий момент планировать бы не стал – сегодня я хочу петь на оперной сцене!
Беседу вел Игорь Корябин
Фото из архива певца
