О «наркотиках» в искусстве, одухотворенности в красоте, плюсах и минусах общественной работы, а также о том, что может произойти с балериной в пятницу, 13-го — в интервью с народной артисткой Беларуси, примой Национального академического Большого театра оперы и балета Республики Беларусь Людмилой Кудрявцевой.
— Долгое время минский театр был во многом театром одного балетмейстера. Эта монополия ушла в прошлое?
— Наш театр 30 лет был достаточно закрытой структурой, у нас, действительно, был один балетмейстер, Валентин Елизарьев, он ставил свои спектакли со своей, достаточно выраженной стилистикой. Сейчас ситуация немножко поменялась, в репертуаре появились «Серенада» Баланчина, «Шесть танцев» Килиана. Есть молодые балетмейстеры, которые пытаются делать свои современные постановки. В принципе театр работает в разных направлениях. Это, с одной стороны, интересно и хорошо, а с другой – труппа не всегда к этому готова, потому что нужно, как мне кажется, готовить не только спектакли, а, возможно, соответствующими уроками, мастер-классами как-то артистов развивать. Танцовщикам, которые всю жизнь танцевали только классику: «Лебединое», «Спящую», «Жизель» и елизарьевские спектакли, вот просто так дать Килиана – нереально тяжело. Плюс ко всему мы не готовим одну премьеру. Обычно это идет на фоне других спектаклей. Это очень сложный процесс. И не всегда, на мой взгляд, продуктивный.
— Наверное, артисты не всегда согласны с тем, что ставят?
— Есть определенное неприятие. Ведь артист – подневольный человек. Право выбора есть у очень немногих. Это обычно уже ведущие солисты, которые могут себе в определенной мере репертуар составлять. То есть я, например, могу попросить что-то для себя, если мне с каким-то балетмейстером интересно работать, если интересная постановка. Или наоборот: бывает, ты поработал с балетмейстером и понимаешь – не хочу больше! Хорошо, конечно, когда есть возможность выбирать. Так должно быть уже. Пройдя определенный путь, ты знаешь, что можешь и на что хотелось бы себя расходовать.
— С получением звания народной артистки Беларуси что-то изменилось в Вашей жизни? Привилегии этого?
— Привилегий нет. Но больше стало какой-то общественной нагрузки: меня как лицо, имеющее определенный статус, привлекают в разные жюри, конкурсы… Из последних событий – интересно было посидеть в жюри витебского фестиваля современной хореографии, неожиданно для себя туда попала. Владимир Васильев был председателем. Вообще собралась такая международная команда людей, которые действительно имели какое-то понимание о современном балете, могли высказать оригинальное мнение. И было интересно посмотреть – что сейчас представляют ребята на суд жюри.
— Если говорить о конкурсах, вы были и в жюри конкурса «Мисс Минска-2013», ставшего скандально-известным из-за определенной репутации участниц…
— О, да, такой факт был. (С улыбкой) Общественная нагрузка у меня разносторонняя… «Мисс Минска» – действительно, скандальный момент. Но в этом – проблема организаторов: люди, которые отбирают конкурсанток изначально, должны понимать, кого они отбирают, более грамотной должна быть подготовка. В принципе, я знаю, что организаторы стараются уточнить анкету девушек, но в этом случае они почему-то сделали это недостаточно хорошо. Мы-то в жюри выбирали уже то, что нам было представлено, оценивали определенный набор каких-то данных. У нас было два дня: в первый мы с девушками знакомились, они что-то рассказывали о себе, мы задавали вопросы, а второй день – это когда мы их уже увидели на сцене…
— Ну, и как – такие девушки интересно рассказывали или нет?
— Уровень интеллектуальный меня не порадовал. Все так односложно отвечали. Жюри задавало вопросы достаточно разносторонние, из разных областей. Например: знаете ли вы какие-то театры Минска, художественные галереи? Но на это никаких конкретных ответов мы не получили. Даже на вопрос «какую музыку вы любите слушать?» – в принципе все затруднились ответить. Ну, классику, классику. Но классика – очень общее понятие. А никто не конкретизировал. Практически не было никого, кто смог бы продолжать как-то беседовать с жюри, отвечая на вопросы. В общем, был такой интересный опыт в моей жизни. С одной стороны. А с другой стороны, конечно, хотелось бы, чтобы страну представляли достойные. Масса красивых девушек, но очень мало сейчас одухотворенной красоты, которая была бы интересна именно мне…
— Вот эта красота, о которой Вы говорите, она в принципе уходит из нашей жизни?
— На мой взгляд – да. И этот конкурс во многом был показателем. Красота вообще – это для всех субъективное понятие. Для меня женская красота – это не просто внешняя красота, это действительно какое-то одухотворение внутреннее, это глаза, интеллект. Но сейчас таких лиц не много.
— А в балете?
— И в балете тоже. На сцене что-то такое, что меня бы прямо за душу взяло, стало в последнее время очень редким. Но если это видишь, так радуешься! У меня это вызывает какой-то даже детский восторг. Когда меня что-то в балете потрясает, я искренне переполняюсь восхищением и уважением к этим артистам, потому что понимаю, чего это стоит, что в это вкладывается и как это достигается.
— Сейчас многие, сравнивая балет нынешний с балетом прошлых десятилетий, с тем великим балетом, говорят, что настоящее искусство уходит…
— Да, уходит одухотворённость…
— Как Вы думаете — почему уходит? От чего это зависит? Естественные волны в истории или отражение идеологии государства?
— С идеологией государства я бы это не связывала так совсем, но… время тоже не хочется списывать. Вы знаете, я не нашла для себя пока ответа на этот вопрос. Очень многое – и сейчас, и всегда так было – зависит от самого человека. Если он хочет развиваться, то будет искать пути.
В какой-то момент, я почувствовала что мне недостаточно тех знаний которыми я обладаю, что необходимо развиваться, вдохновляться и подпитываться со стороны. И несколько лет назад я поехала в Питер, поступила в Академию русского балета на педагогический факультет. Не столько даже для того, чтобы получить диплом, а именно потому, что я люблю этот город, люблю то, что он дает. Там есть люди, которые, как я говорю, разговаривают со мной на одном языке. Я прихожу на занятия по актерскому мастерству, по методике преподавания классического танца и встречаю потрясающих педагогов. Мне могут часами рассказывать про Жизель, которую я танцую: кажется, я о ней все знаю, а мне три часа о ней говорят, и у меня просто шок – настолько интересно, здорово! И ты понимаешь, что есть люди, которые готовы глубоко копать, которым все это и дорого, и близко, и важно. Это очень сильно вдохновляет.
Так что, я думаю, люди, когда хотят впитывать, они ищут пути и впитывают. То есть это процесс индивидуальный. Но так как сейчас мало тех, кто хочет не только пируэты крутить, но и что-то еще развивать в себе внутренне, мы потеряли какую-то преемственность поколений. Если говорить о белорусском балете, то у нас какой-то провал случился с уходом конкретных людей – это поколение Бржозовской, Душкевич... Они несли в себе очень много вот этой одухотворенности на сцене, а потом будто какой-то перелом, когда действительно стала важна техника, то, как актер выглядит и больше ничего.
— Если говорить о каких-то конкретных мерах, что бы Вы изменили в своем театре?
— Вообще так сложно менять что-то глобально… Ну, в любом случае, думаю, надо начинать не с театра – с колледжа. Я имею в виду наш хореографический колледж, он раньше был хореографическим училищем. Когда я пришла в него, это был мир, абсолютно не похожий на тот, что был за его стенами. Дети, которые туда попадали, были причастны уже к чему-то особенному. Детей нужно развивать не только физически – во всех направлениях. Тогда мы, наверное, будем получать в театр другой «материал». И тогда уже можно будет по-другому работать с этими людьми…
Колледж как-то отдалился от театра – и в переносном, и в прямом смысле: сейчас он на другом конце города, а раньше был от театра через дорогу… В общем, такое впечатление, что многие выпускники, которые приходят в театр, в первый раз видят ведущих артистов, танцующих на сцене многие годы. Мне кажется, они иногда думают: «О, надо же, тут кто-то танцует… Ну, ничего так…» Вы можете это себе представить? Отчего они тогда будут отталкиваться? Этот разрыв колледжа и театра очень сильно повлиял на наше балетное искусство.
— Кроме того, что колледж переехал на другой конец города, в чем еще разрыв? Дети не заняты в спектаклях?
— Да нет, заняты. Но, честно сказать, такого, чтобы кто-то из них ходил и смотрел спектакли – этого я не вижу. Помню, последние годы моего обучения, все три курса, мы простояли с однокурсниками за кулисами. Были на всех спектаклях. Смотрели и наших любимых артистов и не очень любимых, но мы смотрели то, в чем мы хотели потом видеть себя. И мы на этом учились. Балет – это такое искусство, его надо видеть и понимать … То есть мы этим жили. И это было нормально. Сейчас такого нет.
— Ушло какое-то иерархическое уважение к старшим?..
— Да. И это проблема всего общества сейчас. Это везде. Такой объемный момент. Об этом можно говорить до утра…
— Вас пресса называет одной из ярких представительниц минской школы. Что такое минская балетная школа?
— Ой, я не знаю, как определить минскую школу, но знаю историю нашего колледжа, училища, и понимаю, что в принципе нам очень повезло. Нас учили педагоги, которые приехали сюда после войны, когда здесь все только формировалось. Это педагоги, получившие образование в Ленинграде и Перми. Мой педагог в Перми во время эвакуации училась у питерских педагогов. Так что, по сути, мы – филиал питерской школы. Школы, уже трансформированной какими-то нашими спектаклями, но традиции идут оттуда.
И сейчас, поучившись в Санкт-Петербурге три года и пройдя всю методику непосредственно у людей, которые заканчивали у Вагановой, Ширипиной, я понимаю, что меня учили так. То есть минской школы с какими-то явно выраженными особенностями я бы не выделила… Эти замечательные люди, которые нас учили, в силу своего возраста, заканчивают преподавать. И вот на смену им я не знаю, кто приходит. Потому что, честно говоря, колледж не располагает какими-то возможностями приглашать высокого уровня педагогов.
— А как обстоит дело с финансированием театра?
— На этот сезон намечено аж 13 премьер, из чего можно заключить, что с финансированием у нас в принципе все благополучно.
— Почему такой аврал с премьерами?
— Все премьеры – это всегда аншлаг. Возможно, выпуская всё новый и новый «продукт», мы пытаемся нашего зрителя максимально заинтересовывать театром, все время его как бы зовем к нам. Хотя, мне кажется, делая меньше, но лучше, мы, наверное, привлекли бы в театр настоящего зрителя, который бы ходил к нам дольше и который бы действительно любил бы театр за то, за что его нужно любить. Не просто за яркую обложку, когда говорят: приходите, мы тут шедевр выпустили очередной! Это разово. А театрального зрителя, который разбирается, который ходит на определенных артистов, думаю, нужно завлекать не этим. А интересными работами, талантливыми, качественными.
— Ну, а такого глубокого зрителя тоже мало сейчас?
— Трудно оценить это. Иногда я хожу в зал, расстраиваюсь... У нас вообще-то очень благодарный зритель, в принципе он очень тепло принимает практически все, и то, что, к сожалению, теплого приема не заслуживает. Тогда становится грустно. Получается, что зритель не очень образован. Потому что есть вещи, которые действительно не стоят того, чтобы принимать их «на ура». Все постановки не могут быть одинаково удачными: что-то хуже, что-то лучше. Есть разные исполнители, разные балетмейстеры. И у нас, по сути, очень мало грамотной критики, которая бы могла тоже образовывать зрителя, по-настоящему честно писать о том, что происходит на сцене.
— В общем и целом что сейчас представляет из себя белорусское балетное искусство, вообще белорусский театр, один из серьезных и сильных на постсоветском пространстве?
— Мне кажется, сейчас в нашем театре есть такой момент интересный – мы ищем. Ищем себя, ищем свое какое-то новое лицо, балетмейстеров свежих. У нас есть такая тенденция в государстве – мы очень хотим выпускать национальный продукт, и вот первая премьера этого сезона, спектакль «Витовт», именно тем и была значима: тут абсолютно все белорусское – балетмейстер, композитор, сценограф, и это очень хорошо. Национальная тема должна развиваться, мы должны к своей истории обращаться – но при условии, что это нужно делать очень талантливо. Тогда это имеет под собой смысл.
А проблема-то в том, что в Белоруссии – и об этом мы уже говорили: о колледже, о кадрах – сильных педагогов, балетмейстеров не формировали и не обучали. То есть мы хотим белорусского балетмейстера, но он почему-то должен упасть на нас с неба. У нас есть консерватория, есть балетмейстерский курс, но здесь несколько человек учится! Откуда взяться белорусскому балетмейстеру, я хочу понять? Это самородок должен быть или это все же человек с определенным образованием? Или и то, и другое?..
— И Вы приглашаете балетмейстеров…
— В основном все последние постановки делали приглашенные балетмейстеры. Из своих в труппе — только Юрий Троян. «Витовт» — второй полномасштабный спектакль, который он поставил. Хотелось бы больше… А так Александру Тихомирову из Санкт-Петербурга приглашали, она и сейчас работает у нас на ставке балетмейстера. С Никитой Долгушиным Александра переносила на нашу сцену «Эсмеральду», «Сильфиду», потом, когда Долгушин ушел, «Жизель» делала. Работали и работаем с Юрием Пузаковым, московским балетмейстером. Ширли Эссебум из Голландии «Шесть танцев» переносила. С Андрисом Лиепой работали, он делал перенос «Шехеразады». Так что наш театр сейчас пытается внедриться в мир или внедрить мир в себя.
— Вы совмещаете работу с учебой… Какая у Вас тема диплома?
— Пишу про американский балет – уроки Баланчина. Хотелось бы съездить на стажировку, присмотреть свой материал вживую. А сейчас использую записи, тот материал, который мне предоставила Академия, мои однокурсники из Америки привезли, видео, литературу, специфику уроков разбираю.
— Вообще балетный урок – в принципе гениальная система подготовки тела танцовщика. Согласны ли Вы с тем, что в последнее время теряется глубокое осознание этой системы, сейчас гораздо меньше стали задумываться, для чего делается то или иное движение?
— Согласна. Мне кажется, люди сейчас, исполняя этот урок каждый день, делают это более механически: пришли, размяли свои мышцы, подготовили себя. И, возможно, если бы это было более осознанно, у нас было бы больше хороших педагогов, вообще педагогов. Потому что люди, которые задаются вопросами – какое движение развивает какую конкретно мышцу – уходят в педагогику быстрее, им становится интересно это по своей глубинной сути. Хотя и для танцовщиков тоже очень важно знать и понимать, как и за счет чего добиться максимального результата от своего тела… Уроки, которые нам в училище давала педагог Алевтина Корзенкова, закончившая вагановскую школу, нас образовывали. То, что она вкладывала в эти уроки, образовывало наши мышцы, вообще наше тело.
— Согласны ли вы с тем, что сцена – это своего рода наркотик?
— Конечно. И наркотик, и алтарь, и храм. Мне очень понравилось, когда я поступала в Академию, одно сравнение. Нам говорили, что балетное искусство, театр – это храм, и мы, как жрецы, приходим к алтарю, и при этом мы же еще и жертвы, приносим себя на заклание. Такая закрытая структура. Мы каждый день это делаем, несмотря на все тяжести, боли, травмы, которые несет в себе наша балетная жизнь. То есть да, правда, это наркотик. (Смеется) Подсаживаешься хорошо… И я вот себя всю жизнь спрашиваю – зачем я это делаю? Почему? Для чего? И все равно идешь, потому что ты получаешь что-то такое нереальное на этой сцене. Отдавая так много, все же получаешь от этого тоже очень много. И это трудно на что-то другое променять. Если ты делаешь это по-настоящему – фактически невозможно самому от всего этого отказаться.
— Сцена – это предельные эмоции?
— Предельные эмоции, предельная отдача, предельное служение, так много всего!.. Для меня – предельная искренность. Я отдаю все, что есть во мне на данный момент, все, что меня волнует, все, что я переживаю. Мне кажется это очень важным. Предельно честной стараюсь быть в той или иной эмоции, в той или иной роли. Все, что хочу туда вложить, внести, все, что есть во мне – отдать. И конечно хочется быть услышанной.
— Может быть, на сцене переживание какого-то предельного настоящего происходит…
— Да, наверное…
— Станиславский когда-то размышлял о том, что можно любить искусство в себе или себя в искусстве. Можно ли говорить, что солисты, или как их называло старое балетное поколение – «первачи», в общем и целом больше себя в искусстве любят? Превалирует ли тут тщеславный момент?
— Думаю, каждый для себя решает сам. Я, наверное, все-таки за то, чтобы искусство ставить на первое место, себя – на второе. Ставить над собой то, к чему ты идешь, то, чему ты служишь. Когда я вижу на сцене, что любят себя в искусстве – а это сейчас часто – я понимаю, это не мой путь. Эти люди, их роли меня это не трогают. Мне все понятно и неинтересно. Ну, можно раз посмотреть – и только.
— Московские студенты-физики в свое время открыли некое мистическое существо – эфемерену. Во всяком случае, они первые заявили об этом. Это то редкое невидимое и неуловимое, что создается иногда во время творчества талантливых людей, то эфемерное, что заставляет зрителей когда плакать, когда летать от счастья… Вам знакомо это существо?
— Да, это то, что должно создаваться в театре. Эфемерена – интересный термин. Это то, что невозможно даже иногда осознать сразу. То, что тебя наполняет и трогает. Вот за этим я ходила в театр, сколько себя помню. За тем, чтобы выйти окрыленной и что-то вынести внутри. Но это чудо. И это чудо стоит невероятных усилий со стороны всех, кто в театре работает. Это то, что должны создать многие службы, а в итоге – артист, выносит на зрителя. Чудо создать очень трудно. Это что-то, наверное, божественное должно быть. И именно ради этого божественного, мне кажется, и существует театр, вообще искусство…
Знаете, меня мучает последнее время одна вещь, я часто думаю: «Мы же ничего не производим! Я столько сил отдаю, а ничего потом не увидишь. Вечер закончился, спектакль прошел – и ничего нет!» На что мне мои друзья – они тоже люди искусства, хотя из другой области – говорят: «Ну, ты же производишь эмоции – вся жизнь может измениться у человека от того, что он увидит на сцене!» Я, правда, на это бросаю: «Да не верю я в это!»… Но, нет, я верю! Так должно быть! И так было! В моей жизни было. Возможно, и сейчас есть…
Мне бы хотелось, конечно, чтобы мы доносили до зрителя что-то такое, ради чего стоит приходить в театр. Я, по крайней мере, для этого выхожу на сцену. Цель моей работы, вообще жизни – в том, чтобы люди уходили одухотворенные. Когда на моей Джульетте люди плачут, я понимаю: наверное, получилось, я донесла какую-то эмоцию, переживание есть. Когда приходят и говорят: «Вы знаете, тронуло!», я понимаю – что да, не зря все делалось. Хотя все-таки встаешь на следующий день и думаешь – боже ж ты мой, может быть, нет, может быть, все это было зря? Так что эфемерена – очень сложная штука, руками не потрогаешь, всегда есть сомнение: была она или ее не было? Получилось, не получилось?
— Вы когда-нибудь видели хороший фильм о балете? И можно ли такой создать?
— Это сложно очень сделать, мне кажется. «Черный лебедь» – забавно. Если к нему правильно отнестись, то можно посмотреть как смешное кино. Фильмы о балете?.. Я всегда очень скептически отношусь к ним, трудно эту специфику открыть, снять действительно честно, профессионально, чтобы это было не смешно танцовщикам и в то же время понятно обычным зрителям. Фильмы о балете меня не очень трогают, даже с талантливыми балеринами, даже неплохо снятые, но это всегда что-то такое…
— Наивное?
— Да-да. И всегда есть какие-то перегибы – либо акцент на прекрасном искусстве, либо на изнанке, а вот такого синтеза, чтобы было интересно и в то же время не приторно, не притянуто к чему-то одному. Наверное, сложно сделать хорошее кино и о художниках, и о музыкантах. Но в нашей области, наверное, сложнее всего, уж больно она специфична.
— А какое искусство, на ваш взгляд, ближе всего к балету?
— Музыка – это прежде всего приходит в голову… Помню, один номер современный под виолончель был сделан, очень интересный дуэт двух инструментов – музыкального, извлекающего из себя звук, и тела человека, извлекающего из себя движения… Хотя балет – соединение очень многого, а сейчас в нем вообще пытаются собрать все – тут и музыка, и живопись, и разные драматические средства уже перепробовали, и световые решения. Всё в балет притягивается.
— Считается, что соединение голоса с балетом – не очень хороший тон…
— Опять же – как делать. Да, не всегда удачно сочетают, есть такое. Но – смотря в каких пропорциях, смотря как.
— Для вас – самая сложная и самая легкая музыка для исполнения?..
— Я бы так не делила. Есть просто музыка, которую ты пропускаешь через себя, которую слышишь. Наверное, классическая музыка легче, чем музыка каких-то современных композиторов. Но музыка до того момента сложна, пока ты ее в себя не впустишь. Когда ты уже проживаешь свою партию музыкой, то чувствуешь ее. И по себе знаю: если музыка мне близка, она помогает хореографию правильно ощутить и трансформировать. Она окрыляет, дает возможность найти нужный образ, нужную тональность и танцевать совершенно по-другому. Тогда с музыкой сливаешься.
— Какая музыка Вас вдохновляет?
— Очень люблю адажио наше из «Спартака» Хачатуряна. Оно очень музыкально поставлено у Елизарьева, там в хореографии и музыке полное соответствие, и ты растворяешься в этом, остановиться невозможно, тебя несет, как на волне. Люблю Прокофьева «Ромео»… Да классика вся достаточна гармонична. Но есть спектакли, и у нас тоже, где явный диссонанс, и вот тогда ты мучаешься. Какие-то вещи балетмейстер делает иногда сознательно по музыке: идет подъем, кульминация, а у тебя там абсолютно несоответствующие движения – тогда я себя ломаю, потому что все-таки хореография к музыке привязана, она не может существовать сама по себе. Возможно, такие приемы интересны хореографам, но мне дисгармония дается тяжело.
— Конкретный пример такого разделения…
— Для меня – это наша «Золушка». Я мучаюсь на ней. Золушка-то прокофьевская идет, но редакция нашего балета – Пузакова. Мы много спорили, да, собственно, до сих пор спорим по поводу его музыкальной трактовки. По мне – хоть стреляться, честно скажу…
— Вы упомянули елизарьевского «Спартака»… Многие отмечают сходство образное и хореографическое между этим спектаклем и постановкой «Витовта» Трояна. По-вашему, это сходство есть?
— Есть, и это мнение не только мое, но и тех артистов, которые танцевали «Спартака» на протяжении многих десятилетий. Но на это могу сказать, что очень сложно от своих учителей отрываться. Не у всех это получается. Ведь когда мы учимся, мы все подражатели на каком-то этапе начальном. Многие критиковали в свое время Елизарьева: что он – подражатель Григоровича. И, действительно, есть какие-то моменты очень схожие. Но, наверное, это нормально, естественно. Когда ты на ком-то учишься, то что-то вольно-невольно, подсознательно-сознательно берешь от человека.
Мне кажется, Юрий Троян, поскольку всю жизнь танцевал хореографию Валентина Елизарьева, в какой-то мере, был соавтором. Ведь любой ведущий солист, если он креативный, творческий, работая с балетмейстером над произведением, всегда что-то вносит, предлагает. И, танцуя всю жизнь и хорошо зная эту хореографию, потом этот человек как бы делает ее продолжение.
То же самое я наблюдаю в театре Бориса Эйфмана. Многие ведущие танцовщики, которые протанцевали какое-то время в его труппе и прошли все его спектакли, сейчас делают свои постановки: ставят номера, маленькие балеты. И им тоже трудно оторваться от той специфики, хореографии, в которой они проработали всю жизнь. Это настолько въедается в тебя, что хочешь ты этого или нет, но становишься узником определенной хореографической манеры. Тут ничего не поделаешь. Поэтому, конечно, не буду лукавить: хоть мы и старались не повторяться – какие-то поддержки, движения тут совершенно оригинальные, но новый спектакль по стилистике перекликается с очень многими спектаклями, которые шли на нашей сцене…
— Что бы вы выделили в этой стилистике, как бы охарактеризовали ее?
— Трудные поддержки, много силовых каких-то вещей, и хореография Трояна, и елизарьевские «Спартак», «Тиль Уленшпигель» – очень тяжелые для мужчин, тут нужно быть определенным образом подготовленным. У женщин – другое, там тебя гнут, ломают, очень много моментов, когда балерин надо поднимать, крутить, опускать. Это сейчас не во всех балетах встречается… У нас был концерт, на который приезжали питерские друзья, Игорь Колб, например, и они говорили: «Слушайте, у вас поддержки, как в фигурном катании. Поднял-опустил. У нас так не делают, мальчики бы спины давно уже потеряли бы!»
— Какие-нибудь смешные случаи на сцене вспомните?
— Ой, у меня была очень смешная первая моя «Жизель». Ну как смешная? Это сейчас смешная, а тогда было вообще не смешно. Мне тогда года 23, наверное, было, я готовилась к одному из моих первых спектаклей и думала: «Боже мой, мне доверили «Жизель!». Для меня это было что-то мега-невероятное, я к этому балету с таким придыханием относилась, что мне было страшно аж до тошноты, честно вам скажу.
Это была пятница, 13-е, и на этом спектакле отказала вся машинерия! У меня слетела с рельс тележка, на которой меня провозили. Она грохотала за мной по шпалам, и я была не эфемерная нежная Жизель, порхающая во втором акте. Зал был в шоке, я бежала, за мной бежала эта тележка, я думала: «Все, сейчас погибну!» Еще меня плохо достали из люка, то есть только до половины достали из могилы, и я вышагивала из нее, как цапля из болота. И был третий момент – это все в одном спектакле моем премьерном. У нас раньше была такая ветка, на которой Жизель опускали – балерина красиво цветами должна была осыпать Альберта. Так меня опустили настолько низко, что я висела вниз головой. Ну, я рассыпала цветочки красиво, но мне же вылезти надо, а я вишу вниз головой и понимаю, что красиво вылезти у меня не получится, я начинаю как-то пятится назад…
В общем, спектакль этот я запомнила на всю свою жизнь. Там было то, чего никак не должно было быть. У меня есть эта запись, сейчас она меня веселит иногда...
— И последний вопрос. Ваша мечта в детстве и Ваша мечта сейчас?
— Моя детская мечта осуществилась. Я любила танцевать, не скажу, что мечтала быть балериной, просто мечтала о сцене. И мечтала путешествовать. Так в итоге я выбрала профессию, которая соединила в себе и сцену, и путешествия… А сейчас, наверное, мечтаю о детях, о каком-то продолжении своем в семье и о том, чтобы начать передавать тот опыт, что я накопила, следующим поколениям артистов. Хотелось бы, чтобы было, с кем поделиться, чтобы это попало в чью-то душу, которая сможет это дальше пронести, воспроизвести, во что-то трансформировать. Во что-то хорошее и важное.
