В рамках «Пасхального фестиваля» в Большом зале Московской консерватории оркестр Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева представил программу из четырёх произведений С. С. Прокофьева, среди которых три так или иначе связаны с театром.
В основе Четвёртой симфонии, исполненной в расширенной редакции 1947 года, - музыка, не вошедшая в окончательную версию балета «Блудный сын»; также прозвучали Четвёртый концерт для фортепиано с оркестром, сюиты из балета «Золушка» и музыки к спектаклю Таирова «Египетские ночи». Эта концентрация театральной музыки особенно в сочетании с уникальным Четвертым фортепианным концертом «для одной левой» удивительным образом продемонстрировала необъятную многогранность Прокофьева-художника. Дар мелодиста, конечно, — божественная удача, но дар художника, создающего осязаемые зрительные образы посредством звуковых композиций, - явление далеко не ординарное, требующее для своей реализации особого художественного видения и умения абстрагирования от симфонической самодостаточности музыкальной композиции.
Однако, у Прокофьева, легко меняющего угол отношения к предмету изображения, абсолютного авторского самоустранения никогда не происходит, и симфоническая самодостаточность его произведений моментально сменяется пластической, изобразительной и даже драматургической. Так, размеренному ритму музыки «Египетских ночей» противостоять не могут даже такие выдающиеся актеры, как Евгений Миронов и Чулпан Хаматова, которые читали отрывки из произведений Пушкина и Шекспира: ритм прокофьевской музыки доминирует над стихотворным ритмом, порой подчиняя себе акценты озвучиваемого текста так, что возникает ощущение, будто музыка говорит больше, чем слова. Особенно часто этот эффект возникает при акустическом восприятии балетных партитур композитора, в которых пластичность звуковых образов порой наводит на мысль об избыточности их хореографической иллюстрации. Так, танцевальность «Золушки», как и «Ромео и Джульетты», и даже «Каменного цветка» настолько самодостаточна, что полноценно поставить эти балеты удавалось буквально единицам, а многие из хореографов благоразумно пасовали перед драматической сочностью прокофьевских шедевров, используя для своих сценических решений невычурный минимализм классической хореографии или даже пантомиму.
Именно эту театральную самодостаточность произведений Прокофьева и продемонстрировал сегодня симфонический оркестр Мариинки.
Исполнение Четвертой симфонии больше всего запомнилось яркими контрастами в первой части между динамическими взрывами струнных, ударных и деревянных духовых и лирической негой скрипок и флейт, выливавшийся в мощный мажорный драйв. Медитативная часть «Возвращение» буквально светилась игрой темпами, а оркестр дышал красочными фразами, расчленяемыми увесистой поступью басовых акцентов. Кокетливая перекличка флейт с деревом и скрипками в третьей части постепенно растворялась в фееричном угасании звука, а напряженный диалог рояля с виолончелями в четвертой части выливается в ураганную кутерьму струнных, постепенно распадающуюся на жесткую поступь ударных, рояля и меди.
Четвертый фортепианный концерт си-бемоль мажор интересен не только как трюковое произведение, написанное для одной руки, но и как удивительное по своей структуре размышление о природе воздействия звука на наши ощущения и чувства. Пианист-виртуоз Алексей Володин блестяще справляется с фантастическим темпом и объемным звукорядом фортепианной партии первой части, в которой ему легко удаётся создать полную иллюзию двуручного исполнения. Грандиозная кантилена второй части, в которой контрапунктный голос рояля то вступает в диалог с океанической бескрайностью звуковой медитации струнных, то инкрустационной вязью окантовывает половодье инструментального полотна, поражает своей величавой сдержанностью. Каскадные восхождения от кульминации к кульминации сближают текстуру третьей части с композицией четвертой симфонии, в которой широкая напевность струнных пассажей накрывается рубленой поступью басов и рояля, преображающуюся в финальной части в бисерный вихрь «вокруг одной ноты».
Сюита из балета «Золушка» получилась у питерцев почти безупречно: духовые и ударные звучали одновременно свободно и грамотно, а слаженность струнных групп была просто превосходной. Во время исполнения этой сюиты маэстро Гергиев, не выпуская из правой руки зубочистку, которая рано или поздно станет предметом анекдотов о классической музыке, умудряется экспрессивно подпевать музыкантам. Вообще музыка «Золушки» настолько захватывает, что, находясь в эпицентре её звучания, легко поддаться её магическому воздействию. Лично у меня часто сбивается дыхание от первых тактов Большого вальса, а кульминационные крещендо нередко заставляют учащенно биться сердце. Не знаю, какое влияние оказывает эта музыка на маэстро Гергиева, но драматическая развязка знаменитого вальса загоняется в экстремально бешеный темп, в котором удары часов почти не слышны, а сам инструментальный вихрь, каким-то чудом удерживающийся в рамках нотного текста, поглощает мелкие звуковые узоры этого роскошного апофеоза человеческой беспечности.
В семичастной сюите из музыки к «Египетским ночам» меня очаровало ювелирное взаимодействие между ударными и духовыми, а эффект плавного перелива послезвучия треугольника в лёгкий трепет флейты описать просто невозможно. Конечно, этот усеченный вариант сюиты не произвел такого объемного впечатления полноценного спектакля, какое произвело исполнение полной версии «Египетских ночей» на концерте Лондонских филармоников под управлением В. Юровского всего три недели назад. Но исполненная даже в таком виде музыка Прокофьева наглядно иллюстрирует, насколько глубоко понимал композитор функциональную значимость своих произведений, ни одно из которых нельзя упрекнуть в чрезмерной усложненности или, напротив, в иллюстративной простоте.
Кроме технической чистоты, за исключением пары микроскопических огрехов, которые проскочили в звучании духовых и ударных, сегодняшняя работа симфонического оркестра Мариинского театра покорила меня безусловной свободой владения прокофьевским стилем, без которой невозможна ни одна серьёзная интерпретация. Пожалуй, именно эту интерпретаторскую убедительность я бы назвал самым главным и самым сильным впечатлением сегодняшнего вечера: в исполнении музыкантов под бдительным руководством маэстро Гергиева красочные динамические крещендо, которыми отличаются едва ли не все театральные работы композитора, воплощались в инструментальное совершенство и достигали той кристаллизации эмоций, без которой полноценное исполнение музыки Прокофьева, наверное, и не мыслимо…
