«Летучая мышь»: триумфальное возвращение на сцену «Московской оперетты»
Бывают спектакли, которые не пользуются особым успехом у публики и быстро исчезают из репертуара. Бывают спектакли, на которые хочется сходить как минимум дважды, да ещё и порекомендовать друзьям и знакомым – такие постановки обычно выдерживают не один театральный сезон, но и они со временем уступают место чему-то более новому, постепенно теряя востребованность. И лишь единицы, подобно драгоценным камням, обрамляющим изысканную маску главной героини «Летучей мыши», продолжают сверкать на протяжении многих лет, даря свой притягательный блеск не одному поколению зрителей. Такие спектакли мы называем шедеврами театрального искусства, и это трудно отрицать – особенно когда напротив слова «композитор» в программке значится имя Иоганна Штрауса.
В Московской оперетте этот легендарный спектакль проходил с неизменным успехом каждый сезон. Зрители с нетерпением ждали возобновления постановки, и вот их мечты сбылись: 10 октября на афиши Московской оперетты вернулась «Летучая мышь».
Максим Катырев — ведущий солист театра Московская оперетта, исполнитель роли Генриха Айзенштайна — в эксклюзивном интервью порталу Belcanto.ru рассказал о прошедшей премьере возобновлённой оперетты, о том, почему так сложна роль Айзенштайна, в чём разница между опереттой и мюзиклом, и почему «Фактор А» во главе с Аллой Пугачёвой не переманил актёра театра на телевидение.
– Добрый вечер, Максим! Сегодня у нас очень приятный повод для разговора, а именно – возвращение легендарного спектакля «Летучая мышь» на сцену всеми нами любимого Театра Московская Оперетта. Спектакль стартовал в несколько обновлённой версии, с новым составом актёров – эти изменения и хотелось бы в первую очередь обсудить с вами как с исполнителем главной роли. Для вас возобновление этой постановки вообще особенное событие, так как раньше вы играли князя Орловского, а теперь перешли на новую роль – Генриха Айзенштайна. Пожалуйста, расскажите о новшествах, которые были привнесены в спектакль помимо смены состава, как изменилась «Летучая мышь» за время своего отсутствия?
– Прежде всего, нужно сказать, что вносить какие-либо новшества задачи не стояло, внешне спектакль только освежился, обновили декорации, пошили новые костюмы, но все это по изначальным эскизам 1974 года. Качественно новыми оказались закулисные технологии, всю машинерию спектакля приводил в движение запрограммированный компьютер. Однако спектакль изменился – он «помолодел».
Возвращаясь к Айзенштайну, я бы хотел отметить колоссальную разницу между двумя ролями – Князем Орловским и Айзенштайном. Орловского я начал играть тогда, когда только пришел в Театр Оперетты, это была моя первая роль, этакий «свадебный генерал». А роль Айзенштайна для артиста оперетты – это высший пилотаж.
– Вы ведь очень долго стремились к этой роли?
– Это такая высокая планка, которую не каждому удаётся взять. Но если ты её одолел, то, можно сказать, что никакая роль уже не страшна после этой.
Роль чрезвычайно сложна тем, что вокальная партия написана для драматического тенора и для меня, как для баритона, было весьма непросто найти приспособления для этой тесситуры. Не каждый оперный баритон может её осилить, это уже общепризнанный факт. Тем не менее, по отзывам моих коллег, вокально и актерски я с этой ролью справился, хотя, конечно же, есть над чем работать. Должен сказать, что соединить игру и пение было очень непросто – во многом из-за того, что Генрих Айзенштайн обладает такими качествами, каких во мне, как в человеке, просто нет, то есть, я совсем не Генрих Айзенштайн. Для меня это была действительно роль на сопротивление: приходилось идти от обратного, нужно было поступать так, как я никогда в жизни не поступаю, никогда бы не сделал – в отличие от некоторых других ролей, которые я играю в театре. В тех образах я могу вполне органично находиться и работать с ними, не прилагая особых усилий, не наступая на горло собственной песне. А здесь пришлось выстраивать роль – не до жеста, конечно, но, по крайней мере, приходилось очень много искать. Главное для меня в работе над ролью – это большое количество наблюдений. Невзирая на то, что сама по себе пьеса гениальна и, как говорили некоторые режиссеры, «здесь нечего играть», работа над ролью была колоссальной.
– То есть, вы все время исследуете обычных людей, актёров – всех, кто вас окружает? Подмечаете в них какие-то черты?
– Да, обычных людей, какие-то ситуации. Во многих случаях зрители могут понять, что актёр взял для себя какие-то определённые моменты из жизни.
Однажды я смотрел интервью одного политика, где он ни одного слова не смог сказать, так как закашлялся, а все потому, что вопрос был очень каверзный, и, видимо, ему не хотелось на него отвечать. Возможно, конечно, дело было действительно только в приступе кашля, однако голос ведущего за кадром предположил, что он закашлялся намеренно, чтобы уйти от неудобного вопроса. Так вот, будучи Айзенштайном, я в определённый момент применил этот приём. Когда Розалинда спрашивает у Генриха: «Генрих, ты что, сказал мне неправду?», мой герой, начиная оправдываться, делает вид, что поперхнулся и не в силах ничего сказать. В итоге Фальк приходит другу на помощь и отвечает вместо него: таким образом, мой герой уходит от ответа.
Говоря о «Летучей мыши», нужно непременно сказать о мастерах театра, вместе с которыми мы готовили этот спектакль. Было бы глупо не расспросить «Айзенштайнов» прошлой постановки о том, как это было. Впрочем, здесь нельзя применять такие термины, как «прошлая» или «нынешняя» постановка, поскольку это возобновление спектакля, даже, я бы сказал, капитальное возобновление, ведь спектакль был полностью снят с репертуара. Для того чтобы поменять составы, театр мог бы прибегнуть к иной методике – просто снять всех актёров, переместив их на другие роли. Но это было бы не очень приятно артистам, которые уже много лет играли эти роли и так много отдали этому спектаклю. Поэтому было принято решение снять спектакль целиком и вернуть его через некоторое время на сцену, но в обновлённом составе. Таким образом, мы с народным артистом России Юрием Веденеевым поменялись местами, сейчас он выходит на сцену в роли Князя Орловского.
– Должно быть, в каком-то плане вы считаете Юрия Веденеева своим учителем? Ведь он много лет был исполнителем главной роли в этой постановке. Безусловно, у вас получились совершенно разные Айзенштайны, потому что вы актёры разного плана. Юрий Петрович наверняка дал много ценных советов касательно роли?
– Конечно! Я очень благодарен Юрию Петровичу за то, что он мне помогал в этой роли. Он очень часто подсказывал многие вещи, которых не знает даже режиссёр. Точнее, не просто не знает, а, скорее, режиссёру не до того, чтобы объяснять актёру какие-то «мелочи».
Также я не могу не отметить народного артиста России Владимира Родина и заслуженного артиста России Вячеслава Иванова, игравших эту роль до возобновления спектакля. И у каждого из них есть свои приспособления и свои особые «фишки». Они охотно поделились со мной настроением, поделились некоторыми своими задумками, находками. И, более того, Вячеслав Иванов, например, играл со мной в одном спектакле, но мы репетировали в разных составах. И если он видел, что мне лучше будет сыграть как-то иначе, не так, как я делал на репетиции, то он подходил ко мне и говорил: «Максим, а если ты сделаешь вот так, как ты думаешь, будет нормально или нет?» Мы вместе это обсуждали, я выносил это на репетицию, и очень часто его совет оказывался к месту.
Все это совершенно нормально, это и называется «преемственность поколений». Сейчас в театрах не так часто встретишь это понятие – я говорю, прежде всего, о театре современном.
– В Театре Оперетты как раз преемственность наблюдается очень ярко.
– Да, потому что есть у кого учиться и есть на кого равняться. И есть очень яркие роли, сделанные потрясающими артистами, которые могли бы сказать в них ещё очень много. Но тем не менее произошла смена поколений, поэтому при помощи молодых артистов они могут воплотить свои давние задумки.
– Что ж, со старшим поколением всё ясно. Расскажите ещё немного про юную часть состава, тех, кто только недавно пришёл на новые роли.
– У меня замечательные партнёры по сцене. Прекрасная Розалинда – Анна Новикова, блистательная Адель – Юлия Гончарова, темпераментный Альфред – Александр Бабик, великолепный Фальк – Михаил Беспалов, бесконечно благодарен им за поддержку, чуткое партнёрство на сцене и за кулисами.
– Максим, вы уже упомянули о том, что роль Айзенштайна отличается от других ваших образов. И это верно, ведь в большинстве спектаклей у вас совершенно иное амплуа: вы примеряете маску тонко чувствующего лирического героя. Персонаж Максима Катырева всегда обладает определённой долей романтизма и притягательной таинственности, вокруг этого героя всегда вращается какая-то сложная драматическая ситуация – это и Мистер Икс, и Эдвин, и Рочестер.
– Да, как правило, мой герой – это человек голубых кровей, умный и достойный.
– В то время как Айзенштайн несёт в себе совершенно иные черты, он несколько...
– Несколько порочный? (улыбается)
– В определённой степени да! Порочный, легкомысленный повеса, который не слишком блещет интеллектом.
– Да, абсолютно верно: Генрих очень легкомысленный, увлекающийся человек.
– Что в этом образе притягивает вас больше всего? В чём был главный интерес – в престижности самой роли или преодолении личных сложностей, с ней связанных?
– Дело в том, что актёры – как спортсмены, и у каждого есть какая-то заветная мечта. Кто-то хочет сыграть Гамлета, кто-то — спеть Онегина…
– Что вам, кстати, и удалось – ещё в Воронежском театре оперы и балета.
– Да! А кто-то хочет сыграть и спеть Айзенштайна. Это определённая планка, как «золотой вес» для штангиста или два метра для прыгунов в высоту. У каждого человека есть какие-то эталоны, определённые стагнационные моменты его жизни, которые означают, что если он перейдёт этот конкретный рубеж, то дальше ему уже будет легко – по крайней мере, ему так кажется. На самом же деле потом появится новый рубеж, преодолеть который будет ещё сложнее (смеется). Но тем не менее мы всегда тешим себя надеждой на то, что наши промежуточные цели являются для нас определённым утешением, какой-то наградой, и если это получается, то человек несравненно счастлив. Я объясняю это так.
– Когда вы, наконец, одолели эту планку, то какие чувства испытали?
– Для меня это было достижимо, но сложно, и я должен был доказать и себе, и другим, что я это могу. Можно было бы это сделать без души и без полной отдачи: просто выйти и положиться на текст пьесы. Но если при этом ты вкладываешь в своё существование мысль, делаешь это от души и как-то иначе, чем было до этого, тогда можно сказать с особой долей уверенности, что роль пойдёт, и дальше она будет развиваться в правильном ключе. Сейчас уже есть определённый фундамент, первый этаж, и дальше роль будет только расти.
– Расскажите о том, как прошёл премьерный спектакль. Понятно, что вы впервые выходили на сцену в новом образе и наверняка испытывали волнение. Были какие-то моменты, когда пришлось трудно? Может быть, вдруг забыли текст или пришлось сымпровизировать в каком-то моменте?
– Ага, то есть, вы ничего не заметили? Значит, и правда, никто не заметил, это очень хорошо! (смеется). Потому что уже с середины первого акта у нас прекратила работать вся сценическая машинерия, компьютер «саботировал» премьеру. Все лестницы перестали крутиться – соответственно, все мизансцены моментально поменялись. Только представьте себе: каждый артист, выходя на сцену, должен был находить для себя новое место.
– Да, не слишком приятный сюрприз, да ещё на самой премьере! Сложно было перестроиться?
– Вообще-то, за исключением некоторых случаев, успех сцены от местоположения актёров не зависит, есть множество решений, доказывающих это. Я недолго раздумывал, когда взобрался на лестницу с одной стороны, и она не повернулась в другую, а передо мной оказалась пропасть. И я не задумался над тем, вернуться ли мне назад, спуститься по лестнице и выйти под ней или прыгнуть с нее: я просто прыгнул. Как мне уже сказали впоследствии, это была очень хорошая находка, и получилось очень колоритно.
– Большая там была высота? Вы не боялись себе что-нибудь повредить?
– Колоссальная… Сантиметров, наверное, тридцать (смеется). Шучу, там было около полутора метров. Нет, небольшая высота была, конечно.
– Что ж, стало быть, первый спектакль прошёл… комом, если так можно выразиться.
– Ну, по крайней мере, с нашей стороны кома не было. Мы его завуалировали и раскатали в нормальный блин (улыбается).
– Помимо актёрской игры и вокальных партий «Летучая мышь» привлекает, конечно, музыкальной составляющей – всё-таки, это несравненная музыка самого Штрауса. Спектакль предваряет довольно длительная увертюра, что создаёт какую-то особую атмосферу...
– За музыкальную особую атмосферу у нас отвечает главный дирижёр театра Константин Хватынец, можно с уверенностью сказать, что «Летучая мышь» – это одно из любимых его произведений, судя по особому трепету в его отношении к материалу великого венского классика.
– На этом спектакле зрители всегда очень бурно реагируют на многие сцены, все начинается с пары тихих смешков, которые в итоге переходят во всеобщую истерику. Особенно это проявляется во время сцены вранья!
– Это как раз тот случай, когда можно и самому «расколоться» (смеется).
– В связи с этим вот какой вопрос хотелось бы вам задать. В постановках какого рода вам интересней и, может быть, проще играть – там, где больше юмора, веселья и лёгкости, или же в более драматических и трагических вещах?
– Так сразу на этот вопрос и не ответишь… Интересны все жанры. Не может быть интересно играть только что-нибудь одно. Как раз если вы возьмёте актёра, которому хорошо даются комические роли, и спросите у него, неужели ему интересно играть именно комиков, то он, понятное дело, скажет вам, что мечта всей его жизни – сыграть действительно трагическую роль. И, в конце концов, он это сделает лучше, чем любой драматический актёр.
– Вот как раз по поводу юмора в спектакле. Все шутки очень острые, тонкие и (что даже несколько удивительно) по-прежнему актуальные для современного поколения. В целом заметно, что спектакль в том виде, в каком он представлен сейчас на сцене, интересен не только старшему поколению, которое ещё ностальгирует по замечательным советским фильмам и прежним постановкам, но и молодёжи. Но если говорить целиком о жанре, как вы сами оцениваете контингент зрителей, которые сейчас активно идут именно на оперетту?
– Очень приятно видеть в зале молодые лица. Хотя я не удивлён, что молодёжь идёт в наш театр. И особенно приятно, что им это нравится. Однако, какое-то время, буквально несколько лет назад, оперетта считалась уже слегка устаревшим жанром.
Но Владимир Тартаковский, директор театра Московская оперетта, придумал, на мой взгляд, гениальную вещь – он совместил оперетту и мюзикл. Тем самым зрители, которые посещают оперетту, приходят на мюзикл и открывают для себя новый жанр. А зрители, которые идут на мюзикл (а это, как правило, молодое поколение), интересуются и другими спектаклями театра. Мне кажется, что в данный момент — это идеальный вариант для существования театра и что Владимир Тартаковский был очень прав, когда начал свою деятельность в этой области.
– И всё-таки, оперетта именно в том виде, в котором она сейчас присутствует, не содержит многих вещей, которые есть в мюзиклах. Публику сейчас стараются завлечь всяческими техническими эффектами, 3D-мэппингом (как в мюзиклах «Pola Negri», «Безымянная звезда») – людям всё больше хочется зрелищ. Классическая оперетта ведь не может всем этим похвастаться?
– Классическая оперетта… А что считать классической опереттой? Вот отличный пример. В Театре Оперетты сейчас идёт замечательный спектакль Пола Абрахама «Бал в Савойе». Могу заверить вас, что зрители, которые приходят на эту постановку, высоко оценивают её с точки зрения и вокала, и общего впечатления, и в вопросах оформления, художественной ценности самого спектакля. А одной из главных изюминок «Бала в Савойе» является степ, который сейчас довольно редко применяется в театральных постановках, и тем не менее очень органично вписался в наш спектакль и привлекает своей оригинальностью.
Впрочем, к сожалению, мы не всегда можем полагаться на мнение отдельных зрителей, как и на мнение критиков. Ведь здесь всегда замешан субъективизм. Зачастую критик тоже не объективен, на его мнение может влиять много факторов: среда, в которой он воспитывался, учебное заведение, из стен которого он вышел… То есть, по большому счету, искусство – настолько субъективная вещь, что одному может понравиться, а другому – нет. Единственное исключение, пожалуй, составляют случаи, когда все спето и сыграно откровенно фальшиво, здесь уже нельзя сослаться только на дело вкуса.
– А для вас существуют какие-то авторитеты? Чьему мнению вы доверяете – режиссёра, зрителя, родных?
– Для артиста самое главное мнение – это мнение зала здесь и сейчас.
– То есть, количество аплодисментов, когда опускается занавес?
– Не просто количество аплодисментов. Это может быть абсолютно разная реакция публики. Иногда публика ТАК реагирует, что актёр словно возносится… Зрители его поддерживают и даже подталкивают к тому решению, которое он принимает на сцене. Иногда это бывает просто сумасшедшая смесь из зрителей, спектакля и артиста, когда всё начинает кружиться, всё заворачивается так, что, выходя после спектакля, человек думает: «Неужели это был я? Кажется, будто моими руками и ногами руководил кто-то другой». И вот ты уходишь за кулисы и пытаешься вспомнить, как это было, проанализировать и понимаешь, что многое, как в тумане. А режиссёр бежит и кричит: «Это было замечательно! Это был лучший твой спектакль!»
– «Вот запомни и так и делай!»?
– Да, так и происходит! А я думаю: «Как "так"? Я и сам не понял, как...» (улыбается).
Но конечно же, я стремлюсь не делать из спектакля в спектакль всё одинаково, не произносить одну и ту же фразу так же, как в прошлый раз. Ведь человек, в зависимости от окружающих обстоятельств, может более резко или, наоборот, мягко реагировать на определённую ситуацию, или его отношение к партнёру вдруг может поменяться буквально за кулисами.
И люди, которые несколько раз приходят на постановку, которые наблюдают за одним и тем же артистом из спектакля в спектакль, могут заметить эту разницу. Более того, они как раз за этим и приходят – чтобы увидеть эту разницу, чтобы понять, насколько сегодня было иначе, нежели в прошлый раз.
– Конечно, за этим очень интересно наблюдать — всегда что-то меняется то в оценках актёров, то ещё какие-то детали, не говоря уже о том, какие различия существуют между разными составами.
– Разумеется! Сегодня лестница работала, завтра – нет. Поэтому сегодня – тот единственный день, когда человек увидел, как Максим Катырев спрыгнул с полутораметровой высоты (улыбается). Возможно, этого уже никогда не произойдёт. И те зрители, которые сидели в зале в этот момент, возможно, будут потом вспоминать именно об этом.
В этом и есть замечательная специфика театра. Это не фильм, который однажды был запечатлен – и всё, он уже не изменится. Да, гениальные актеры гениально сыграли, всё замечательно, но это не постоянно изменяемая субстанция, как спектакль. Поэтому театральные зрители в более выигрышном положении, они наблюдают за тем самым искусством «здесь и сейчас».
– Максим, давайте немного отойдём от оперетты и поговорим о других ваших ролях, которые, безусловно, достойны упоминания. В Театре Оперетты вы сейчас заняты в мюзикле «Джейн Эйр», где наряду с Игорем Балалаевым играете главную роль – Эдварда Рочестера. Этот образ очень сложен, многогранен и для многих актёров сыграть такого персонажа – если не предел мечтаний, то, во всяком случае, весьма почётная возможность. Расскажите, как вы подходили к этому герою, как пробовались на роль и каково в целом ваше мнение об этом персонаже?
– О, отлично, что мы заговорили о «Джейн Эйр». Замечательный либреттист Карен Кавалерян и композитор Ким Брейтбург написали один из достойнейших мюзиклов современности, и спектакль сразу завоевал сердца публики. Эта история знакома большинству зрителей: многие читали прекрасный роман Шарлотты Бронте и многим эта история близка, и они сопереживали героям книги, когда читали её. И вот, на этот раз представилась возможность сопереживать главным героям в спектакле.
Если говорить про образ Рочестера и моё участие в этой постановке… Понимаете, в чём дело – это совершенно другая атмосфера, другой спектакль. Если взять «Летучую мышь», то здесь мы говорим о классической оперетте Штрауса, а «Джейн Эйр» – это современный мюзикл. Это абсолютно разные произведения, тут даже присутствует другой стиль актёрского существования, совсем другой.
Если, воплощая образ Генриха Айзенштайна, нужно показать этот характер более ярким, более выпуклым, то здесь главное – не перебрать, то есть, сделать всё ближе к кино.
В мюзиклы сейчас стараются как можно больше привлекать драматических актёров, которые, конечно же, проигрывают вокалистам в том, что они могут спеть, но зато очень органично существуют в этих произведениях.
Поэтому мы с Игорем Балалаевым играем эту роль «одну на двоих». Я учился у Игоря: смотрел, как он ведёт себя, как подаёт те или иные вещи, как он в некоторых моментах вроде бы играет, а вроде бы и не играет.
Мне как артисту, который занят преимущественно в оперетте, сначала казалось, что у Рочестера Игоря как-то мало игры, как будто чего-то не хватает. Но потом я видел его в спектакле и понимал, что всего хватает, это просто другой стиль.
Поэтому мне пришлось смахнуть с себя всю эту опереточность, пришлось все полностью изменить. А Игорь, в свою очередь, когда я выходил на сцену, с интересом наблюдал за мной и размышлял: «Как это он там так поет?..» (улыбается).
Так что нам было чему поучиться друг у друга. Он меня спрашивал про вокал, а я спрашивал его про актёрскую игру. И получился отличный тандем! Честно говоря, я благодарен судьбе за то, что встретился с этим человеком. Игорь Балалаев – это талантливый актёр и, могу сказать, хороший певец, у него отличный голос от природы и... вообще он большой молодец (улыбается).
– Оперетту и мюзиклы мы обсудили, вот хотелось бы ещё пару слов сказать об опере, тем более что вам довелось поработать и в этом прекрасном жанре. Вы пели в таких операх, как «Евгений Онегин», «Иоланта» П.И. Чайковского, исполняли роль Марулло в «Риголетто», знаменитой опере великого Джузеппе Верди…
– Марулло — это маленькая роль. Но Риголетто, к сожалению, я не мог играть в силу возраста – я был тогда совсем юным.
– Это была какая-то режиссёрская версия или классическая?
– Это была абсолютно классическая версия Воронежского театра оперы и балета. Что же ещё мы ставили… А, конечно – «Паяцы» Руджеро Леонкавалло! Я там играл Сильвио; мог бы петь Тонио, но, опять же, был слишком молод. Конечно же, я играл Онегина, Роберта в «Иоланте», Гульельмо в «Так поступают все женщины» В.А. Моцарта (это было уже в Санкт-Петербурге, в Театре консерватории). Вообще, Московская Оперетта – это мой шестой театр.
– А в опере не хотелось остаться?
– Признаться, хочется и сейчас поучаствовать в оперной постановке, но не зовут…
– Я веду к тому, что у вас произошёл очень интересный и не совсем обычный переход в плане карьеры. Безусловно, получив приглашение от руководства Театра Оперетты, вы с радостью согласились на это предложение и остались в этом театре на долгие годы, теперь он стал для вас практически вторым домом. Но ведь тогда, много лет назад, вы ещё не знали, что из всего этого получится. Вас не терзало это предубеждение – после всех оперных и прочих серьёзных спектаклей, в которых вы сыграли – о том, что оперетта – это что-то более легкомысленное, что это вообще какой-то не очень серьёзный жанр?
– Если честно, я совсем об этом не думал. Вообще ни одной секунды не задумывался. Я помню, как многие мои однокурсники с презрением отзывались об оперетте, говорили о ней свысока. Тогда многим казалось, что оперетта – это что-то низкое, что-то чересчур лёгкое, на потребу дня, и люди там как будто кривляются. Но когда я увидел постановки Театра Оперетты, то меня поразила мысль: «Боже мой! Как эти люди были неправы...».
– Как интересно получается – первой вашей работой в оперетте была, выходит, как раз «Летучая мышь»? Только вы тогда играли Орловского.
– «Летучая мышь», Орловский, да. Я с неё начал, ну и, надеюсь, что ей не закончу (смеется).
– Расскажите немного о других ваших проектах. Вы часто снимаетесь в передаче «Романтика романса» на канале «Культура», где исполняете классические романсы. Насколько вам близок этот жанр и как вы к нему пришли?
– Должен сказать, что в наше время солисту Театра Оперетты чрезвычайно сложно быть на волне, сложно быть современным. Ведь сегодня руководство большинства центральных каналов не хочет связываться с опереттой, её считают каким-то анахронизмом, жанром, который уже себя изжил. Сейчас многие считают, что ничего нового в этом жанре не производится.
Но ведь есть, к примеру, замечательный композитор Андрей Семёнов, который написал оперетту «Фанфан-Тюльпан». Мы окрестили её «оперетта-мюзикл», потому что в этом спектакле все же есть какие-то черты мюзикла.
– Насколько я знаю, вы не проводите чёткой границы между этими понятиями. Для вас это один и тот же жанр?
– Да, если честно, я не могу до конца понять это название – «опереттОмюзикл». Для меня это все равно, что «бегемото-гиппопотам» или «зеленая зелень», хотя с маркетинговой точки зрения, что-то в этом есть. Оперетта и мюзикл зародились примерно в одно и то же время, с небольшим интервалом, только в разных местах: оперетта зародилась в Европе, а мюзикл — в США. И нужно сказать, что в первое время между ними не было особой разницы.
Если мы возьмём, например, классический мюзикл, один из первых, то увидим, что он чрезвычайно напоминает оперетту. Идеальный пример — оперетта Пола Абрахама «Бал в Савойе». Она ведь безумно напоминает мюзикл! Просто понятие «мюзикл» стало уже именем нарицательным и получило большее распространение. Если бы мюзикл не был так популярен, а была бы популярна оперетта, то современные произведения в том же стиле, которые пишутся сейчас – та же самая «Джейн Эйр» – назывались бы опереттой.
– Так вот, мы начали говорить о «Романтике романса»…
– Да! Как я уже говорил, артистов Театра Оперетты сейчас редко приглашают куда-то. На самом деле, оперетта не умерла – ничего подобного! Можно просто прийти в театр Московской оперетты и попробовать хотя бы за неделю купить билет на какой-нибудь из флагманов – в партер! Попробуйте пробиться (улыбается).
Поэтому я считаю, что это жанр не просто не умирающий, а жанр, в котором нуждаются. И, более того, нуждаются не только люди среднего, старшего поколения, но и современная молодёжь. Но тем не менее пути телевидения и оперетты в какой-то момент разошлись. Никаких музыкальных спектаклей сейчас не снимают, считая, что это искусство уже не востребовано.
Честно, хочется как-то оправдать телевизионщиков, но я лично не нахожу оправданий, потому что могли бы мы представить этот замечательный жанр хотя бы в одной передаче на телевидении на любом канале. Можно было бы сделать хоть одну передачу об оперетте и о мюзикле. Я думаю, такая программа была бы интересна зрителям.
К счастью, на таком довольно печальном фоне настоящей «отдушиной» стала для нас передача «Романтика романса», в которой мы довольно часто появляемся и очень благодарны руководству этой передачи, потому что они дают артистам возможность реализоваться, что для них очень важно. Реализоваться, спеть именно те произведения, которые хочется, спеть их так, как хочется.
Для многих артистов «Романтика романса» – это, можно сказать, настоящая семья. Мы уже обросли какими-то внутренними отношениями, все друг друга знаем. Для некоторых из нас «Романтика романса» явилась очень хорошим началом своего собственного проекта. Поэтому эта передача открывает для нас новые таланты. Хотя сейчас появилось много различных шоу…
– На канале «Культура» недавно шла передача «Большая опера» – очень интересный проект, сочетающий в себе элементы шоу и академического концерта. Даже на первом канале было шоу «Призрак оперы», где эстрадные исполнители учились петь оперные вещи. Вы следили за этим проектом?
– «Большая опера» – это очень любопытный проект, старался не пропустить ни одной передачи, для меня это было также и познавательно.
А «Призрак оперы», да, это было весело! Я смотрел все передачи, и мне понравилось. Но, вы знаете, это же был обычный кич. С профессиональной точки зрения это было смешно. В общем, такого рода эксперименты, конечно, не очень серьёзны, но была хоть какая-то попытка… Идея в целом хорошая.
– А вы сами когда-нибудь задумывались об участии в подобном телевизионном проекте?
– Я бы с удовольствием поучаствовал в «Голосе», «Большой сцене» и ещё в чём-то таком, но, к сожалению, все передачи, на которые я подавал заявки, просто-напросто не присылали мне никакого ответа.
Впрочем, нет – один раз я прошёл на такую передачу. Это был «Фактор А». Там в жюри была, разумеется, Алла Борисовна, ещё Лолита и другие наши эстрадные артисты. Я в то время уже играл в театре, играл Мистера Икс, у меня уже были концерты, были эфиры «Романтики романса»… Но захотелось какого-то шоу. И вот я пришёл, и первое, что увидел – гигантскую очередь. Но поскольку я человек, который не привык отступать перед трудностями, то эта многокилометровая очередь на морозе меня не смутила, я спокойно её отстоял с раннего утра до позднего вечера и вышел на сцену около десяти часов.
– Суровые условия! И за все это время не возникло желание развернуться и уйти?
– Нет, нисколько! Я дождался своей очереди, вышел на сцену и исполнил своё произведение – как сейчас помню, это была «Королева красоты» Арно Бабаджаняна. Причём пока стоял в очереди, я придумал себе импровизированный танец.
– И какова была реакция жюри?
– Допеть мне не дали – остановили и сказали: «Молодой человек, а зачем вы пришли?» Я ответил, что являюсь классическим певцом и хочу показать, на что способен, как я могу вырасти – запеть, как артист мюзиклов, или спеть что-нибудь роковое. Знаете, в процессе шоу ведь интересно наблюдать за тем, как артист меняется, становится другим человеком…
Но Пугачёву такой ответ не убедил, а Лолита сказала: «Я очень уважаю такой вокал, дружу с солистами Большого театра. Но вот, допустим, вы прошли, вышли в финал… И что это вам даст?»
И тогда я подумал про себя: что я, человек, поющий в театре Московская Оперетта, делаю на этой сцене? И я сказал Алле Борисовне и Лолите: «Спасибо большое, вы мне открыли глаза. Вы сейчас спросили, зачем я пришёл сюда. А я скажу: я пришёл за тем, чтоб вы мне это сказали. Я теперь понял, кто я и какими вещами мне следует заниматься, понял, где моё место». И мы попрощались.
– Здорово, что вы извлекли из этого такой положительный опыт. Максим, напоследок хочется поговорить немного о будущем – чего нам ждать от вас, каких проектов, каких новых ролей? Раскройте карты.
– О, впереди вас ждёт много интересного! Не успели отзвучать последние аккорды «Летучей мыши», как мы начали читку нового спектакля – новой работы театра, классической оперетты «Баядера». В этом спектакле мне отведена роль Раджами. К работе над спектаклем мы приступили, и я уже столкнулся с особой сложностью этого спектакля: она заключается в том, что партия написана для тенора, а, поскольку я баритон, опять придётся искать приспособления.
Премьера спектакля планируется во второй половине февраля. Очень много надежд связано с этим спектаклем, очень интересно сыграть эту роль и… Всего я рассказать не могу, пусть будет интрига (улыбается). А пока я просто приглашаю вас в конце февраля на премьеру спектакля «Баядера» в Театре Оперетты.
– Ждём с нетерпением!
Интервью подготовили и провели
Екатерина Соловьёва, Мария Рузанкина, Маргарита Гавриленко
Автор фото — Анна Леонтьева
