Ивану Дыховичному 16 октября исполнилось 60 лет. Начав жизнь в искусстве в качестве актера и уверенно заняв свою нишу в одном из самых популярных театров того времени — на Таганке, — он неожиданно, как Несчастливцев, «разбился» с театром и ушел в кино. Окончив Высшие режиссерские курсы, снял несколько короткометражек, а потом — чеховского «Черного монаха» с Петром Фоменко в роли Песоцкого. Через четыре года — уникальную «Прорву», в которой открыл немало актерских имен. Потом — еще несколько картин, в том числе «Музыку для декабря», «Копейку». Иван Дыховичный одно время успешно работал на телевидении, но после того, как ему предложили вести развлекательную программу, не задумываясь, оттуда ушел. И в кино он никогда не шел на компромисс, даже если они сулили успех и материальные блага.
— Говорят, что в каждом человеке существуют два «летоисчисления»: одно — общепринятое, календарное, другое — свое, внутреннее.
— Честно говоря, я никогда не относился к цифрам, характеризующим возраст, с большим уважением. Для меня важнее всегда был человек и его качества. Поэтому никогда не справлял ни юбилеи, ни какие-то другие даты. Я думаю, важнее для человека то, насколько он понимает время, как он себя в нем чувствует и насколько ему соответствует.
— Действительно, на 60-летнего мэтра вы никак не тянете. В сознании многих вы всегда ассоциировались с легендарным таганским поколением 70-х годов: отвязным и лихим. Сказались ли на вас годы, проведенные в этом театре?
— Думаю, что я работал на Таганке в самые лучшие, самые живые годы. Тогда была другая публика, в зале сидели такие люди, как Шостакович, Солженицын, Шнитке, Вознесенский. Надеюсь, что у нас была взаимосвязь с публикой. И это делало нас театром современным, живым и авангардным.
— Актуальны ли для вас проблемы, связанные с сочетанием менталитетов, мировоззрений разных поколений, отцов и детей?
— Ну, наверное, об этом проще было бы спросить у нового поколения. Но мне кажется, что я пока еще не впал в маразм. Меня, наверное, спасает то, что я никогда «не был, не состоял, не участвовал». Не заслуженный, не народный. Никогда ничего не получал от нашего номенклатурного государства. Поэтому избежал того, что часто происходит у нас с деятелями искусства: не стал «генералом». Мне кажется, это самое страшное наказание для художника. Поэтому надеюсь, что я интересен новому поколению. Мои картины смотрят люди весьма молодые. Я не подделываюсь под их язык, это было бы смешно. Но снимаю то, что снимаю.
— Иван Владимирович, если б вам пришлось выбирать век, в котором вы хотели бы жить, какой бы выбрали?
— Все равно выбрал бы этот. Раз в нем родился, значит, это мне суждено, и я принимаю жизнь такой, какая она есть. И сделать ее лучше можно лишь тогда, когда я сам буду соответствовать этим критериям. Если бы каждый человек думал об этом, мы бы не были столь терпимы к бесчестию, хамству. У меня вызывает раздражение и даже злобу рабская сущность наших людей: с нами делают, что хотят, а мы это терпим. Уже все давно на все согласились, художники снимают вполне советское кино...
— Но ваше кино рабским не назовешь. Как вы думаете, оно — для нашего века?
— Ну, конечно, для нашего. Просто надо иметь в виду, что у нас публика очень разная. Одни готовы смотреть нескончаемые сериалы про ментов и бандитов. Но есть ведь и другие люди, которые стремятся сделать свою жизнь более глубокой. Вот это — мой зритель. Я рад, что застал на своем веку самые разные «эпохи». Но, к сожалению, никогда не думал, что мы так быстро пойдем назад — к тому, от чего ушли. Что-то у нас «не случилось».
— Вы как-то сказали, что в каждом времени нужно видеть «удивительность» и задача художника — ее найти и почувствовать. В чем вы видите «удивительность» сегодняшнего дня, достойную внимания художника?
— Мне кажется, она — в тех людях, которые нашли свое благородное существование в этом времени. Это — и врачи, и ученые, которые, несмотря на нищенское жалованье, продолжают делать свое дело. Но это и некоторые богатые люди, которые, пережив шок первоначального накопления капитала, остались людьми благородными, способными помочь ближнему. Они себя не выпячивают, но они «делают» это время. Но его делают не те, которые говорят, что делают. А те, что обычно находятся в тени. «Удивительность» времени — и в том, что у нас власти предержащие постепенно перестают видеть свой народ, а народ — их. В результате все происходит, как при советской власти: одни живут одной жизнью, другие — другой. Им совершенно не до нас, а нам — не до них.
— На эту тему еще никто не снял фильм. Не об этом ли ваша будущая картина?
— И об этом тоже, безусловно. Хотя это комедия. Называется фильм «Европа-Азия», он о том, что мы одной ногой стоим в одной части света, второй — в другой. Думаю, что это — ответ на многие вопросы. Но, прожив большую и интересную жизнь, я тем не менее никогда не хотел отсюда уехать. Могу назвать себя счастливым человеком, потому что мне удалось снять несколько неплохих фильмов и моя честь не запятнана всяческим барахлом.
— Некоторые ваши фильмы, в частности «Черный монах», «широкие массы зрителей» так и не увидели.
— Когда я снимал этот фильм, то не думал, что он не будет показан. Потом наступило недоумение: его купили несколько стран, но в России он на большом экране не шел. Его показали по телевидению. Хотя этот фильм, конечно, не для телевизионного формата, он — «экранный». Он снят очень тщательно и даже изысканно.
— Дух противоречия — это выработанный жизненный принцип или природное свойство?
— Прежде всего характер. Я — очень упрямый человек. В первом классе я учился еще при товарище Сталине. У нас была директор школы, которая запрещала детям носить волосы, все должны были быть пострижены «под ноль». Стояла при входе в школу и щупала головы мальчишек. Если волосы присутствовали, то она била провинившихся головой о невероятно жесткий протез, который был на месте ее груди. Она меня била целый год, но я не стригся. Так ничего не смогла со мной сделать. Нельзя поддаваться унижению. Иногда мне предлагают: сними какую-нибудь приятную для начальства картину! Но я-то знаю, что это будет конец. И потом ты никогда из этого не выберешься. То, что я все делал «наоборот», конечно, нельзя понимать буквально. Но часто происходит так: все мне говорит о том, что надо соглашаться на какую-то затею. Но что-то срабатывало внутри, и я делал совсем наоборот. И в результате это были лучшие моменты в моей жизни. Когда я понял, что вырабатывается схема, то иногда стал ею злоупотреблять. И это не всегда шло на пользу: остаешься на какое-то время один, без работы... Терпел. Но думаю, что показать детям мои картины будет нестыдно.
— Как же с таким характером вы уживались с Любимовым?
— Нормально. Потому что всегда считал себя профессионалом и никогда с ним не спорил. Делал так, как он просит, а потом предлагал: «А может быть, попробовать так, как вы говорили?!» (Хотя он вовсе этого не говорил.) И делал, как хотел я. Он одобрял: «Да, неплохо я это придумал».
— Насколько ваш непокорный дух проявляется в работе режиссера, часто ли вы воюете с актерами, продюсерами?
— Можете даже спросить у них: я никогда в жизни не кричал на площадке. Актеры находятся со мной «в связи». Я их очень понимаю, сам в этой профессии прожил много лет. Она — очень сложная, порой — унизительная. Знаю все их капризы, все артисты — разбойники и бандиты. Но они тратят себя. И я к ним отношусь крайне уважительно. И очень переживаю, что у нас сейчас происходит некоторое вырождение актерской профессии. Причина — бесчисленное количество бессмысленных сериалов, в которых артистам нечего играть. И они теряют квалификацию. Все похожи друг на друга, я не могу их различить. Сейчас в кино не берут неординарных людей. А ведь все наше кино построено не на куклах, а на Леоновых, Никулиных, на живых людях, у которых есть человеческий «запах».
— Мне кажется, что в своих фильмах вы всегда намеренно стремились к новым актерским именам, типам и характерам.
— Это абсолютно точно. Но я всегда в течение подготовительного периода был очень ограничен сроками. Было бы побольше времени, нашел бы абсолютно новые, неизвестные лица. У меня ведь снималось огромное число людей, которые до этого не знали, что такое съемка, а потом стали популярными.
— Вы сами — блестящий актер, не вибрирует ли в вас актерская струнка?
— Спасибо за комплимент, но струнка не вибрирует. Честно говоря, я в эту профессию попал случайно и немного ею тяготился. Но считал, что, раз попал, надо быть профессионалом. Много учился, работал. Мог держать зал. Когда всего этого добился, из театра ушел и больше никогда туда не возвращался. Недавно братья Пресняковы предложили мне сыграть роль в их спектакле. Пришел, несколько раз порепетировал, но потом отказался от этой затеи. Хотя Пресняковы — очень милые, достойные, талантливые люди, они — авторы сценария фильма, над которым я работаю.
— Но это — театр, а в кино сняться не хочется?
— В этом есть что-то нехорошее: раз меня никто не снимал, я снимусь у себя. Кроме того, я так внимателен к кадру, что если войду в него, то не смогу никому ничего советовать. Только однажды по необходимости снялся у себя. Это было в «Музыке для декабря». На съемку пришел выпивший артист, и мне пришлось сыграть маленький эпизод. Но если бы кто-то из тех коллег, которых я уважаю, предложил мне что-то, не отказался бы.
— В прежние годы наше искусство, и в частности кино, было сильно некими подтекстами, ироничностью. О своем недавнем фильме «Вдох-выдох» вы сказали, что там все говорится прямо и без стеба.
— Наше кино в последнее время превратилось в прямую речь «вокзала, улицы, помойки». Люди ведут разговоры о пустейших вещах. Персонажи — или менты, или убийцы. С другой стороны, мы перестали прямо выражать свои мысли или эмоции. Мужчины, например, не умеют высказать свои чувства по отношению к предмету своего желания или восхищения. Это считается слабостью. Но ведь в жизни бывают моменты, когда вы говорите о самом главном. Когда у вас в жизни появляется какая-то страшная проблема или трагедия, вы ведь не говорите об этом двусмысленно. Мы вообще мало говорим о самом главном. И загоняем многие болезни вглубь. У нас очень много невыясненного. Я заметил, что в лучших картинах, которые я видел, разговоры о главном очень прямы. Несколько раз за границей меня ставил в затруднительное положение прямой вопрос: как вы живете, с кем вы? На эти вопросы было очень трудно ответить. У нас не принято, например, решительно вслух признаться, что ты ошибся или обманул человека. Мне показалось, что для этого фильма такая форма единственно возможна. И мне было важно, что это многих людей шокировало. А на других картина подействовала так, что они изменили после нее свою жизнь. Я понял, что в этой принципиальной посылке не ошибся...
— На некоторые ваши фильмы деньги давали зарубежные партнеры. Откуда такие возможности, там есть друзья?
— Нет, никаких друзей у меня там нет. Мои картины получали призы на фестивалях, и меня заметили продюсеры. Я им очень благодарен за то, что они так ценят чужую культуру и помогают ей развиваться. Они предлагали мне работу, были даже приглашения остаться.
— А с российскими бизнесменами нет такого контакта?
— Нет, почему же, вот, например, на «Вдох-выдох» незнакомый ранее человек сам пришел и предложил мне деньги. Его, правда, очень расстроила реакция на фильм. Но это не значит, что он стал относиться к нему хуже. Но он переживал, что наши критики его просто «опустили». Хотя, конечно, это — не критики, а хулиганы. Одна статья называлась «83 минуты позора». Там есть оскорбительные вещи, которые человек не имеет права писать. За такие вещи или бьют морду, или стреляются. Потом автор статьи в кулуарах чего-то лепетал, что он не то имел в виду, что в принципе любит мое кино. Но ведь пасквиль уже никуда не денется. Он нам испортил первый уик-энд проката. Потом мы, правда, много собрали.
— Прочитал ваши записки, в частности, о некоторых увлечениях — горные лыжи, снежный мотоцикл, машина на льду, дельтаплан, самолет — и понял, что вы не только маргинал в искусстве, но и авантюрист в жизни.
— Да, есть немного. Я был в юности спортсменом, восемь лет занимался боксом. Спорт — это, конечно, тяжело, но дает возможность чувствовать себя в жизни спокойно. Я эти способности никогда не применял, но люди чувствуют, что ты можешь ответить. И у меня никогда не было никаких проблем. Даже в области национального вопроса. Больше всего мне нравились горные лыжи, я на них встал в шесть лет. Но у нас в стране не было подъемников. И я даже строил в свое время «канатку» в Чегете. Когда наступила перестройка и появилась возможность научиться летать на самолетах, я научился и этому. Это громадное удовольствие, которое, правда, долго не продлилось. Самолет я себе не купил. А снежный мотоцикл — это свобода, возможность путешествовать. Это ни в коем случае не развлечение богатых. Но сейчас все поля и подъезды к рекам застроили, поэтому мотоцикл стоит без применения.
— В финале — опять ваша цитата: «В меня заложили ценности, которые складывались в результате жизни целых поколений». Легко ли в наше время жить с таким грузом?
— Моим родителям было еще тяжелее. Эти ценности — потому и ценности, что в любые времена делают человека тверже. И по ним можно «выправлять» в себе достойного человека. И за это я, прежде всего, благодарен предыдущим поколениям. Отвечаю за весь свой род: у всех этих людей было чувство собственного достоинства и чести. И если эти качества проявляются во мне, я счастлив. Вообще-то человеком быть очень трудно.
Беседу вел Павел Подкладов
