7 марта 2014 в Большом зале Московской консерватории состоялся концерт к 100-летию выдающегося русского дирижёра Кирилла Петровича Кондрашина с участием Московского государственного академического симфонического оркестра под управлением Павла Когана. Солировала выдающаяся пианистка отечественной школы Лилия Зильберштейн.
Программа была открыта ослепительным сиянием «Концертной увертюры» Кароля Шимановского
c её estatico, passionato и всем прочим в том же духе. Исполняя это раннее и предельно наполненное экспрессией сочинение замечательного польского композитора, МГАСО и Павел Коган преподнесли весь блеск его инструментовки, ничуть не уступающей в эффектности штраусовскому оркестровому письму.
Молодой Шимановский будто соревновался со своими старшими коллегами в мастерстве и праздничности звукового наряда, и его вещь вызывала аллюзии и на Вагнера, и на Рихарда Штрауса, и даже на только поднимавшегося как раз в те годы к своим симфоническим вершинам Скрябина. Воистину прекрасное посвящение Кондрашину!
Хотя в партитуре сочинения указано, что оно должно продолжаться 16 минут, маэстро уложил его в 12, то есть провёл на четверть быстрее, но энергия подачи оправдывала такие темпы, а оркестранты вполне справлялись со своими партиями.
Фортепианный концерт Эдварда Грига был преподнесён в более умеренных тонах
— настолько умеренных, что в таком исполнении отличался даже некоторой академичностью. Любопытно, что Лилия Зильберштейн иногда склонна к такой игре, которая больше подходит, допустим, венской классике или тем сочинениям, которые можно отнести к «строгой романтике» — например, вещам Брамса, классицистского склада сочинениям Шопена.
Так, ровно год назад я присутствовал на замечательном концерте Алексея Лундина с участием Зильберштейн, где исполнялись сонаты для скрипки и фортепиано Бетховена — вот это была полностью её стихия! Григ же, как мне кажется, даже в фортепианном концерте своём требует большей открытости, красочности, свежести. А так вышло, что под руками пианистки он больше походил на Брамса! О нет, сыграно было очень хорошо, но такую исполнительскую стилистику вряд ли можно было назвать «григовской».
Тем не менее, Лилия Зильберштейн и сегодня находится в прекрасной исполнительской форме:
техника выше всяких похвал, хорошие темпы, благородный звук, чувство меры.
В наши дни пианистка играет намного более мудро, не выдвигая на первый план, как раньше, «гремучие» басы унаследованной ею русской фортепианной школы и более последовательно и осмысленно выстраивая воплощаемую в звуке форму. Остаётся лишь помечтать, что когда-нибудь она сыграет в Москве сольный концерт.
Во втором отделении МГАСО и Павлом Коганом была исполнена Четвертая симфония Роберта Шумана.
Можно разделять мнение, что симфонии Шумана не принадлежат к лучшим его сочинениям, хотя среди их почитателей мы находим такого гиганта, как П. И. Чайковский, который, правда, высказывал неудовольствие шумановской инструментовкой и даже собирался переоркестровать его симфонии! Очень жаль, что великий русский композитор так и не собрался реализовать свой замысел, который обещал много интересного, но сама по себе мысль о неких «недостатках» авторской оркестровки была в ту эпоху широко распространена и муссируется в музыковедческих работах до сих пор.
Справедливо это или нет — вопрос дискуссионный, тем не менее, Павел Коган дал шумановскую 4-ю симфонию в авторской оркестровке, и
совершенно неожиданно произведение прозвучало настолько свежо и трепетно, что имело громадный успех.
Идя на этот концерт с некоторым предубеждением к шумановским симфониям, можно было рассчитывать, что всё самое интересное окажется в первом отделении, но такое предположение оказалось ошибочным! Именно 4-я симфония Шумана оказалась ядром вечера и именно она, несмотря даже на шикарное исполнение «Концертной увертюры» Шимановского, перетянула на себя основное внимание и прочнее всего закрепилась в памяти.
В медленном вступлении первой части симфонии дирижёр бережно преподнёс многоголосие, в котором уже проглядывал импульс дальнейшего стремительного движения и зародыш выразительных мелодических ходов, на которых строилось дальнейшее развитие.
Дирижёр мастерски использовал резкие темповые сдвиги, не обозначенные в партитуре,
но напрашивающиеся при исполнении этого романтического сочинения, и был в этом отношении органичен и предельно убедителен.
Трактовка передавала типично шумановскую тревожную взволнованность.
Небольшая вторая часть, «Романс», отмеченная напевностью и прозрачностью фигураций, исполнительски была изложена в импровизационной манере с изящными rubati.
Главная тема третьей части, «Скерцо», отличалась суровой сдержанностью,
темп был очень умеренный, а лирическая тема прозвучала ещё более сдержанно с локальными замедлениями, но светло и возвышенно. Великолепно был подан последний раздел третьей части, по сути дела являющийся переходом к финалу — уже не в характере скерцо, а как напоминание о тревогах первой части и подготовка четвертой.
Из него очень логично выводились триумфальные аккорды начала финала и некоторые его тематические решения. На гранях формы последней части очень эффектно слушались статичные аккорды, обрываемые на мощно нарастающей динамике — как лучи света, пронзающие тьму. Финалу был присущ жизнеутверждающий характер, а молниеносная кода Presto воспринималась как неудержимый радостный вихрь, сметающий остатки мрака.
Форма симфонии в целом была выстроена дирижёром как символическое выражение развития художественного настроения,
эволюционировавшего от тревог и метаний первой части через чувственность Романса и суровость Скерцо к радостной устремлённости финала.
Программа вечера отличалась единством драматургии и была выстроена очень сбалансированно, позволив оркестру и дирижёру проявить себя хотя и в рамках романтической, но весьма дифференцированной внутри жанра стилистики, в результате чего были ярко выявлены индивидуальные особенности каждого композиторского стиля.
