В Петербурге завершился XI фестиваль «Earlymusic»
Три белых нефритовых слоника стоят на панцире черепахи и держат на спинах плоский диск Земли. Изящная статуэтка, представляющая древнюю космогоническую модель мироздания, красовалась на буклете и афишах прошедшего 11-го фестиваля «Earlymusic» неслучайно. В этом году фестиваль решительно раздвинул географические и временные рамки, обратившись лицом к Востоку. Теперь Early music — раннеевропейская музыка — стала в контексте фестиваля частным проявлением World music. А темой прошедшего фестиваля — девиз «Вокруг света с Early music».
Смыкание «старинщиков» с популярнейшим ныне направлением World music и Запада с Востоком оказалось неожиданно свежим и плодотворным культурным шагом. Фестиваль застолбил за собой репертуарную нишу, доселе никем в городе не занятую. Перспективы открылись самые радужные: мы ведь, в сущности, очень мало знакомы с традиционной музыкой Ирана, Индии, Японии, Китая, и вообще — Азии. В этом смысле концертное поле Питера представляет собою непаханую целину. Редкие фанаты индийских раг и японского гагаку довольствуются записями, в реальном же пространстве филармонической жизни World music никак не отрефлексировано.
Андрей Решетин, художественный руководитель «Earlymusic», интуитивно почуяв созревший спрос, поспешил удовлетворить его. «Первыми ласточками» с Востока стали иранские музыканты, исполнившие мугамный цикл Хумайюн в пышном Николаевском зале Эрмитажа. Концерт назывался «Розы Ирана» и был приурочен к закрытию тематически родственной выставки «Во дворцах и шатрах. Исламский мир от Китая до Европы».
Ансамбль, составившийся из двух профессионалов и двух любителей, наполнил зал звучаниями тара, тростниковой флейты — ная, бряцанием сантура и гулким грохотом ударных — томбака и двух дэфов (род бубна). Фрагменты мугамного цикла прослаивались ритмической декламацией газелей Саади и Хафиза. Это было не вполне по правилам, но Фархад Саиди, просвещенный любитель и литератор, читал стихи превосходно: никто в зале не понимал по фарси ни слова, но сам ритм и строй стихов, гармонические рифмы газелей свидетельствовали о совершенстве формы и исключительной музыкальности поэтической речи.
«Мне весть была, что все пройдет и что невзгод не будет...», — пел Маджид Рахнама. Его звучный, прекрасно обработанный голос взвивался, облетая колонны, и улетал дальше, в соседний Георгиевский зал, где разместились уникальные экспонаты выставки. Затейливая узорчатая вязь мугамных напевов, виньетки мелодических украшений рифмовались с узорами резных дверей, каскады секвенций корреспондировали с ритмическими ковровыми орнаментами, обнаруживая онтологическое единство стиля и принципов формообразования.
С Ближнего Востока фокус фестиваля переместился на Дальний. «Меланхолия островов» — так назывался второй концерт, прошедший в зале Капеллы. Искусная исполнительница на кото Каёко Накагава представила программу из трех пьес разных веков. Самой трогательной и красивой показалось исполненная благородной простоты и меланхолии пьеса Есидзава Кэнгё «Песни куликов». За ним последовала виртуозная, свободная по форме фантазия «Мидаре» («Хаос»), созданная слепым музыкантом начала XVII века Яцухаси Кэнгё — великим преобразователем игры на кото.
Странный контраст между рафинированным, отшлифованным веками каноном мугама и относительно незатейливыми японскими пьесами обнажил сущностную, глубинную разницу между островной и материковой культурами. Как правило, материковые культуры отличаются большей изощренностью и детализированностью: стоит вспомнить в этой связи, как отличны принципы китайской и японской кухни или кухни Англии и Франции.
Еще один представитель «островной» культуры — англичанин Эндрю Лоурэнс-Кинг — заполнил собою второе отделение концерта. Бурно и эффектно бряцал на итальянской барочной арфе, исполняя самые известные пьесы Доуленда и Пёрселла (между прочим, написанные для вёрджинала), и перемежал игру еще более эффектной и пафосной декламацией сонетов Шекспира и Джона Донна. Выступление сопровождалось популярной лекцией на английском языке: несокрушимая уверенность британца, что все в зале понимают английский язык, даже веселила, ибо невзначай выдавала неистребимое имперское мышление, присущее, наверное, всем его соотечественникам. Подобный музыкально-поэтический вечер, вероятно, был бы вполне уместен на сельском утреннике в английской глубинке, по случаю окончания школьного сезона. Но в зале Капеллы гиперболически заостренная актерская интонация, яростная жестикуляция и выкатывание глаз выглядели смешно. Когда дело дошло до хрестоматийного «To be or not to be», стало ясно, что Лоурэнс-Кинг старательно подражает классической английской театральной традиции и в этом смысле вполне аутентичен. Тут в памяти моментально всплыли колоритные, карикатурные персонажи актеров передвижных театров, с неподражаемым юмором описанные Диккенсом во множестве его романов — в «Жизни и приключениях Николаса Никльби», например.
Завершающий концерт фестиваля носил красивое название: «Песни любви и смерти». Арии из опер Генделя, Арайи и Маттезона с утонченным артистизмом спел британский тенор Эндрю Маккензи-Уикс. Ему аккомпанировал ансамбль «Солисты Екатерины Великой», возглавляемый Андреем Решетиным. Вокальные номера прослаивались инструментальными: «золотое барокко» цвело и переливалось осенними красками музыки Вивальди и Шевалье де Сен-Жоржа — по словам Решетина, «лучшего фехтовальщика Европы и лучшего скрипача при дворе Людовика XIV». Парадоксальное сочетание тембров балалайки и альта в «Русской песне с вариациями» показалось чудовищно неорганичным: на самом деле, неведомый Дубровский писал пьесу для баса и скрипки, было непонятно, ради чего предприняли столь странное переложение. Может, чтобы подчеркнуть «русскость» вариаций?
Зато жалобно-меланхолическая Соната ля минор Ариости, раскрывшая всю тщету и бренность бытия, пробрала до слез. Красивая, грустная музыка; и сыграна она была Марией Крестинской (виоль де амур) и Андреем Пенюгиным проникновенно и очень нежно.
Завершили концерт и фестиваль торжественные танцы «Барочного балета Анджолини» — того самого, что год назад участвовал в постановке «Бориса Годунова» Маттезона. Наряженные в костюмы «от Ларисы Погорецкой», артисты важно приседали в полупоклонах, воздевали руки и составлялись в изящные танцевальные фигуры. А потом выстроились попарно и медленным церемониальным шагом проследовали за кулисы, под звуки «Траурного марша» Люлли в ритме сарабанды: шаг вперед, два шага назад.
