Знаменитому артисту — 75
«Маска — это то, от чего я завишу», — некогда признавался Александр Ширвиндт. В сознании же многомиллионной аудитории образ невозмутимо ироничного остряка отчетливо запечатлелся прежде всего благодаря эстрадным выступлениям, с завидной регулярностью тиражировавшимся на телеэкране. А зрительская любовь, увы, нередко заставляет актера существовать в плену собственного имиджа. Между тем и театральная биография Ширвиндта, и его многолетняя преподавательская деятельность в Театральном институте имени Б.Щукина, и совсем нешуточная роль художественного руководителя Театра сатиры, конечно, никак не укладываются в рамки вышеозначенного амплуа. Да и в самих ролях, входящих в сегодняшний репертуар актера, словно постоянно пересекаются две ипостаси его творческой судьбы: одна восходит корнями к эфросовскому периоду, вторая берет свое начало от знаменитых «капустников» Дома актера.
В репертуаре популярного дуэта Александра Ширвиндта и Михаила Державина одни интермедии отражали остроту момента, другие оказывались вневременными. И хотя остроумные репризы порой чередовались с байками, рассчитанными на достаточно непритязательный вкус, рядом с сегодняшней зашкаливающей пошлостью даже те солоноватые шутки выглядят едва ли не образцом интеллектуального юмора.
С концертной площадки дуэт нередко перемещается и на театральную. В одних случаях его узнаваемость просто эксплуатируется, в других эстрадное содружество двух актеров становится основой для создания драматического действа. Так, в «театральной фантазии» С.Коковкина по тексту Ф.Искандера «Привет от Цюрупы!», уже много лет идущей на «Чердаке Сатиры», известный дуэт существует не в малой форме эстрадной миниатюры, а в едином развивающемся сюжете. У Ширвиндта же от привычной маски элегантного остряка не остается и следа: хмурый, небритый тип, вяло разгоняющий пыль в вестибюле отеля, всем своим видом выражает презрение к столь малоинтеллектуальному занятию и трудится явно без фанатизма, зато всегда готов с невозмутимым превосходством разъяснить наивному иноземцу «особенности национального выживания».
Шутливая самоирония и горькая печаль переплетаются и в другом спектакле-долгожителе — «Счастливцев — Несчастливцев», который создавался уже не просто с учетом индивидуальности артистов, а писался Григорием Гориным не только для друзей, но и о друзьях. Разумеется, в любом сценическом произведении всегда присутствует и некое обобщение, потому в спектакле произвольно соединяются два известных героя и две узнаваемые эстрадные маски, грустно ностальгические ноты соседствуют с легкомысленно пародийными, а рядом с клубно-выездным Дон Жуаном возникает призрак другого — эфросовского.
В нынешних работах Александра Ширвиндта нередко возникают своеобразные «отсылки» к периоду сотрудничества с Анатолием Эфросом в «Ленкоме», а затем в Театре на Малой Бронной. Эти своеобразные параллели могут проявляться как в форме прямого цитирования, так и в обобщенных перекличках характеров, в которых юмор соединяется с драматизмом, а лицедейское шутовство с нешуточной исповедальностью. Ведь именно в те годы актером были сыграны герои А.Чехова, Э.Радзинского, А.Арбузова: талантливый и искренне страдающий Тригорин в «Чайке»; ироничный неудачник Феликс в «104 страницах про любовь»; полный творческих устремлений, но уязвимо уступчивый кинорежиссер Нечаев в «Снимается кино»; поэтичный фанатик идеи Крестовников в «Счастливых днях несчастливого человека»...
После перехода Ширвиндта в 1970 году в Театр сатиры направленность его ролей, разумеется, резко изменилась: героев мятущихся, противоречивых, ранимых сменили вальяжно импозантные, ироничные и самоуверенные. В знаменитом спектакле Валентина Плучека «Безумный день, или Женитьба Фигаро» по Бомарше на сцену вышел томно невозмутимый, избалованно аристократичный граф Альмавива. Затем появились два гротескно эксцентричных персонажа: смешной и неуклюже беззащитный Добчинский в гоголевском «Ревизоре» и хваткий, коварно лицемерный циник Молчалин, скрывающийся за маской умильно-блаженной почтительности в грибоедовском «Горе от ума»...
Среди постановочных работ, ставших для Ширвиндта продолжением режиссуры педагогической, были мюзиклы и современные сказки, юбилейные обозрения и философско-бытовые притчи. Хотя проблема репертуара, отвечающего названию театра, существовала всегда, а ныне она стоит, пожалуй, особенно остро. Стремлением вырваться за рамки чисто «сатирического» жанра, вероятно, отчасти объясняется и участие Александра Ширвиндта в спектакле «Чествование», поставленном в 1993 году Леонидом Трушкиным в «Театре Антона Чехова». В его Скотти словно жили два человека: один — легкий, ироничный, самоуверенный, второй — внутренне напряженный, усталый и печальный. Свое присутствие в спектакле актер объяснял еще и тем, что «соскучился по длинной роли». «Малые формы» действительно нередко преобладали у него и в театре, и особенно в кино, но работы эти никогда не оставались незамеченными. Примером могут служить известные эпизоды из «Иронии судьбы» и «Вокзала для двоих», «Небесных ласточек» и «Мистера Икс», «Самой обаятельной и привлекательной» и «Зимнего вечера в Гаграх». Среди крупноформатных киноролей: любитель и любимец женщин в «Бабнике» и подставной «синьор из общества», вынужденно и устало носящий маску элегантной непринужденности в фильме «Миллион в брачной корзине».
В спектакле «Орнифль», поставленном Сергеем Арцибашевым по пьесе Ж.Ануя, герой Ширвиндта добровольно надевает на себя маску беззаботного, иронично-циничного балагура, который по легкомыслию и лености превращается из одаренного поэта в продажного рифмоплета, лихо «стряпающего псаломчики» и пошловатые куплеты. И эта маска настолько срастается с лицом, что уже никто не верит ни в запоздалое раскаяние «стареющего шута», ни в его искреннее стремление освободиться от прилипшего имиджа «баловня судьбы». При строгом следовании сюжету в спектакле есть и рискованные параллели, граничащие с актерской исповедью, которые можно заметить также и в премьерной постановке Театра сатиры — «Мольер», осуществленной Юрием Ереминым. Объединяет два спектакля и тема раздумий о пути художника, ставшая в обеих версиях одной из центральных. С булгаковской же пьесой Александр Ширвиндт встречается уже в третий раз. Первые два вновь заставляют вспомнить об Эфросе, поскольку в его телеверсии «Несколько слов в честь господина де Мольера» актер появлялся в облике устало разочарованного Дон Жуана, страдающего от собственной опустошенности, а ранее в спектакле «Ленкома» был изысканно светским «королем-солнце». Сегодня Ширвиндт выступает в роли Мольера — антипода Людовика.
Между тем проблема противостояния художника и власти в годы политического диктата вызывала вполне конкретные аналогии с современностью. Ныне речь может идти скорее о природе власти как таковой, в каком бы обличии она ни проявлялась: в форме тоталитарной тирании или социального порабощения, в давлении идеологической или коммерческой цензуры. Ведь меняются только «хозяева жизни», сущность же власти остается неизменной — эта безусловная истина легко читается в булгаковской пьесе, однако ради ее подтверждения героев заставляют в прямом смысле слова промчаться через века. Потому и Мольер, облачаясь то во фрак, то в шинель, то в современное пальто, с преданной покорностью съедает «вырезанные» властной рукой «смелые» страницы, учит собственные слова в стиле рэп и поет в микрофон под резвые ритмы во вкусе сегодняшнего шоу-бизнеса. Угнетаемый вышестоящей властью и сам наделенный ею в рамках собственной труппы, он испытывает двойное бремя.
В постановочно-сценографическом решении прослеживаются вполне конкретные параллели: площадка мольеровского театра располагается на фоне задника, изображающего фасад Театра сатиры, а герой Ширвиндта существует словно в двух ипостасях. Однако вопреки всем этим метаморфозам актер, по сути, создает некий обобщенный образ человека, соединяющего творчество с руководством театральной труппой, познавшего иллюзии и разочарования в общении с власть предержащими, прошедшего через унижения и предательства, но сохранившего великодушие и способность к прощению. В персонаже Ширвиндта капризность и болезненная истеричность соединяются со слабостью и отчаянной усталостью, стремление к покою — с неистребимым желанием выходить на сцену. А печальное лицо порой прячется за маской веселого шутника.
Марина Гаевская
