На фестивале «Звезды белых ночей» выступил Гамбургский балет Джона Ноймайера с образцом признанной классики — «Дамой с камелиями» и двумя новыми работами — «Нижинским» и «Чайкой». Лидером гастролей стал артистичный американец Ллойд Риггинс, сыгравший Армана, Петрушку и Сорина. К тому же, как выяснилось из беседы с ним, он оказался тонким балетным интеллектуалом.
— Это первый ваш визит в Россию?
— Четыре года назад мы с Анной Поликарповой (в прошлом солистка Мариинского театра, ныне — Principal Гамбургского балета. — В.В.) выступали в Петербурге на гала-концерте в честь Пьера Кардена, который организовала Майя Плисецкая.
— Как складывалась ваша жизнь в Датском Королевском балете, где вы проработали добрую половину балетной карьеры, восемь лет?
— Танцевал классику — всего Бурнонвиля, «Спящую красавицу» и «Дон Кихота» Петипа (все, кроме «Лебединого озера»), Ленского и Онегина в спектакле Кранко, серию балетов Баланчина. Когда к нам приезжал ставить новый балетмейстер, то меня сразу отставляли в сторону, подальше от экспериментальной хореографии, сберегая для классики. Ноймайер — первый хореограф, с кем я начал работать и общаться. В Дании я получил очень хорошую школу, но танцевал только проверенную временем классику. Когда приехал в Гамбург, понял, что начал вторую свою карьеру.
— Вас потянуло к балетной нарративности, поэтому вы выбрали компанию Ноймайера, который любит рассказывать истории, где танцовщикам есть что играть?
— Да, я наслаждаюсь, когда играю. Но для меня очень важен опыт балетов Баланчина, в которых надо абстрагироваться и на психологическом уровне передать что-то от себя. В детстве я был сильным ребенком, но не умел выразить то, что было внутри меня. Баланчин научил выразительности. Другое дело, когда надо танцевать в драматическом спектакле, тогда я являюсь проводником хореографа, задумавшего конкретный текст.
— Интересно, что в «Чайке» Ноймайер создал на вас Сорина. Однако ваш Тригорин, море обаяния, вызывал ассоциации с балетмейстером-неоклассиком, не Баланчиным ли навеянным?
— Конечно, этот образ инспирирован Баланчиным. Когда Тригорин учит Нину правильной постановке ног, имелся в виду Баланчин и Сьюзен Фаррелл в конце дуэта, вы узнали, — это поза из «Агона»: в восприятии нашего поколения. Баланчин с Фаррелл тождественны творчеству. Для Ноймайера важно не то, что имя Баланчина придет на ум зрителю, а то, как возникнет ассоциация с Баланчиным: есть два танцовщика, есть музыка и есть сюжет «Чайки», потом начинается работа, возникают первые шаги и вдруг озаряет — «это Баланчин». Ему важно сохранить в спектакле последовательность, с какой рождалась на репетиции ассоциация. Для Ноймайера балет растет, как дерево.
— Но все симпатии были на стороне вашего Тригорина, по пьесе — литератора-ретрограда. Не слишком ли вы добропорядочны?
— Наверное. Да, мы с Отто Бубеничеком (солист Гамбургского балета. — В.В.) два разных Тригорина. Я не приступлю к роли, если не привнесу своего «я», и знаю, что никогда не стану копировать персонаж Отто. Скажу больше: мне ближе Сорин. В старости я хотел бы быть таким.
— ...Одиноким?
— Не в этом смысле. Добрым, широким в душе человеком и очень мирным. А Тригорин пока не состоялся — в Петербурге я вышел второй раз в этой партии. Он неплохой сам по себе, но я вижу его слабохарактерным, он — один из многих.
— Ваш Арман — намеренно слабый человек?
— Мой Арман открытый — во всех моих героях вы увидите романтиков. Когда я танцевал в Копенгагене, я не знал своего предназначения как танцовщика, понимаете. Я всегда был Principal, я знал, что мне нужно влезть в чужую шкуру, как в заготовленный шкафчик. В Гамбурге я получил от Джона вопрос «кто ты есть?». Он задал мне его не впрямую, а стал давать роли, в которых я открывал себя. И я понял свое предназначение — мой образ светящийся, дарящий свет.
— Чего стоит гармоничному танцовщику прожить страдания Петрушки? И еще, Ноймайер одевает его в своем «Нижинском» не в яркие лохмотья, а в обугленный войной или безумием костюм — это олицетворение сдвига?
— Монохромный костюм он придумал как в черно-белом кино, но то, что вы говорите, тоже интересно. Идея Ноймайера в первой части показать реальный мир, который окружал Нижинского. Во второй части он выводит на первый план внутренний мир, и Петрушка его символизирует. В первом акте уникальность танцовщика показана через Призрак розы, Фавна, Золотого раба. А Петрушка, наоборот, ассоциируется с его собственной судьбой, с тем, что произошло с его младшим братом Станиславом. Если бы у меня был брат, который вывалился из окна и остановился в развитии, то, как танцовщик, я бы тоже выразил эти переживания через Петрушку. Я не думаю, что Нижинский был сумасшедшим, он был беспомощным, это не то же самое. Петрушка полностью одет в шелковый костюм, в котором я себя чувствую как в мешке, поэтому движения затруднены, к тому же на мне масса грима и неудобный колпак. Но этот костюм помог мне понять состояние человека, который хочет освободиться, но не может. Единственное, что у меня есть, — глаза, и то я смотрю одним, другой загримирован. Хаотичными движениями Петрушка просит: «Выпустите меня». Это и есть символ Нижинского, который находился в швейцарском доме и глядел на мир через окно. Мы сейчас включаем телевизор, смотрим новости и видим, что где-то взрывают, и испытываем то же состояние беспомощности. Не сидит ли в каждом из нас Петрушка?
— Вы — прирожденный лектор. Я знаю, вы сотрудничаете с Датским Королевским балетом в новом качестве.
— Два месяца в году работаю в Копенгагене как приглашенный педагог.
— Каковы ваши планы?
— Я понял, что не должен планировать. Моя жизнь — это путь с одной открытой дверью. Датский Королевский балет был первой, в нее я вошел и увидел следующую дверь. Это была моя жена (танцовщица Нюрка Моредо. — В.В. ). Следующей стал Гамбургский балет. Дальше, думаю, будет так же.
Беседу вела Варвара Вязовкина
