Премьера «Хованщины» в Большом театре
Было забрезжил рассвет над Москвой-рекой, да не разгорелся. Время повернуло вспять, и после знаменитого вступления «Хованщина» погрузилась в ночную тьму — в прямом и переносном смысле. Ничего яркого в сценографии — не считая ослепительно белого цвета, который здесь цвет савана и смерти. И ни одного луча света в том царстве тотального предательства, каким нарисовал «Хованщину» режиссер.
Всяк волен давать свои ответы на вопросы, звучащие в опере. Ответ Юрия Александрова и Вячеслава Окунева: был и будешь ты предан, русский народ. Опасайся не басурманов. Татары, шведы, французы — их ты побьешь. Бойся своих вождей. Даже таких могучих, как Досифей и Марфа. Их-то почему? Вот тут и кроется новый поворот старой оперы.
Голицын с Хованским писаны в полном соответствии с завещанием Мусоргского — честолюбцами, идефикс которых царский трон (недаром в хозяйстве каждого уже имеется свой «тронец», подогнанный под вкусы владельца — кресло чуть не Людовика у Голицына, дикая тронная колымага у Хованского). Но это честолюбцы, мечтающие владеть жизнью подданных. На дух они не посягают. А потому с Досифеем и Марфой им не тягаться — тут еще все по Мусоргскому.
Переинтонируют великого Модеста в самом финале. Снарядив раскольничью братию в горящий скит, сам пастырь туда не пойдет, оставшись наблюдать за гибелью чад со стороны, хуже — с высока (с кремлевской стены). И в эту минуту духовный титан сольется с образом «преподобного отца» Муна из XX века, явив в итоге адскую химеру. Марфы в череде самоубийц тоже не будет видно — побежит она с возлюбленным, лишь задымится скит, совсем в другую сторону. И этот монолит окажется колоссом на глиняных ногах — как Голицын, как Хованский.
Петра здесь не представят им противовесом. Куда карикатурному царю, пробежавшему раз под карикатурные фанфары по укрощенному Московскому царству, до титана? Титана в этой «Хованщине» вообще не будет. Потому что первый из претендентов на эту роль — народ, оставшись без единственной в опере незыблемой опоры — великости веры, силы духа, — окажется жалким сиротой. В результате чего и нарисуется картина русского апокалипсиса, в общем не оригинальная, но все равно страшная: явится новый Досифей или Хованский — как ни биты, все равно пойдете за ним, только в последний момент он будто замешкается, и на плаху, в огонь первыми шагнете вы, агнцы. И так в России будет всегда...
Это что касается концепции спектакля, прописанной мощно, не без типичной оперной картинности (чтим традицию!) маститыми питерцами — режиссером Юрием Александровым, сценографом Вячеславом Окуневым, и слившимся с ними в абсолютном взаимопонимании московским художником по свету Дамиром Исмагиловым (роль которого в этой сценографии — из главных). Коренной же в постановочной команде — главный дирижер ГАБТа Александр Ведерников — торил свой собственный путь.
Семь лет назад, когда театр обратился к оркестровке Шостаковича, это толковалось как революционный прорыв. Сегодня Большой вернулся к редакции Римского-Корсакова, с той же убедительностью аргументировав и этот свой выбор (что говорит лишь о равноправии версий в отсутствие оригинальной партитуры). Вот эти аргументы: «Хованщина» Римского компактнее, а не учитывать сегодняшний темпоритм нельзя. Второй — оркестровый колорит Римского будет поближе к звукозаписи Мусоргского (в конце концов, кто сиживал за одним столом с Модестом — Римский или Шостакович?).
Третий — куда более тонкая по письму редакция Римского позволяет попристальнее вглядеться не в массы, но в лица. А что нет Пастора и пришлых людей, так это не беда. И кроме пришлых есть кому в этой опере поставить вопросы. Наконец, что мы вообще знаем о редакции Римского-Корсакова? Ведь полвека она звучала, «подправленная» Головановым. Сегодня наслоения Голованова, добавившие партитуре шику, трудами музыкального лидера ГАБТа сняты. Какое ретроградное движение — настоящий шаг вперед! Другое дело, как этот шаг материализован. А он пока не тверд.
Загипнотизированный лозунгом «Даешь изысканный аскетизм!», оркестр во главе с Александром Ведерниковым совсем забыл про эпику — при том, что эпика царила в каждой из визуальных картин спектакля. В этом соседстве оркестр блекнул, мельчал, а сверх того грешил балансовыми сбоями: тут «торчат» медные и западают струнные, там «яма» никак не сойдется со «сценой». Где в свою очередь всяк пел во что горазд.
Хор под управлением Станислава Лыкова выдавал роскошество звука. Бывало, по привычке «въезжал» в ноты Владимир Маторин — Досифей. Но по масштабности образа, по колоритности вокала не было ему равных среди собратьев-солистов. Бывший новосибирец Валерий Гильманов, по совершенно загадочной причине пришедшийся по вкусу Москве после явления на «Золотой Маске», демонстрировал неинтересный по тембру, шаткий, маловыразительный бас (не путать с его актерскими способностями).
Истеричная Эмма в исполнении Оксаны Ломовой не позволяла и предположить в себе хоть какой-нибудь музыкальности. Андрея Хованского (Михаил Урусов) тоже трясло от волнения, что, разумеется, отражалось в вокале. Но молодые Ломова с Урусовым, возможно, и выправятся к пятому — шестому представлению. А у любимого чада старца Досифея надежды нет. В исполнении Нины Терентьевой Марфа и в вокале оказалась тем же, чем самовольно сделал ее режиссер, — колоссом на глиняных ногах. На первый взгляд — вот он, артистический масштаб! Но за ним — вторичность (тень могучей Елены Васильевны витала поминутно над сим образом) и полное собрание певческих проблем.
Получите кантилену с препинаниями, где чуть не каждый звук выталкивается, да с адским трудом. Получите искусственность и пестроту тембра. Получите, наконец, катастрофическую дикцию — в чем, впрочем, чуть не все действующие лица (исключая Голицына — Михаила Глубокого, Шакловитого — Юрия Нечаева и Подъячего — Александра Архипова) были с ней солидарны. Одно из двух — либо пускай, Большой, бегущую строку, либо меняй солистов. Потому что плохая дикция — это плохой вокал. Хотя, разумеется, хорошая — еще не гарантия вокальной мощи.
Тот же Глубокий и Нечаев были только корректны, не повлияв на результат первого из эпохальных проектов Большого. Эпохального в том смысле, что он уже должен если не сказать, то намекнуть, сделает ли новая команда в театре эпоху. Но пока в перспективе туман. Потому что зови не зови варягов, а если в своем королевстве хромает главное — музыка, то время все равно повернет вспять — к ночи.
Лариса Долгачева
