«Красная Жизель» Ольги Спесивцевой
85 лет назад, 30 марта 1919 года, на сцене Мариинского театра в Петрограде родилась Жизель, ставшая культовой для мирового балета ХХ века и оказавшая влияние на многих последующих исполнительниц этой роли. Такой Жизель станцевала восходящая звезда русского балета Ольга Спесивцева, балерина трагического дара и трагической судьбы. Она дебютировала в Мариинке в 1913 году, а уже через десять лет оставила петербургскую сцену навсегда, оказавшись на чужбине до конца своих дней. Как? Почему? «Экономический» ли, как она выражалась, вопрос тому виной, неустроенность и тревожная обстановка послереволюционного Петрограда? Смутная надежда построить свою жизнь как-то по-другому? Личные причины? Творческие мотивы? Или это была попытка бегства от самой себя?
Одной из трех граций века (наряду с Анной Павловой и Тамарой Карсавиной) назвал Спесивцеву выдающийся танцовщик и хореограф Серж Лифарь. Она прославила русский балет за границей, но ее жизнь складывалась тяжело и мучительно...
Весной 1924 года великая русская балерина Ольга Спесивцева покидала Петроград, призрачный город своей тревожной юности и недолгой славы. Вместе с матерью она уезжала на лечение в Италию, чтобы потом переехать в Париж, куда ее пригласил Руше, директор Гранд-Опера. Открытая машина везла их по петроградским улицам и набережным на Варшавский вокзал. Возможно, в глазах Ольги Александровны стояли слезы. А может быть, и нет. Мы этого не знаем, как не знаем многого, связанного с этой уникальной женщиной и выдающейся артисткой, в судьбе которой столько темных мест и неразгаданных загадок. Тому виной ее замкнутость и бесконечное внутреннее одиночество. Она могла молчать часами, не просто не разговаривать, но хранить молчание, оберегая свой внутренний мир от нежелательных посягательств. Она всегда была словно ограждена неким магическим кругом, в который так просто не войдешь, — призрачным кругом виллис, траурным кругом черных лебедей, округлыми очертаниями заколдованного озера, вглядываясь в которое, она видела то, чего не видели другие, — то ли начало жизни, то ли ее конец. И то, что ей доводилось увидеть в своих актерских прозрениях, пугало ее, робкую и впечатлительную от природы, вселяло мучительный страх, от которого невозможно было избавиться, сеяло тревогу, отталкивало и в то же время неудержимо влекло.
Внешность Спесивцевой поражала с первого взгляда. В ней, волнующей и загадочной, причудливо переплетались французский севр и русский север, хотя она была донских корней и кровей и родилась в Ростове-на-Дону. Утонченные линии хрупкой фигуры дивной красоты, изящной, грациозной, совершенной, как фарфоровая статуэтка. Нежный, мечтательный облик, словно расцвеченный неяркими, неясными, размытыми акварелями красок северной природы. Тихая радость заплаканных глаз, словно освещавшая их изнутри. Прелестная матово-бледная кожа. Профиль камеи. Скорбный византийский лик. Опущенный долу трепетный взор, скрывающий глубоко запрятанные страсти. Мерцающий покой завьюженных лагун. Бледные петербургские сумерки. Вещие сны. Зыбкая грань мистической иллюзии, легкое дыхание потусторонности. Белый танец на темном фоне глобальных потрясений и трагических катаклизмов эпохи. И еще в ней было что-то экзотичное, нездешнее, напоминавшее о персидской миниатюре, какая-то пугливая грация газели. Недаром юному Дмитрию Шостаковичу при виде ее пришла на ум Шали, героиня рассказа Мопассана, девочка из Индокитая, с огромными глазами и строгими чертами продолговатого лица, исполненного тайн и несбыточных мечтаний.
Спесивцеву любили многие. Любили до умопомрачения. Видеть ее хотя бы издали почитали за великое счастье. Для художника Владимира Дмитриева она была средоточием жизни. Валериан Богданов-Березовский, в ту пору студент консерватории, называл ее Stella montis — высокая звезда, позаимствовав выражение у Генриха Гейне, посвящал ей стихи и музыку. Да что влюбленные юноши — сам Аким Львович Волынский, маститый искусствовед, писатель и критик, эрудит, каких мало, почетный гражданин города Милана, из-за любви к Ольге Александровне в шестьдесят лет встал к балетному станку! Но всем многочисленным поклонникам, пылким и восторженным, всем долгим беседам об искусстве, всем картинам, стихам и романсам она предпочла роман с новой властью. Может быть, она думала, что железные объятия самые надежные? В рушившемся мире она могла чувствовать себя уверенно только рядом с победителем. Странный и трагический союз балерины и чекиста, наверное, не был случайным — ведь власть, даже самая кровавая и жестокая, нуждалась в красоте, а красота — в защите.
Муж Спесивцевой — Борис Каплун, родной племянник Урицкого, друг всесильного Зиновьева и репетитор его детей, в двадцать пять лет ставший управляющим делами Петроградского Совета, слыл любителем искусств и балета в особенности. Надо отдать ему должное — он помогал многим литераторам, играя своеобразную роль спонсора петроградской богемы, приложил определенные усилия, чтобы воспрепятствовать закрытию Мариинского театра, где в благодарность за ним была закреплена особая ложа. Ему же принадлежала инициатива открытия первого в Петрограде крематория. И он частенько возил туда Спесивцеву, возил так, как возят в театр, на вечеринку или в модный ресторан. Это было что-то вроде ни на что не похожего развлечения. Свидетелем каких кошмарных танцев она становилась, наблюдая за происходящим в оконце гудящей печи? Для ее ли хрупких нервов и ранимой психики предназначались подобные зрелища? Забудьте, мадам. Легко сказать. В ней таилась и ее же сжигала, лишая покоя, воли и энергии, какая-то навязчивая страсть ко всему запредельному. Ее героини — Жизель, баядерка Никия, цыганка Эсмеральда, белый лебедь Одетта — несли в себе предчувствие беды и неминуемой катастрофы. Даже от улыбки ее Одиллии, с которой она легко, без усилий крутила знаменитые тридцать два фуэте в сцене на балу, исходили тревога и смутное ощущение опасности. От нее веяло демонизмом, как и от всего облика танцовщицы в черной пачке с огненными всполохами и алыми перьями на изящной головке, и особенно — от белого загробного видения ее Жизели.
«В вас есть что-то от дьявола, Ольга Александровна», — сказал ей как-то собеседник. Странные, страшные слова, если вдуматься.
Каплун довольно скоро исчез из жизни Спесивцевой — постоянство вообще ей было несвойственно. Но именно он помог ей эмигрировать, за что потом его постигли крупные неприятности. Позже, в начале тридцатых годов, он неожиданно появился в Париже. Говорили, для того, чтобы убить Ольгу. Не тогда ли ею овладела мания преследования? Про Каплуна и до этого ходили нехорошие слухи, к счастью, не подтвердившиеся, — якобы о его причастности к нелепой гибели молодой и очень талантливой балерины Лидии Ивановой. «О, кавалер умученных Жизелей», — восклицал его друг поэт Михаил Кузьмин. Но зачем было убивать Ольгу? Из ревности? Он мог сделать это еще в России. Или потому, что она отклонила его предложение работать на советскую разведку? А было ли вообще такое предложение? Трудно сказать. Вот еще одна тайна Спесивцевой.
Судьба подарила ей долгую жизнь — почти век, несмотря на слабое здоровье, бледность и бесплотность. Она страдала бессонницей — или, наоборот, ночными кошмарами. «Измучилась и устала», «когда же буду жить по-человечески?», «сил мало», «так и не хватит меня», «полумертвой живешь» — подобными записями пестрит дневник великой балерины. Ее считали чахоточной. И не просто считали — врачи дважды определяли у нее туберкулез и советовали немедленно бросить балет и серьезно взяться за лечение. Именно эта болезнь очень быстро унесла ее отца, провинциального актера, когда Ольге было всего шесть лет. Тогда осиротевших детей решено было отдать в пансион при Доме ветеранов сцены в Петербурге, а потом — в Театральное училище. В списках Мариинской балетной труппы Ольга значилась как Спесивцева вторая (первой была ее старшая сестра Зинаида), но в историю балета она вошла как Спесивцева единственная и неподражаемая, а во многих ролях классического репертуара, преображенных ее гением, и прежде всего в Жизели, она осталась непревзойденной. Танцевать Жизель для нее означало танцевать жизнь. Она не «входила» в роль, скорее, процесс был обратным — находясь на сцене, балерина каждый раз творила себя из музыкального и танцевального материала. Ее танец становился страстной исповедью, подчас пугающей своей откровенностью.
Спесивцева была мастером сложного психологического подтекста и — шире — подтекста культурного и этического. Не всем дано было уловить этот подтекст, но и неискушенный зритель чувствовал, что дело здесь не только во внешней красоте и совершенной технике артистки, а есть еще что-то, невыразимое, магнетическое, что заставляло следить за ней, не отрывая глаз, что делало Спесивцеву явлением. Она утверждала красоту как высшую ценность и оплакивала ее неизбежную гибель в этом жестоком, бесчеловечном мире.
Пластическая кантилена движений и поз Спесивцевой была уникальной. Балерина парила над сценой подобно легкому облачку. Так парить — невысоко, но протяженно, так реять и таять, так плыть и петь всем телом умела только она.
Всецело преданная театру, Ольга Александровна, по сути, не была театральным человеком в том смысле, что она не любила бывать на людях. Знакомясь с кем-то, она сперва стеснялась и от смущения начинала много говорить, но потом это проходило, и она становилась простой, непосредственной и дружелюбной. Неожиданные вспышки общительности сменялись у нее периодами глубокого погружения в себя. Она чуралась шумных сборищ, избегала близкого общения с коллегами вне сцены и репетиций. На первый взгляд могло показаться, что причиной тому ее гордыня, ее нелюдимость. Но она просто была непричастна ко всей этой жизненной суете. Равнодушная к успеху у публики, далекая от театральных интриг и сплетен, чуждая зависти и недоброжелательства, она пребывала в каком-то своем, особом мире, недоступном посторонним. Сорвать аплодисменты, сверкнуть лучезарной и обещающей улыбкой, эффектно выделиться, произвести фурор — это было не для нее. Она выходила на сцену, чтобы служить танцу, она приносила ему жертвы и отдавала всю себя без остатка. И потому так серьезно, так неулыбчиво было ее лицо, так страдальчески сведены брови, так мучительно опущены вниз уголки ее прелестного рта и полузакрыты глаза, что придавало ей сходство с античной трагической маской. Танцуя, она высвобождала свой мятущийся, страждущий дух от тяжких, порой невыносимых оков быта и бытия, а это уже совсем иное измерение.
«Не смогу назвать другого в труппе 20-х годов, кто жил бы на сцене такой напряженной духовной жизнью, как Спесивцева», — вспоминал ее современник, известный историк балета Юрий Слонимский. «Духом, плачущим о своих границах», называл Спесивцеву прозорливый, чуткий, тонко чувствующий Волынский, и трудно подыскать более точное определение.
клиники для душевнобольных, что сама станет их постоянной пациенткой? Что лишь на склоне лет ей удастся освободиться от навязчивой и гнетущей власти этого образа? Что мотивы «разорванного сознания», новаторски привнесенные ею в роль, сбудутся и воплотятся в действительности? Она сошла со сцены в безумие. Не парадокс ли — лишиться рассудка, чтобы сохранить себя! Но разве у нее был иной выход? Изменить своему предназначению, отказаться от своих идеалов, пойти на компромисс со временем, переступить положенный ей предел Спесивцева не могла.
До конца своих дней Ольга Александровна оставалась замкнутой, молчаливой и одинокой. Она пыталась вернуться на родину, к сестре и брату. Не получилось. Беспомощная, лишенная опоры, всю жизнь в ней нуждавшаяся и ее не имевшая, она продолжала жить, терзаемая вечными страхами, кровавыми видениями революционных лет и мучительными личными переживаниями. Спесивцевой каким-то чудом удалось преодолеть душевное расстройство, она выздоровела, к ней вернулась память, она помнила рисунок всех исполненных ею партий и могла «станцевать» их руками, но снять с себя печать обреченности она была не в состоянии. Надвигалась нужда. Ее стали забывать. В старости Спесивцева часто посещала церковные службы — только там ее отпускала тоска. Когда она умерла, оказалось, что за ее могилой некому ухаживать.
В каком неведомом трагическом мире витала ее душа? Какие запредельные тайны открывались ей? Жила ли она когда-нибудь реальной жизнью, она, «спящая балерина», «заколдованная волшебница»? Любила ли кого-нибудь по-настоящему? Была ли счастлива как женщина? Этого мы не узнаем никогда.
Елена Ерофеева-Литвинская
