Британский тенор Йэн Бостридж пережил очень насыщенный сезон и все лето разъезжает по музыкальным фестивалям с сольными концертами. Под конец сезона «Музыкальный вестник Барбикана» опубликовал интервью с певцом, который постоянно выступает в концертном зале Барбикана и связан с ним контрактом и на следующий сезон.
— Как сами оцените ваш дебют в роли капитана Вира в бриттеновском «Билли Бадде»? Я спрашиваю прямо, потому что знаю, что вы не боитесь рассказывать. Трудно исполнять роль пожилого человека?
— Я не буду оценивать свое выступление технически, так как это приватный разговор на птичьем языке с педагогом, концертмейстером, коллегами — читателю не нужно подобное закулисье. А о роли поговорю с удовольствием. Честно признаюсь — я ждал роли капитана Вира, готовился к ней. Получил ее в свои сорок два года. Но я ждал не потому, что я молод, а мой будущий герой стар. Он не старый — он сложный. Он сложный и неоднозначный у Мелвилла, а у Бриттена, который славится конфликтами музыки с либретто, за что я его и боготворю, Вир получился совсем загадочным.
— А как бы вы определили характер капитана Вира, или, вернее, какого Вира вы исполняли?
— Того, который стоит за текстом либретто. Я старался не играть кого-то, это могло бы помешать восприятию зрителя, сбить с авторской мысли, а она сложна. Я просто не упускал нюансы текста и музыки, акцентировал их конфликты.
— Получается, что вы выступили интерпретатором текста, а не исполнителем роли в театре.
— У меня всегда так получается. Я не слишком люблю оперу и драматический театр, визуальная игра отвлекает от смысла, заложенного в тексте.
— Тогда зачем вы поете в операх?
— Люблю Бриттена, который написал много опер, но остается самым неоперным из оперных композиторов. А оперные par excellence — Верди, Пуччини — мне не интересны. Тексты, которые произносит Каварадосси или Альфред, простоваты. Они поют ровно про то, что вы слышите, и ничего большего не имеют в виду. Мне как-то обидно за них.
— Подобное богохульство я уже слышала от одной оперной дивы.
— Если вы говорите про Ангелу Деноке, то мы с ней схожи, хотя она обожает играть и преуспела в этом. Она знает толк в текстах фон Гофмансталя и музыке Рихарда Штрауса, да и Бриттена освоила прилично.
— Если вернуться к «Билли Бадду» и вокальным циклам Шуберта, которые вы исполняли одновремено по очереди в Барбикане, то не в этом ли соединении полярной по времени и значению музыки скрыт секрет?
— В этом есть определенный смысл, так как «Билли Бадд» Мелвилла венчает романтический период американской литературы, и Бриттен, обращаясь к сюжету в середине XX века, не упускает этой детали романтического заката и делает Вира отчасти романтиком. Когда я пел эту роль, то в последнюю очередь хотел быть по отношению к нему психоаналитиком. Таковым уже выступил Бриттен, многое недоговорил, но пусть так и будет. Я не могу раскрывать чужие секреты.
— Вы записали много песен Шуберта, и выход каждого из этих дисков имел громкий резонанс. Когда Дитрих Фишер-Дискау записывал свои диски с аналогичными названиями, они выходили, часто признавались эталонными, ими заполнялись полки всех медиатек, наконец, певец получал премии и награды. Но никому не приходило в голову назвать его исполнение революционным, а вас таковым уже считают. Значит, вы — революционер? Хотите подсидеть Дискау и традицию в его лице?
— Да нет, я никого не подсиживаю. И мои диски пока никто не ставит на полки общественных медиатек. Я не отвечаю за определения, которые мне, может, кто-то и раздает. Я же говорил, что иду за текстами. Пою текст так, как я его понимаю. Но это не пение-порыв, я думаю, когда работаю. Традиция исполнения Шуберта носит национальный характер, а я, англичанин, вторгся на чужое немецкое поле. Я не хочу формировать какую-то новую традицию исполнения, просто по-другому у меня — новичка — и не получится. Когда я подступался к этому материалу, то работал не со старыми записями, а сам — над текстом и с концертмейстером — над музыкой. Фишер-Дискау и Петер Шрайер много записывали — сами создавали свои архивы, работа в студии заполонила их жизнь. Это похвально, но лично мне не интересно, скучно. Каждый мой диск — это локальный акт интереснейшей для меня работы с другим музыкантом, поэтому я часто повторяюсь в шубертовском репертуаре, но открываю новые грани в работе с партнерами. А диски просто запечатлевают это для слушателей, так как моя цель — петь дома в Англии.
— Кстати, ваши записи арий Генделя революционными не назовешь. Почему? Уважаете традиции, потому что Гендель — свой?
— Английские тенора исторически поют Генделя, и я его пою не только в силу того, что он мне интересен, но и в силу традиции. Английский тенор поет Генделя по-английски — как это обычно! А те, кого можно назвать революционными, говоря словами критиков, исполнителями, работают отнюдь не в Англии.
— Почему не хотите заключать контракты с неанглийскими театрами?
— Я уже говорил, что я не очень театральный человек, но не это причина. Когда попадаешь в обойму оперных певцов, растаскиваемых импресарио по разным странам и континентам, ты теряешь контакт с самим собой. Я до сих пор поддерживаю связи с моими оксфордскими коллегами, сам понемногу работаю — может быть, думаю о новой книге. Контракты сбивают тебя с ног. Допустим, сейчас я погрузился в окологенделевский репертуар и только начинаю потихоньку подбираться к аккомпаниатору, и тут вдруг бросай все и езжай петь, скажем, Глюка. Зачем мне гонка? Я поздно начал петь, развив свое хобби. Но хобби — здесь, со мной. Я не брошу его ради гонки за гонораром в Австралийской Опере. Хотя часть контрактов меня заинтересовала, правда, в основном они касаются концертов.
— Где можно будет вас услышать в ближайшее время?
— В Эдинбурге, Мюнхене и Зальцбурге — с сольными концертами. Осенью я работаю только в Лондоне. Серия «Дон Жуанов» в Ковент Гарден, концерты в Барбикане и Альберт-холле — Шуберт и Бриттен, соответственно. В соборе Святого Луки пою духовные сонеты Джона Донна на музыку Бриттена с Мицуко Ушида.
Александра Германова
