«У голландского балета не было своей традиции, а, значит, не было и врагов»
На XII Международный фестиваль балета Dance Open, который в апреле проходил в Санкт-Петербурге, в качестве члена жюри приезжал легендарный голландский хореограф Ханс ван Манен — один из пионеров нидерландского балета. Нам удалось побеседовать с 80-летним мэтром о временах его юности, когда в Голландии мало кто знал, что такое балет, а также о том, как Ханс ван Манен рассказывает истории сложных любовных отношений при помощи танца и взгляда, о вечной дискриминации балета и тех, кто им занимается — хореографов, артистов, критиков, о его кумире — Дж. Баланчине.
— Давайте вернемся на 70 лет назад, в те годы, когда вы начали заниматься балетом. Что представляла собой Голландия три четверти века назад? Благодатная почва для ребенка, влюбленного в танец? Где, вообще, тогда можно было получить балетное образование?
— До войны не было почти ничего — ни балета, ни традиций. После войны тоже ничего не было, кроме желания отдельных людей танцевать. Существовало несколько частных компаний и частных школ. У Голландии, конечно, был свой танцевальный стиль. И нам подражали в Германии и даже в Англии, где работала знаменитая компания Мари Рамбер. Но в основном речь идет о влиянии на нас. Мы начали все сначала. Открытые всему миру, всем стилям, всем школам, прежде всего американской и русской, так как Соня Гаскелл была из России, и она активно пропагандировала традиции русского балетного театра. Она же в свое время училась у Любови Егоровой. Но как бы там ни было, нет традиции — нет врагов. Это преимущество, конечно.
— То есть вы пошли учиться балету уже после войны?
— Да. Мне было восемнадцать… Смешно звучит. Я начал танцевать в труппе у Сони Гаскелл. Потом пошел в балетную труппу при Оперном театре, но уже как хореограф. В 1959 году был создан Нидерландский театр танца (NDT), и эта балетная компания совершенно изменила Голландию.
— А стиль танца, каким он был в начале 50-х? Вы, например, каким танцем хотели заниматься?
— В свои 18 лет я был невыносимо дерзким. Я мечтал танцевать в Кировском театре — классику и только классику. Проект моего переезда в Ленинград был такой феерической утопией, но я носился с ней, лелеял ее. У меня далеко не все движения хорошо получались, но вращение было замечательное. Вращение — мой конёк. И еще, если я видел балетный фрагмент по телевизору, я мог его с легкостью повторить. Думал, что это оценят в Ленинграде…
— Все-таки, почему в 18 лет вы начали учиться танцу, а не пошли, скажем, в университет или техникум?
— Мой отец умер очень рано, и я рос с матерью. И когда шел последний год войны, все школы в Голландии закрыли. Я не успел закончить школу, а без нее не мог пойти в университет. Вместо этого я устроился в Оперный театр гримером, чтобы быть ближе к танцовщикам. Я ходил на классы, танцевал, пока в 23 года не проявилась моя настоящая страсть — хореография. Школы уже снова открыли, можно было доучиться, но я горел новым увлечением.
— В вашем послужном списке значится работа в труппе Ролана Пети в Париже? Вы танцевали или ставили? И почему у Ролана?
— В 50-е я понял, что мне как танцовщику нужна международная карьера. Это хорошо для артиста всегда — куда-нибудь уехать ненадолго и потом вернуться назад. Я подумал и выбрал Париж. Мне было интересно посмотреть, какой в другой стране и другой компании подход к театру, к танцу. Оказавшись в Париже в 1959, я с ужасом обнаружил, что тамошний великий балет умер. Были традиции, история, имена, и все внезапно провалилось. Через год я вернулся в Голландию, и у нас все закрутилось c NDT. Я десять лет руководил вместе с коллегой этой отличной компанией, параллельно танцевал и ставил, пока не понял, что не хочу больше сочетать менеджмент с собственным творчеством.
— Ролан Пети никак не повлиял на вас? А кто повлиял?
— Театр Пети имел свое лицо, я с удовольствием учился у самого Ролана, но на мой хореографический стиль не могло повлиять ничего, кроме американцев. Мой бог — Баланчин. Я сразу хотел развивать и продолжать его направление. Меня интересовала линия, проведенная из Петербурга в Нью-Йорк: от Петипа к Баланчину. Я тоже умел изъясняться на языке модерна, использовал его элементы, но мой родной язык — классика. Это основа.
— Когда вы делали революцию в Гааге с NDT или немного позднее, в преобразованном Соней Гаскелл Национальном балете Нидерландов в Амстердаме начали работать люди, которых также как и вас называют пионерами голландского балета — хореографы Руди ван Данциг (1933—2012) и Тур ван Схайк (род. 1936). Они ставили длинные двухактные балеты — часто избыточно декоративные, так как Ван Схайк изначально был художником, и с немыслимо сложными авангардными сюжетами. Кто был большим революционером — вы или они, балеты которых базировались в основном на лексике модерна?
— Они шли своим путем, мы — NDT — своим. Мы уживались как-то, хотя Голландия — маленькая страна. Наша революция заключалась в том, что мы создали альтернативную национальному театру компанию — Нидерландский театр танца. Совсем другая идея, не державный балет, официально представляющий Голландию на мировом балетном рынке, а танцевальная компания, которая продуцирует балеты голландского происхождения, с голландским духом. «Сделано в Голландии» — это про нас, хотя хореографы и танцовщики слетались и слетаются в Гаагу со всего мира. Иржи Килиан — чех, Поль Лайтфут — англичанин, Соль Леон — испанка. Но они все делают голландскую продукцию.
— Возвращаясь к теме сюжетных балетов. Почему вы от них отказались раз и навсегда?
— Написанный сюжет мешает мне сосредоточиться на самом танце. Может, это немного концертный стиль, когда балет без сюжета и без декораций, но на самом деле я всегда рассказываю историю. Мой постоянный сюжет — танец и танцовщики. Я хочу видеть людей, меня волнует как партнеры встречаются в зале, как дотрагиваются друг до друга, куда направляются их взгляды. Мои артисты часто танцуют взглядом. Они смотрят вниз, в сторону, друг на друга и никогда — в зал, на зрителя. Партнер смотрит на свою даму и видит, может быть, в ее руке нож. Какой-то рассказ о человеческих взаимоотношениях в моих балетах всегда есть. И еще — к моим балетам никогда не применимо слово абстракция.
— Кого из современных хореографов вы выделяете?
— Алексея Ратманского. Он лучший, на мой взгляд. Опирается на классику, но создает совершенно уникальные современные балеты. Это было грандиозно, когда в прошлом году мы работали над одним проектом для Национального балета Нидерландов. Было очень обидно, что Голландия была и остается страной, где балет дискриминирован по отношению с другими видами искусства. Девять новых постановок было сделано по случаю празднования 50-летия Национального балета Нидерландов в феврале 2012 года. Среди них была и работа Алексея Ратманского, и моя.
В течение недели я ждал откликов в голландских СМИ об этом грандиозном событии. И что же — почти ничего не написали, кроме заметок внизу полосы. По-сути мы пришли сейчас к тому же, что было после войны, когда о балете писать было неприлично.
— Вас заботит вопрос наследия? Что будет с вашими балетами?
— Создан фонд Ханса ван Манена. Им занимается мой друг Хенк ван Дек. Есть вебсайт, где можно познакомиться со всеми моими балетами.
— Если какой-то театр хочет заполучить один или несколько из ваших балетов, куда он обращается?
— Сначала звонят лично мне, мы договариваемся, а потом дело переходит к ассистенту. Собирается необходимая команда, состоящая из обязательных персонажей — художника по свету, художника по костюмам, художника-постановщика, ассистента и меня самого. Только вот в Екатеринбург я не поехал, но это случайность. Обычно я сам тоже еду.
— Люди вашего опыта в профессии иногда говорят, что, мол, «нет нынче звезд, или есть, да не такие яркие, как раньше, и, вообще, все обмельчало». С вами случаются приступы подобной меланхолии и ностальгии по прошлому?
— Нет. Это не про меня. Я не ностальгирую. Звезд действительно мало, но их всегда было мало — тех, кто подходит под определение звезды балета. Чтобы техника сочеталась с актерскими качествами, харизмой, обаянием. Я обожаю Ульяну Лопаткину — она абсолютная звезда и идеальная балерина для исполнения моих балетов. Честно говоря, я и не знал раньше, что такая дива родится и встретится со мной. Или Лариса Лежнина и Саша Жембровский — они сейчас танцуют так прекрасно, зачем мне сожалеть о прошлом? Саша Жембровский обещает также стать хорошим репетитором моих балетов.
— Расскажите какую-нибудь яркую историю, которая приключилась с вами в России?
— Меня поразила одна фантастическая история, случившаяся в Мариинском театре, когда я приезжал подкорректировать с Ульяной Лопаткиной свой балет «Три гносьенны». Ее премьера должна была состояться в воскресенье, а я по договоренности с балериной приехал в пятницу, чтобы успеть лично с ней пройти порядок и обсудить нюансы. Происходит непредвиденное. Ульяна уезжает в Москву получать какую-то очень важную правительственную награду в Кремле. А в субботу у нее «Лебединое озеро».
Я прихожу на сцену перед спектаклем, чтобы с ней поздороваться, а она мне так серьезно — «Увидимся после спектакля». Я вернулся после спектакля. Там телевизионщики с камерами бегали, всякие фотографы, бабушки с поздравлениями. И вдруг Ульяна говорит, обращаясь ко всем — «Пожалуйста, очистите сцену», и потом ко мне — «Я вернусь через десять минут».
Она пришла в репетиционной одежде, и мы прозанимались с половины одиннадцатого до четверти первого. Это была блестящая репетиция. Я уже думал, что мы закончили и сейчас разойдемся, как вдруг Ульяна останавливает меня и говорит: «Еще раз». Уникальная балерина.
Фото Э. Олафа, В. Сидоренко, Е. Беляевой (сцены из спектаклей)
