Он – из разряда лидеров. Большой театр, Большой симфонический оркестр Всесоюзного радио… Большой музыкант Большой эпохи. Он работал и с оркестрами Московской консерватории, Филармонии и все доводил до высочайшего уровня. Неуемная энергия, крутой нрав, богатырские помыслы…
Правда, с распадом Советского Союза “прекрасные порывы” в сфере искусства постепенно утратили свою актуальность, а с ними как будто утратило актуальность и творчество Голованова. Однако сейчас, кажется, в отношении Николая Семеновича лед тронулся. То ли сегодняшнее “все такое противоречивое” искусство, устав от собственной неопределенности и анемичности, потянулось к цельности и полнокровности. То ли новая волна интереса к культуре сталинской эпохи вернула к жизни отошедшие в тень фигуры, в том числе и фигуру Голованова… Как бы то ни было, записи дирижера в последние несколько лет стали активно выходить в России и на Западе, его оркестровые и духовные сочинения исполняются крупными отечественными музыкантами, его творчеству посвящают дипломы и диссертации.
Но если с творчеством Голованова можно познакомиться по существующим записям, то жизнь, личность Голованова остаются для нас во многом загадочными.
Окончил Синодальное училище, служил регентом в Марфо-Мариинской обители милосердия. Однако принял революцию, всецело вписался в реалии советской эпохи.
Будучи студентом Московской консерватории, подавал большие надежды как композитор. Но не пошел по композиторскому пути.
Будучи выдающимся дирижером, несколько раз, по указанию свыше, изгонялся из Большого театра. Однако слыл любимцем Сталина.
Никогда не скрывал своей религиозности: собирал иконы, писал духовную музыку. Что не мешало ему отличаться достаточно крутым нравом, вести себя жестко по отношению к певцам и оркестрантам…
Факты из жизни Голованова трудно стыкуются друг с другом и порождают множество вопросов, ответы на которые еще ждут своего часа. А пока, накануне 120-летия со дня рождения Николая Семеновича, я решила поговорить о нем с известными музыкальными деятелями и специалистами – выражаясь научным языком, выяснить место и значение Голованова в сегодняшнем культурном пространстве, а заодно и нащупать путь к ответам хотя бы на некоторые из поставленных здесь вопросов.
Беседа получилась виртуальной. Дирижеры Валерий Гергиев и Владимир Федосеев, композитор Глеб Седельников, актриса Людмила Максакова (дочь певицы Марии Максаковой, чрезвычайно ценимой Н.Головановым) и исследователь музыкальной культуры сталинской эпохи Екатерина Власова, конечно же, в реальности не говорили друг с другом о Голованове…
— Как воспринимаются сегодня записи Голованова? Не кажутся ли они архаичными?
В.Гергиев: Ничуть! Я считаю, что сегодня слушать Голованова интереснее, чем многих известных дирижеров с мировыми именами. Эта головановская мощь, удаль, живописная сочность… Кого-то его интерпретации раздражают, но, на мой взгляд, почерпнуть в них можно гораздо больше, чем в современных записях, сделанных гигантами звукозаписывающей индустрии. Из моря записей, сделанных за последние пятьдесят лет, восемьдесят процентов не представляют по-настоящему никакой ценности. Я думаю, что среди них есть и моя продукция…
В.Федосеев: Мне кажется, Голованов относится к разряду тех дирижеров, которых надо не только слышать, но и видеть: на концертах он буквально поглощал слушателей, убеждал их полностью! А мы сейчас слышим его только на пластинках и потому многое теряем. Да и качество записей оставляет желать лучшего…
Г.Седельников: А на мой взгляд, даже в таких несовершенных записях стиль Голованова очень узнаваем: у него оркестр – это живое существо! Он всецело слит с оркестром – это симбиоз: единый, гигантский, интеллектуальнейший и темпераментнейший живой организм – вот что такое оркестр под управлением Голованова!
Л.Максакова: Немногим дирижерам было дано это умение – поднять оркестр. Голованов как будто раскачивает оркестр – и тот вдруг звучит, заполняя собой все мировое пространство. Вы сидите, и такое впечатление, как будто вас позвали на какое-то другое облако, где, кроме музыки, ничего нет!
В.Гергиев: У человека целый мир в голове: он берет небольшую пьесу и делает из нее Девятую симфонию Бетховена! А другой берет Девятую симфонию – и она звучит, как комариный писк…
— Не секрет, что на репетициях Голованов вел себя с оркестрантами достаточно жестко. “Тоже мне, лауреаты! Играть не умеете! Студенты консерватории играют лучше вас!” – такого рода фразы, по воспоминаниям очевидцев, вырывались у него сплошь и рядом.
В.Гергиев: По сравнению с нашим временем, то, что вы назвали “головановской жесткостью”, может показаться милейшей формой общения руководителя и его подчиненных…
Но вообще-то истинно талантливому дирижеру, как правило, прощают его резкость, потому что он резок не для того, чтобы оскорбить музыкантов, а чтобы добиться акта творчества. Если ты чувствуешь, что все омертвело, звучит уныло, значит, музыкантам скучно, а значит, и публике будет скучно. Голованов это понимал, как немногие, и на репетициях с первой же секунды делал так (может быть, при этом иногда и повышая голос!), чтобы никому не было скучно. И музыканты выдавали все, что у них есть. Поэтому оркестр сверкал всеми красками, поэтому так ярко звучал хор. А певцы, между прочим, лепили образы, которые можно называть эпическими, а не микроскопическими: ведь в таких полотнах, как “Хованщина”, “Князь Игорь”, “Борис Годунов”, невозможно просто аккуратно выпевать ноты – этого явно не хватит, тогда лучше не браться за такую музыку!
Л.Максакова: Не знаю, какой там Голованов диктатор, но вообще-то оркестр Большого театра в те годы отличался железной дисциплиной. Это была традиция. Вот, например, предшественник Голованова Вячеслав Сук никогда в жизни не проверял, в сборе ли оркестр (как это бывает сегодня: пришел ли трубач, где там ударник?). Сук входил в оркестровую яму, взмахивал палочкой – и звучала музыка!
Г.Седельников: Все правильно, была дисциплина. Но, кроме дисциплины, существует добровольная отдача музыкантов. Голованов не командовал в прямом смысле слова – просто харизма у него такая: когда встречаешься с таким человеком, ему доверяешь. Вот он делает какой-то непривычный темп, а тебе кажется – так и надо! Он замедляет там, где никто не замедляет, – так и надо! Ему даже уговаривать никого не приходится: он верит в то, что делает, и эта вера передается другим.
В.Федосеев: Певцы боялись его. Но не тряслись перед ним, а именно уважали. Потому что Голованов знал, что певец может, а что не может. Ведь сейчас вокалист, по сути, брошен: дар есть – пой, что хочешь! Допустим, тенору до тридцати лет опасно петь партию Отелло, но разве на это кто-нибудь смотрит? И человек быстро выходит в тираж, теряет голос. Не берегут сегодня певцов… А он их любил. Он был настоящий фанат оперного дела!
Г.Седельников: При всей своей жесткости Голованов любил не только певцов, но и оркестрантов – они сами мне рассказывали. Например, какой-то инструмент в данном произведении не нужен, а Голованов все равно сажает этого музыканта в оркестр: “Садись, но не играй!” – чтобы выписать ему лишние деньги.
— Но головановская властность проявлялась, например, и по отношению к исполняемым им композиторам. Даже в хорошо известном произведении он мог изменить состав оркестра, вписать в партитуру необходимые, на его взгляд, инструменты, а иногда даже изменить музыку!
В.Гергиев: Да, так бывает: композитор пишет “форте” или два “форте”, а дирижер говорит: “Чего мелочиться? Давай три!” Или в нотах нет акцента, а дирижер говорит: “А ну-ка врежь как следует!” Вроде бы вмешательство в авторский текст? Но, вы знаете, когда человек так талантлив, как Голованов, он имеет на это право.
Г.Седельников: Иногда Николай Семенович пересаливал, это да. Он очень любил усиливать медные группы, даже достаточно спокойные вещи умудрялся дирижировать празднично. Даже трагедии – такие народно-музыкальные драмы, как “Борис Годунов”, в его интерпретации звучат, как музыкальный праздник: он всех заражает своим искусством, увлекает за собой – вот что, пожалуй, самое главное.
— Все-таки для меня остается загадкой, как Николай Голованов и его верная спутница Антонина Нежданова вписались в советскую эпоху?..
Л.Максакова: На этот счет вы можете прочесть в воспоминаниях Софьи Гиацинтовой. Ее спрашивают: “Софья Владимировна, как вы пережили революцию?”, а она отвечает: “Совершенно не помню. Мы репетировали!” То же самое сказала бы Антонина Васильевна: “Совершенно не помню: я в то время как раз готовила такую-то партию!” Голованов и Нежданова жили музыкой, а в остальном – что Бог послал, то и хорошо. Это сейчас все едят омаров, а тогда были другие ценности, другая психология, другая порода людей вообще.
Е.Власова: По своей сути, Голованов совсем не был западным человеком: они с Неждановой очень русские люди… И потом, когда случилась революция, Николай Семенович только начинал свою дирижерскую карьеру. Что ждало его на Западе? Конкуренция, борьба за существование… А в России их ценили: Нежданова и Голованов олицетворяли дореволюционную культуру, и власти было важно на их примере продемонстрировать расцвет культуры при новом социальном строе.
Г.Седельников: Понимаете, Голованов – это сугубо русский дирижер, который стал советским. Ведь советский период многими воспринимался как новый этап – новый этаж России: в науке, в технике – в нем виделось что-то новое, совершенное…
Е.Власова: Голованов примирился с революцией еще и потому, что у него был тогда Большой театр. Где в мире он нашел бы такой Большой театр? В Большом он ставил свои любимые оперы: Римского-Корсакова, Мусоргского, Бородина, и это помогало ему принимать действительность, не впуская ее в собственную жизнь.
— Однако пристрастие к русскому классическому репертуару, по сути, стоило Голованову Большого театра. Я имею в виду конец 20-х годов – кампанию под названием “головановщина”, когда Николая Семеновича обвинили в пропаганде “отживающих” композиторов и недооценке нарождающегося поколения новых революционных авторов. Развязанная в прессе травля Голованова привела к его увольнению из Большого театра.
Е.Власова: “Головановщина” заключается в том, что в культуру “понаехали” рапмовцы – ребята, которые не хотели заканчивать консерваторию, но хотели быть там профессорами. А Николай Семенович был против этих необразованных мальчиков с их ярко выраженными коммунистическими идеями. Но уже в 1929 году были приняты три постановления Политбюро, положившие конец травле Голованова, – ясно, что здесь не обошлось без инициативы Сталина.
— До сих пор остается не совсем понятным отношение Сталина к Голованову. С одной стороны, бытует устойчивое мнение, что дирижер был чуть ли не любимцем Сталина, с другой стороны, по воспоминаниям приближенных вождя, Иосиф Виссарионович весьма нелицеприятно отзывался о Голованове, недолюбливал его за жесткий, властный характер.
Е.Власова: Как бы Сталин ни относился к Голованову-человеку, он уважал и ценил его, как большого профессионала, а профессионалами так просто не кидаются!
В.Федосеев: Голованов действительно шел наперекор каким-то влияниям, поступал так, как считал нужным. Например, в 30-е годы, при негласном запрете музыки Рахманинова, открыто пропагандировал этого композитора. Его много в чем обвиняли, несколько раз увольняли из Большого театра, но снова возвращали! Потому что люди-то были умные: понимали, что без такого руководителя театр пропадет.
В.Гергиев: Я знаю не на словах, а на деле, как трудно руководить огромным театром мирового значения. И я могу только снять шляпу перед Головановым: те годы, что он руководил Большим театром, стали поистине взлетными, золотыми для этого коллектива.
В.Федосеев: И ведь Голованов никогда не опускал руки. Ну, уволили его из Большого театра – не катастрофа! Он стал руководить оркестром радио и сделал с ним множество выдающихся записей.
Е.Власова: Но не будем забывать, что Голованову дали такую возможность – его сделали руководителем Большого симфонического оркестра Всесоюзного радиокомитета, где он действительно проявил себя как выдающийся симфонический дирижер. Вообще в отношениях Голованова и власти было, на мой взгляд, что-то мистическое…
— Тем более что в советский период Голованов оставался весьма религиозным человеком и не скрывал этого…
В. Федосеев: Действительно, он был очень религиозным человеком. Я получил колоссальный дар из рук его сестры: маленькую деревянную икону, которую Голованов никогда не вынимал из своего фрака и всегда с ней дирижировал.
Л.Максакова: Когда я совсем маленькой бывала в квартире Николая Семеновича, его жилище казалось мне каким-то сосредоточенным, темным, потому что там было мало света, всюду висели иконы и горели лампады…
Г.Седельников: Мне кажется, творчество Николая Семеновича целиком вписывается в эпоху Сталина: все эти небоскребы, дворцы, метро, которому по красоте нет равных в мире… Ведь коммунизм, как известно, – тоже своего рода религия, и эта особенная вера, этот экстаз были присущи Голованову. Недаром он так великолепно исполняет Скрябина: не боится казаться слишком мощным, его звук как будто светится, это такой прожектор, луч, который освещает путь – туда, вперед! В Третьей симфонии Скрябина у Голованова слышится предчувствие потрясающих перемен, невиданных катаклизмов.
В.Федосеев: Когда война началась, Голованов не захотел уезжать: остался в Москве и с оркестром радио устраивал концерты по заявкам солдат, эти концерты транслировались прямо на фронт. А солдаты почему-то часто просили сыграть “Ромео и Джульетту” Чайковского…
Г.Седельников: Лучшие записи Голованова – послевоенные. Они все словно напоены победой, чувствуется, что это дирижер-победитель!
Е.Власова: Голованов – это стиль большого времени, больших страстей. И он пытался соответствовать этим страстям, он и в поступках был большим. Николай Семенович умел бросить вызов времени – этот вызов состоял в том, чтобы, несмотря ни на что, уметь оставаться самим собой. И он ушел со своим временем – в 1953 году.
В.Федосеев: Он был великолепно образован, при этом строг: на дух не переносил плохую работу. Его очень не хватает сегодня…
В.Гергиев: Именно Голованов дал могучему организму Большого театра засверкать всеми красками. А может быть, театр и не знал, что эти краски в нем существуют, это Николай Семенович их вытаскивал! Так что в нашем деле Голованов, как выясняется, незаменим…
Татьяна Слюсаренко
