Evgeny Kissin
О Евгении Кисине широкая публика впервые узнала в 1984 году, когда он сыграл с оркестром под управлением Дм. Китаенко два фортепианных концерта Шопена. Событие это имело место в Большом зале Московской консерватории и произвело подлинный фурор. О тринадцатилетнем пианисте — ученике шестого класса средней специальной музыкальной школы имени Гнесиных — сразу же заговорили как о чуде. Причем заговорили не только легковерные и малоискушенные любители музыки, но и профессионалы. Действительно, то, что делал за роялем этот мальчик, очень походило на чудо...
Женя родился в 1971 году, в Москве, в семье, можно сказать, наполовину музыкальной. (Его мать педагог ДМШ по классу фортепиано; старшая сестра, тоже пианистка, училась в свое время в Центральной музыкальной школе при консерватории.) Поначалу решено было его от музыкальных занятий освободить — хватит, мол, у одного ребенка не было нормального детства, пусть будет хотя бы у второго. Отец мальчика — инженер, почему бы ему, в конце концов, и не пойти тем же путем?... Однако случилось по-иному. Еще совсем малышом Женя мог часами, не отрываясь, слушать игру сестры. Потом стал напевать — точно и чисто — все, что попадало ему на слух, будь то фуги Баха или рондо Бетховена «Ярость из-за потерянного гроша». В трехлетнем возрасте он начал что-то импровизировать, подбирать на рояле полюбившиеся ему мелодии. Словом, стало совершенно ясно, что не учить его музыке — нельзя. И что инженером ему быть не суждено.
Мальчику было около шести лет, когда его привели к А. П. Кантор, известной среди москвичей преподавательнице гнесинской школы. «С первой же нашей встречи он стал меня удивлять,— вспоминает Анна Павловна,— удивлять беспрерывно, на каждом уроке. Правду говоря, не перестает он иной раз поражать меня и сегодня, хотя со дня нашего знакомства прошло уже столько лет. Как он импровизировал за клавиатурой! Об этом не рассказать, это надо было слышать... Помню до сих пор, как он свободно и непринужденно «гулял» по самым различным тональностям (и это не зная еще никакой теории, никаких правил!), а под конец непременно возвращался к тонике. Причем все выходило у него так стройно, логично, красиво! Рождалась же музыка в его голове и под пальцами всегда сиюминутно; на смену одному мотиву тут же приходил другой. Сколько я ни просила его повторить только что сыгранное, он отказывался. «А я уже не помню...» И сразу же начинал фантазировать что-то совсем новое.
У меня за сорок лет педагогической работы было много учеников. Очень много. В том числе и по-настоящему талантливых — таких, например, как Н. Демиденко или А. Батагов (теперь это известные пианисты, лауреаты конкурсов). Но ничего подобного Жене Кисину я раньше не всречала. Не в том дело, что у него великолепный музыкальный слух; в конце концов, это не такая уж и редкость. Главное, как активно проявляется этот слух! Сколько у мальчика фантазии, творческой выдумки, воображения!
...Передо мной сразу встал вопрос: как его учить? Импровизация, подбор по слуху — все это прекрасно. Но нужно же еще и знание музыкальной грамоты, и то, что мы называем профессиональной организацией игры. Нужно владеть какими-то чисто исполнительскими умениями и навыками,— и владеть по возможности хорошо... Должна сказать, что дилетантизма и неряшливости я в своем классе не терплю; для меня в пианизме есть своя эстетика, и она мне дорога.
Словом, поступиться хотя бы в чем-то профессиональными основами обучения я и не хотела, и не могла. Но и «засушить» занятия тоже было нельзя...»
Надо признать, что А. П. Кантор действительно столкнулась с очень непростыми проблемами. Каждый, кому приходилось заниматься музыкальной педагогикой, знает: чем талантливее ученик, тем труднее (а не легче, как полагают по наивности) преподавателю. Тем больше гибкости и изобретательности приходится проявлять на уроках. Это — в обычных условиях, с учащимися более или менее обычной одаренности. А тут? Как строить занятия с таким ребенком? Какого стиля работы придерживаться? Как общаться? Какими темпами двигаться в обучении? По какому принципу отбирать репертуар? Гаммы, специальные упражнения и проч.— как быть с ними? Все эти вопросы А. П. Кантор, несмотря на ее многолетний преподавательский стаж, пришлось решать фактически заново. Прецедентов в данном случае не было. Никогда еще педагогика не была для нее в такой степени творчеством, как на сей раз.
«К большой моей радости, всю «технолигию» фортепианной игры Женя освоил моментально. Нотная запись, метроритмическая организация музыки, основные пианистические умения и навыки — все это далось ему без малейшего труда. Будто он уже знал это когда-то и теперь лишь вспомнил. Очень быстро выучился читать ноты. А затем пошел вперед — и какими темпами!»
В конце первого года обучения Кисин играл почти весь «Детский альбом» Чайковского, легкие сонаты Гайдна, трехголосные инвенции Баха. В третьем классе в его программах были трех- и четырехголосные фуги Баха, сонаты Моцарта мазурки Шопена; год спустя — ми-минорная токката Баха этюды Мошковского, сонаты Бетховена, фа-минорный фортепианный концерт Шопена... Говорят, вундеркинд — это всегда опережение возможностей, присущих возрасту ребенка; это «забегание» вперед в том или ином виде деятельности. Женя Кисин, являвший собой классический пример вундеркинда, с каждым годом все заметнее и стремительнее уходил от своих сверстников. И не только в том, что касалось технической сложности исполняемых произведений. Он обгонял своих ровесников по глубине проникновения в музыку, в ее образно-поэтический строй, ее сущность. Об этом, впрочем, будет сказано несколько позже.
О нем уже знали в московских музыкальных кругах. Как-то, в бытность его учеником пятого класса, решено было устроить его сольный концерт — и мальчику полезно, и другим интересно. Каким образом стало об этом известно за пределами гнесинской школы, трудно сказать — кроме одной-единственной, небольшой, от руки написанной афиши никаких иных оповещений о предстоящем событии не было. И тем не менее к началу вечера гнесинская школа была до отказа заполнена народом. Люди толпились в коридорах, плотной стеной стояли в проходах, забирались на столы и стулья, теснились на подоконниках... В первом отделении Кисин сыграл Концерт ре минор Баха-Марчелло, Прелюдию и фугу Мендельсона, Вариации «Abegg» Шумана, несколько мазурок Шопена, «Посвящение» Шумана-Листа. Во втором отделении прозвучал фа-минорный концерт Шопена. (Анна Павловна вспоминает, что в антракте Женя то и дело одолевал ее вопросом: «Ну, когда же начнется второе отделение! Ну, когда же дадут звонок!» — такое наслаждение испытывал он, находясь на сцене, так легко и хорошо ему игралось.)
Успех вечера был огромным. А через некоторое время последовало то самое совместное выступление с Д. Китаенко в БЗК (два фортепианных концерта Шопена), о котором уже говорилось выше. Женя Кисин сделался знаменитостью...
Чем же поразил он столичную публику? Какую-то часть ее — самим фактом исполнения сложных, явно «недетских» произведений. У этого худенького, хрупкого подростка, почти ребенка, умилявшего уже одним своим видом на эстраде — вдохновенно откинутая назад голова, широко распахнутые глаза, отрешенность от всего мирского...— так ловко, так складно все получалось на клавиатуре, что не восхититься было просто невозможно. С самыми трудными и пианистически «коварными» эпизодами он справлялся свободно, без видимых усилий — играючи в прямом и переносном смысле слова.
Однако специалисты обратили внимание не только, да и не столько даже на это. С удивлением увидели они, что мальчику «дано» проникать в самые заповедные области и тайники музыки, в ее святая святых; увидели, что этот школьник способен почувствовать — и передать в своем исполнении — самое главное в музыке: ее художественный смысл, ее выразительно-образную суть… Когда Кисин играл с оркестром Китаенко шопеновские концерты, перед аудиторией словно бы возникал сам Шопен, живой и подлинный до мельчайших своих черточек,— Шопен, а не что-то более или менее похожее на него, как нередко бывает. И это поражало тем более, что в тринадцать лет понимать такие явления в искусстве вроде бы явно рано... Есть в науке термин — «антиципация», означающий предвосхищение, предугадываение человеком чего-то такого, что отсутствует в его личном жизненном опыте («Истинный поэт, считал Гете, обладает врожденным знанием жизни, и для ее изображения ему не требуется ни большого опыта, ни эмпирической оснастки...» (Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни.— М., 1981. С. 112).). Кисин едва ли не с самого начала знал, ощущал в музыке то, чего ему, если учитывать возраст, знать и ощущать определенно «не полагалось». Было в этом нечто странное, удивительное; некоторые из слушателей, побывав на выступлениях юного пианиста, признавались, что им порой становилось даже как-то не по себе...
И, что самое примечательное, постигал музыку — в главном — без чьей-либо помощи или подсказки. Спору нет, его учительница, А. П. Кантор — специалист выдающийся; и ее заслуг в данном случае не переоценить: ей удалось стать не только умелым наставником Жени, но и добрым другом, советчиком. Однако того, что делало его игру уникальной в подлинном смысле слова, не могла бы подсказать даже она. Ни она, ни кто-либо еще. Только его изумительная интуиция.
...За сенсационном выступленим в БЗК последовал ряд других. В мае того же 1984 года Кисин сыграл сольный концерт в Малом зале консерватории; в программе значилась, в частности, фа-минорная фантазия Шопена. Напомним в этой связи, что фантазия — одно из труднейших произведений в репертуаре пианистов. И не только в плане виртуозно-техническом — это само собой; сочинение трудно своей художественной образностью, сложной системой поэтических идей, эмоциональными контрастами, остроконфликтной драматургией. Кисин исполнил шопеновскую фантазию с такой же убедительностью, с какой исполнял и все остальное. Небезынтересно отметить, что выучил это произведение он в удивительно короткий срок: всего три недели прошло от начала работы над ним до премьеры в концертном зале. Наверное, надо быть музыкантом-практиком, артистом или педагогом, дабы оценить должным образом этот факт.
Те, кто помнят начало сценической деятельности Кисина, согласятся, видимо, что более всего подкупали в нем свежесть и полнота чувств. Очаровала та искренность музыкального переживания, та целомудренная чистота и наивность, которые встречаются (и то нечасто) у очень юных артистов. Каждое музыкальное произведение исполнялось Кисиным так, будто именно оно и было для него самым дорогим и любимым,— скорее всего, так оно и было на самом деле... Все это ставило его особняком на профессиональной концертной сцене, отличая его трактовки от привычных, повсеместно распространенных исполнительских образцов: внешне корректных, «правильных», технически добротных. Рядом с Кисиным многие пианисты, не исключая и весьма авторитетных, начинали казаться вдруг скучноватыми, пресными, эмоционально бесцветными — словно бы вторичными в своем искусстве... Что он действительно умел — в отличие от них — так это снимать коросту штампов с хорошо известных звуковых полотен; и полотна эти начинали светиться у него ослепительно яркими, пронзительно чистыми музыкальными красками. Произведения, давно знакомые слушателям, становились почти незнакомыми; тысячекратно слышанное делалось новым, будто и неслышанным ранее...
Таков был Кисин в середине восьмидесятых годов, таков он в принципе и сегодня. Хотя, конечно, за последние годы он заметно изменился, повзрослел. Ныне это уже не мальчик, а юноша в расцвете сил, на пороге зрелости.
Будучи всегда и во всем на редкость выразительным, Кисин в то же время благородно сдержан за инструментом. Никогда не переступает границ меры и вкуса. Трудно сказать, где тут результаты педагогических усилий Анны Павловны, а где — проявления его собственного непогрешимого художественного чутья. Как бы то ни было, факт остается фактом: он отлично воспитан. Выразительность — выразительностью, увлеченность — увлеченностью, но экспрессия игры нигде не переходит у него границ, за которыми мог бы начаться исполнительский «моветон»... Любопытно: судьба словно бы позаботилась о том, чтобы оттенить эту черту его сценического облика. Вместе с ним на концертной сцене находилось некоторое время еще одно удивительно яркое природное дарование — юная Полина Осетинская. Как и Кисин, она также была в центре внимания специалистов и широкой публики; и о ней, и о нем много говорили, в чем-то сравнивая их, проводя параллели и аналогии. Потом разговоры такого рода как-то сами собой прекратились, иссякли. Подтвердилось (в который уже раз!), что признание в профессиональных кругах требует, и со всей категоричностью, соблюдения правил хорошего тона в искусстве. Требует умения красиво, достойно, корректно держать себя на эстраде. Кисин в этом отношении был безупречен. А потому и остался вне конкуренции среди своих сверстников.
Выдержал он и еще одно испытание, не менее трудное и ответственное. Ни разу не дал он повода упрекнуть себя в самопоказе, в чрезмерном внимании к собственной персоне, чем так часто грешат юные дарования. Да еще являющиеся любимцами широкой публики... «Когда поднимаешься по лестнице искусства, не стучи каблуками»,— остроумно заметила в свое время замечательная советская актриса О. Андровская. «Стука каблуков» у Кисина никогда не было слышно. Ибо он играет «не себя», а Автора. Опять-таки в этом не было бы ничего особо удивительного, если бы не его возраст.
...Свой сценический путь Кисин начал, как говорилось, с Шопена. И не случайно, разумеется. У него дарование романтика; это более чем очевидно. Можно вспомнить, к примеру, мазурки Шопена в его исполнении — они нежны, ароматны и благоуханны как живые цветы. В такой же мере близки Кисину сочинения Шумана («Арабески», до-мажорная фантазия, Симфонические этюды), Листа (рапсодии, этюды и др.), Шуберта (до-минорная соната). Все, что он делает за роялем, интерпретируя романтиков, выглядит обычно естественным, как вдох и выдох.
Впрочем, А. П. Кантор убеждена, что амплуа Кисина в принципе и шире, и многограннее. В подтверждение она дает ему попробовать себя в самых различных слоях пианистического репертуара. Он играл многие сочинения Моцарта, в последние годы часто исполнял музыку Шостаковича (Первый фортепианный концерт), Прокофьева (Третий фортепианный концерт, Шестая соната, «Мимолетности», отдельные номера из сюиты «Ромео и Джульетта»). Прочно утвердилась в его программах русская классика — Рахманинов (Второй фортепианный концерт, прелюдии, этюды-картины), Скрябин (Третья соната, прелюдии, этюды, пьесы «Хрупкость», «Окрыленная поэма», «Танец томления»). И здесь, в этом репертуаре, Кисин остается Кисиным — говори Правду и ничего кроме Правды. И здесь передает не только букву, но и сам дух музыки. Однако нельзя заметить, что с произведениями Рахманинова или Прокофьева «справляется» ныне не так уж мало пианистов; во всяком случае, высококлассное исполнение этих произведений не слишком большая редкость. Иное дело Шуман или Шопен... «Шопенистов» в наши дни можно буквально по пальцам пересчитать. И чем чаще звучит музыка композитора в концертных залах, тем больше это бросается в глаза. Не исключено, что именно по этому Кисин вызывает такие симпатии у публики, а его программы из сочинений романтиков встречаются с таким энтузиазмом.
С середины восьмидесятых годов Кисин стал выезжать за рубеж. К настоящему времени он уже побывал, и не единожды, в Англии, Италии, Испании, Австрии, Японии, в ряд других стран. Его узнали и полюбили за границей; приглашения приехать на гастроли поступают к нему теперь во все возрастающем количестве; наверное, он соглашался бы чаще, если бы не учеба.
За границей, да и дома, Кисин нередко концертирует вместе с В. Спиваковым и его оркестром. Спиваков, надо отдать ему должное, вообще принимает горячее участие в судьбе мальчика; он многое сделал и продолжает делать для него лично, для его профессиональной карьеры.
Во время одной из гастрольных поездок, в августе 1988 года, в Зальцбурге, Кисина представили Герберту Караяну. Рассказывают, что восьмидесятилетний маэстро не смог сдержать слез, услышав впервые игру юноши. Он тут же предложил ему выступить совместно. И действительно, несколько месяцев спустя, 30 декабря того же года, Кисин и Герберт Карая сыграли в Западном Берлине Первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского. Телевидение транслировало это выступление на всю Германию. На следующий вечер, под Новый год, исполнение было повторено; трансляция на сей раз шла на большинство стран Европы и США. Спустя несколько месяцев концерт прозвучал в исполнении Кисина и Караяна по Центральному телевидению.
* * *
Валерий Брюсов сказал однажды: «...Поэтический талант дает многое, когда он сочетается с хорошим вкусом и направляем сильной мыслью. Чтобы художественное творчество одерживало большие победы, необходимы для него широкие умственные горизонты. Только культура ума делает возможной культуру духа» (Русские писатели о литературном труде.— Л., 1956. С. 332.).
Кисин не только ярко и сильно чувствует в искусстве; в нем ощущается и пытливый интеллект, и широко разветвленная духовная одаренность — «intelligence», согласно терминологии западных психологов. Он любит книги, хорошо знает поэзию; близкие свидетельствуют, что он может целыми страницами читать наизусть из Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского. Учеба в школе всегда давалась ему без особого труда, хотя временами и приходилось делать изрядные перерывы в занятиях. Есть у него хобби — шахматы.
Посторонним общаться с ним непросто. Он немногословен — «молчун», как говорит Анна Павловна. Однако в этом «молчуне», судя по всему, идет постоянная, непрекращающаяся, интенсивная и очень сложная внутренняя работа. Лучшее подтверждение этому — его игра.
Трудно даже представить, насколько же нелегко придется Кисину в дальнейшем. Ведь «заявку», сделанную им — и какую! — надо оправдывать. Равно как и надежды публики, которая так тепло приняла юного музыканта, поверила в него. Ни от кого, наверное, не ждут сегодня столь многого, как от Кисина. Оставаться таким, каким он был два-три года назад — или даже на нынешнем уровне — ему нельзя. Да это практически и невозможно. Тут «или — или»... Значит, иного пути, кроме как идти вперед, постоянно умножая себя, с каждым новым сезоном, новой программой,— у него нет.
Тем более, кстати, что у Кисина есть проблемы, требующие решения. Есть над чем работать, что «умножать». Сколько бы восторженных чувств не вызывала его игра, присмотревшись к ней внимательнее да попридирчевее, начинаешь различать и кое-какие недочеты, недоработки, узкие места. Скажем, Кисин пока отнюдь не безупречный контролер собственного исполнения: на эстраде он, бывает, непроизвольно ускоряет темпы, «подгоняет», как говорят в таких случаях; рояль у него звучит подчас гулко, вязко, «перегруженно»; музыкальная ткань заволакивается иногда густыми, обильно наслаивающимися друг на друга педальными пятнами. Недавно, например, в сезоне 1988/89 года он сыграл в Большом зале консерватории программу, где, наряду с другими вещами, были и си-минорная соната Шопена. Справедливость требует сказать, что деффекты, названные выше, были в ней вполне очевидны.
Та же концертная программа, к слову, включала в себя и «Арабески» Шумана. Они стояли первым номером, открывали вечер и, откровенно говоря, получились тоже не слишком удачно. «Арабески» показали, что Кисин не сразу, не с первых минут выступления «входит» в музыку — ему требуется определенное время, дабы эмоционально разогреться, обрести нужное сценическое состояние. Разумеется, нет ничего более обычного, более распространенного в массовой исполнительской практике. Такое бывает почти с каждым. И все же... Почти, но не с каждым. А потому не указать на эту ахиллесову пяту молодого пианиста нельзя.
И еще одно. Пожалуй, наиболее существенное. Ранее уже отмечалось: для Кисина не существует непреодолимых виртуозно-технических барьеров, он без видимых усилий справляется с любыми пианистическими трудностями. Это, однако, не означает, что он может чувствовать себя сколько-нибудь спокойно и беззаботно по части «техники». Во-первых, как уже говорилось ранее, ее («техники»), никогда и ни у кого не бывает в избытке, ее может только недоставать. И действительно, постоянно недостает художникам крупным и требовательным; причем, чем значительнее, дерзновеннее их творческие замыслы, тем больше недостает. Но дело даже не только в этом. Надо прямо сказать, пианизм Кисина сам по себе не представляет пока выдающейся эстетической ценности — той самоценности, что отличает обычно мастеров экстракласса, служит характерной приметой их. Вспомним наиболее известных артистов современности (благо дарование Кисина дает право на подобные сопоставления): их профессиональное мастерство восхищает, трогает уже само по себе, как таковое, вне зависимости от остального и прочего. О Кисине этого пока не сказать. На такие высоты ему лишь предстоит еще подняться. Если, конечно, помышлять о мировом музыкально-исполнительском Олимпе.
И вообще впечатление таково, что ему до сих пор многое в игре на рояле давалось достаточно легко. Может быть, даже слишком легко; отсюда и плюсы, и известные минусы его искусства. Сегодня замечается в первую очередь то, что идет от его уникального природного дарования. И это прекрасно, конечно, но лишь до поры до времени. В дальнейшем что-то обязательно должно будет измениться. Что? Как? Когда? Все зависит от этого...
Г. Цыпин, 1990
