Music for Children, Op. 65
Двенадцать лёгких пьес для фортепиано, Op. 65 (1935)
«Летом 1935 года, одновременно с «Ромео и Джульеттой», я сочинял легкие пьески для детей, в которых проснулась моя старая любовь к сонатинности, достигшая здесь, как мне казалось, полной детскости. К осени их набралась целая дюжина, которая затем вышла сборником под названием «Детская музыка», ор. 65. Последняя из пьесок, «Ходит месяц над лугами», написана на собственную, а не народную тему. Я жил тогда в Поленове, в отдельной избушке с балконом на Оку, и по вечерам любовался, как месяц гулял по полянам и лугам. Надобность в детской музыке ощущалась явно...», — пишет композитор в «Автобиографии».
«Двенадцать легких пьес», как обозначил свою «Детскую музыку» Сергей Прокофьев, — это программная сюита зарисовок о летнем дне ребенка. То, что речь идет именно о летнем дне, видно не только из ее заголовков; оркестровая транскрипция сюиты (точнее, семи ее номеров) так и названа композитором: «Летний день» (ор. 65 bis, 1941). Здесь как бы «двукратно» синтезировались в творческой лаборатории Прокофьева конкретные впечатления «поленовского лета» и далеких воспоминаний о лете в Сонцовке, с одной стороны, и мир детских переживаний и раздумий, детской фантастики и «были» вообще — с другой. К тому же ведь понятие «детского» для Прокофьева неразрывно связано с понятиями летнего и солнечного. Прокофьев прав, утверждая, что достиг в этой сюите «полной детскости». Двенадцать пьес, ор. 65 — важная веха на творческом пути композитора. Они открывают целый мир его восхитительного творчества для детей, мир, в котором он создает неувядаемые по свежести и непосредственности, по солнечной радости и задушевной искренности шедевры.
Все это вполне закономерно и глубоко симптоматично. Прокофьев — человек и художник — всегда страстно тяготел к детскому миру, любовно и чутко вслушивался в этот психологически тонкий и своеобразный мир и, наблюдая, сам поддавался его обаянию. В натуре композитора жила — никогда не увядая, но, наоборот, с годами утверждаясь все более и более, — тенденция воспринимать окружающее с позиций жизнерадостной молодости, по-весеннему светло и по-отрочески чисто и непосредственно. Поэтому мир детских образов Прокофьева всегда художественно естествен, органичен, совершенно лишен элементов фальшивого сюсюкания или не свойственной здоровой детской психике сентиментальной красивости. Это одна из сторон внутреннего мира самого композитора, которая в разное время находила и различное отражение в его творчестве. Стремлением к чистоте и свежести детского мировосприяния можно, правда, лишь в известной степени, объяснить и тяготение Прокофьева к сонатинному стилю.
Нетрудно установить также известные параллели между миром детских образов и сферой обаятельно хрупких девических персонажей его музыкально-сценических произведений. Элегическими воспоминаниями о детстве проникнуты и Седьмая симфония и Девятая фортепианная соната, подводящие итог творчеству композитора.
«Сонатинный стиль» Прокофьева подвергся в его цикле детских пьес, однако, значительной трансформации. Прежде всего, он совершенно освобождается от элементов неоклассицизма. На место графики приходит конкретная изобразительность, реалистическая программность. Нейтральность в смысле национального колорита уступает свои позиции русскому мелодизму, тонкому использованию народных оборотов. Преобладанием трезвучности воплощается чистота, безмятежность, спокойствие образов. Вместо изыска с «обыгрыванием» новой простоты появляется кристальный в своей ясности взгляд на мир широко раскрытыми, вопрошающе пытливыми глазами ребенка. Именно способность передавать мироощущение самого ребенка, а не создавать музыку о нем или для него, как отмечалось многими музыковедами, выгодно отличает этот цикл от ряда детских пьес, казалось бы, одинаковой целенаправленности. Продолжая в основном лучшие традиции детской музыки Шумана, Мусоргского, Чайковского, Прокофьев не просто следует им, а творчески развивает.
Первая пьеса — «Утро». Это как бы эпиграф сюиты: утро жизни. В сопоставлении регистров ощущается пространство, воздух! Мелодия чуть мечтательна и кристально чиста. Почерк — характерно прокофьевский: параллельные движения, скачки, охват всей клавиатуры, игра через руку, четкость ритма и определенность разделов. Необычайная простота, но не примитив.
Вторая пьеса — «Прогулка». Трудовой день малыша начался. Его походка тороплива, хотя и несколько с развальцей. Уже в первых тактах передан ее начальный ритм. Надо успеть все увидеть, ничего не пропустить, в общем, дела очень много... Графическая контурность мелодии и характер непрерывного движения с отстукиванием четвертей призваны создать колорит детски наивной сосредоточенной «деловитости». Однако легкость чуть вальсирующего ритма сразу же переводит эту «деловитость» в соответствующие рамки ребячливой «старательности». (Созерцательная тема второй части Четвертой симфонии близка музыке «Утра» и «Прогулки» и, по-видимому, является их предтечей.)
Третья пьеса — «Сказочка» — мир незамысловатой детской фантастики. Здесь нет ничего поражающего воображение, страшного, чудовищного. Это мягкая, добрая сказочка-повествование, в которой быль и мечта тесно переплетены. Можно полагать, что тут воплощаются образы не сказки, рассказываемой детям, а собственные их представления о фантастическом, всегда живущие в сознании детворы совершенно рядом с виденным и пережитым. В сущности, подлинная фантастика появляется только в среднем разделе на ремарке sostenuto, а в первом и заключительном разделах преобладает мечтательное повествование с простенькой мелодией на фоне неизменно повторяющихся ритмических оборотов. Эти ритмические повторы как бы «цементируют» форму «Сказочки», сдерживают ее повествовательные тенденции.
Далее идет «Тарантелла», жанрово-танцевальная, виртуозная пьеска, выражающая задорную темпераментность ребенка, захваченного музыкально-танцевальной стихией. Живой и бойкий ритм, упругие акценты, колоритность полутоновых тональных сопоставлений, сдвиги одновысотных тональностей — все это увлекательно, легко, радостно. И в то же время по-детски просто, без специфической итальянской остроты, несомненно непонятной русской детворе.
Пятая пьеса — «Раскаяние» — правдивая и тонкая психологическая миниатюра, ранее названная композитором «Стыдно стало». Как непосредственно и трогательно звучит печальная мелодия, как искренно и «от первого лица» переданы ощущения и раздумья, охватывающие ребенка в моменты таких психологически сложных переживаний! Прокофьев использует здесь тип «поюще-говорящих» (по определению Л. Мазеля, «синтетических») мелодий, в которых элемент речитативной выразительности не уступает выразительности кантиленной.
Но такое настроение мимолетно у детей. Оно вполне естественно сменяется контрастным. Шестая пьеса — «Вальс», и в такого рода закономерности чувствуется не только логика сюитного разнообразия, но и логика музыкально-сценического мышления Прокофьева, театральные законы контрастного последования сцен. Хрупкий, нежный, импровизационно непосредственный ля-мажорный «Вальс» говорит о связях детских образов с миром хрупких, чистых и обаятельных женских образов театральной музыки Прокофьева. Эти две линии его творчества, вернее две линии его художественных идеалов, перекрещиваются и взаимообогащаются. В его девических образах есть детская непосредственность. В его детских образах есть женственная мягкость, обаятельная влюбленность в мир и жизнь. Те и другие поражают весенней свежестью и воплощаются композитором с необыкновенной взволнованностью и вдохновением. Именно в этих двух сферах наиболее отчетливо выразилось господство лирического начала в его творчестве. От наивно обаятельного детского «Вальса», ор. 65 можно провести линию к хрупкому вальсу Наташи из оперы «Война и мир» — вершине лирической вальсовости в музыке Прокофьева. Эта линия проходит через Es-dur'ный эпизод «Большого вальса» из «Золушки», даже интонационно напоминающего детский вальс. Проходит она и через «Пушкинские вальсы», ор. 120 и «Вальс на льду» из «Зимнего костра», и через «Сказ о каменном цветке», где тема «Вальса», ор. 65 в точности воплощена в сцене (№ 19), изображающей владения хозяйки Медной горы. Наконец — но уже косвенно — она продолжается и в вальсообразной третьей части Шестой фортепианной сонаты, и в вальсе из Седьмой симфонии. Прокофьев развивает здесь углубленную лирико-психологическую линию русской вальсовости, отличающейся, например, от штраусовской, более блестящей, но и более узкой и внешней в своей несколько односторонней радостности.
Несмотря на черты детскости, творческий почерк Прокофьева в этом вальсе ощущается очень отчетливо. Традиционная структура изящного ласкового вальса как бы обновлена, интонационные и гармонические отклонения далеки от трафарета (например, весьма необычное завершение периода в субдоминантовой тональности), фактура необычайно прозрачна. Этот вальс быстро получил широкое распространение в педагогической практике и успешно выдерживает конкуренцию с «общепризнанными» произведениями для детей.
Седьмая пьеса — «Шествие кузнечиков». Это — быстрая и веселая пьеса о радостно стрекочущих кузнечиках, всегда вызывающих интерес у ребят своими поразительными скачками. Фантастичность образа не выходит здесь за рамки обычных детских выдумок и в этом отношении заметно отличается от, скажем, таинственной фантастики «Щелкунчика» Чайковского. В сущности, это забавный детский галоп, в средней части которого даже слышатся интонации пионерских песен.
Далее идет пьеса «Дождь и радуга», в которой композитор пытается — и очень успешно — живописать то огромное впечатление, которое производит на ребят всякое яркое явление природы. Здесь и естественно звучащие смелые звуковые «кляксы» (аккорд-пятно из двух рядом лежащих секунд), и, точно падающие капельки, медленные репетиции на одной ноте, и просто «Тема удивления» перед происходящим (нежная и красивая мелодия, спускающаяся с высоты).
Девятая пьеса — «Пятнашки» — близка по стилю «Тарантелле». Она написана в характере быстрого этюда. Так и представляешь себе увлеченно догоняющих друг друга ребят, атмосферу веселой, подвижной детской игры.
Вдохновенно написана десятая пьеса — «Марш». В отличие от ряда других своих маршей, Прокофьев в данном случае не пошел по пути гротеска или стилизации. Здесь нет и элемента кукольности (как, например, в «Марше деревянных солдатиков» Чайковского), пьеса вполне реалистично рисует марширующих ребят. Детский «Марш», ор. 65 получил широкое распространение, стал излюбленной пьесой отечественного фортепианного репертуара для детей.
Одиннадцатая пьеса — «Вечер» — своей широкой русской песенностью и мягким колоритом вновь напоминает о великом лирическом даре Прокофьева, о почвенности его мелодизма. Музыка этой обаятельной пьесы насыщена подлинной человечностью, чистотой и благородством чувств. Впоследствии автор использовал ее в качестве темы любви Катерины и Данилы в балете «Сказ о каменном цветке», сделав одной из важнейших лейттем всего балета.
Наконец, последняя, двенадцатая пьеса — «Ходит месяц за лугами» — органически связана с народными интонациями. Вот почему автор счел необходимым в «Автобиографии» разъяснить, что она написана не на фольклорную, а на собственную тему.
В. Дельсон
Фортепианное творчество Прокофьева →
