«Переполненный зал гудел, возбужденный предощущением встречи. И вот слева, из–за красного занавеса, со скромным достоинством вышел даже с виду очень талантливый европеец с седеющей головой, очень умным, чуть удлиненным, смуглым, каким-то, я бы сказал, знойным лицом — темпераментный вырез ноздрей, очень высокий лоб, огненный взгляд — одновременно мягкий и непреклонный. Раскланялся приветливо, обратился к оркестру, обвел музыкантов взглядом ласково, поощрительно и взволнованно. Настала тишина, такая бывает, если ждут откровения…»
Всё это памятью сердца, необыкновенно чуткого к музыке, сохранил восемнадцатилетний студент Ленинградского университета, в будущем знаменитый писатель и рассказчик Ираклий Андроников. Его воспоминания о Бруно Вальтере можно рассматривать как самостоятельное явление культуры, не только благодаря повествовательному таланту автора, но и в силу значительности события, о котором идет речь. Выступления Вальтера в Ленинграде в 1927 году (а до этого в 1913/14 и 1923 годах в Москве) обогатили русское исполнительское искусство, вызвали симпатии и любовь слушателей, не померкшие с течением лет.
Вальтер писал: «Оркестр Ленинградской филармонии, труппа оперного театра и публика радовали меня энтузиазмом, придававшим музыкальной жизни России особенную эмоциональную силу». Он воодушевленно исполнял музыку — от Глинки до Шостаковича, осуществив европейскую премьеру Первой симфонии Дмитрия Дмитриевича. Любил мечтательную прелесть Петербурга, что предстает в произведениях «несравненной русской литературы». Перечитывал книги Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского. Да что там! Не мог позабыть дореволюционного кутежа по-русски, широкого и кипучего застолья, увенчанного катанием на тройках и цыганскими песнями.
О привязанности к русской культуре дирижер рассказывает в мемуарах «Тема с вариациями». Достаточно перелистать эту превосходную книгу, свидетельствующую о литературном даровании автора, чтобы убедиться: написал ее музыкант. Изображает ли он берлинские улочки своего детства, чья разноголосица складывается в «лейтмотив немелодичной симфонии», делится ли «звучащими» воспоминаниями о Вене или радостью, какую испытал, впервые слушая соловья, говорит ли с любовью и теплотой о родителях, образ которых неотделим от домашнего музицирования, — во всем открывается человек, невольно обращающий события и впечатления жизни в звуки. Даже катастрофы двух мировых войн отзовутся в его сознании то «дробью походного марша» 1914 года; то «безумной мешаниной предсмертных вздохов и танцевальной музыки» (такими он запомнит сообщения об аншлюсе Австрии, переданные по радио вперемежку с вальсами и маршами); или, наконец, самым страшным из диссонансов — «истерическим визгом», одержимого ненавистью фюрера.
Пережив многие испытания, Вальтер спрашивал и вместе с тем утверждал: «Разве не должны мы вспомнить о прекрасном, едва лишь уменьшится сила зла?»
Музыка — воплощение прекрасного, «полюс покоя в потоке явлений», константа и главная тема его жизни. От начала, когда еще ребенком он, силами Орфея, «превращался в олицетворение послушания и кротости», и когда держал свой первый экзамен перед капельмейстером Берлинского королевского оперного театра Радеке, до кульминации на вершине мировой славы, отмеченной дружбой с Нобелевским лауреатом Томасом Манном, тема эта оставалась прежней. И старый капельмейстер, и жена его друга Катя Манн скажут о Вальтере практически одними словами — он: «Каждый дюйм в нем — музыка», она: «Музыка родилась вместе с ним». Между этими свидетельствами — целая жизнь, последовательная цепь вариаций.
Учеба в консерватории Штерна принесла Вальтеру, одаренному пианисту, первые исполнительские успехи, а знакомство с неординарной личностью Ганса фон Бюлова определило выбор профессионального пути. Он решает стать дирижером и вскоре дебютирует в Кельне как оперный капельмейстер. Затем отправляется в Гамбург, где судьба уже приготовила ему встречу с гениальным Густавом Малером.
Вспоминая то время, Вальтер совершенно искренне признавал: «Все мое художественное развитие, да и вся моя жизнь оказались под его влиянием». Через пять лет, поступив на службу в Венскую придворную оперу, он становится ближайшим помощником Малера в его дерзновенной реформе оперной сцены. Позднее Вальтер продирижирует премьерами двух сочинений Малера, Девятой симфонии и «Песни о земле», и станет признанным исполнителем его музыки.
Между двумя малеровскими периодами — умножение опыта в Бреславле, Пресбурге и Риге, служба в Берлинской государственной опере на Унтер-ден-Линден. Важнейшие этапы зрелой карьеры — руководство Баварской государственной оперой в Мюнхене, Городской оперой в Берлине, лейпцигским оркестром Гевандхауза; цикл «Бруно-Вальтер-концертов» с Берлинскими филармониками и участие в Зальцбургских фестивалях. В годы эмиграции он плодотворно работал с лучшими американскими симфоническими и оперными коллективами, а после войны его ждали и в освобожденной от нацизма Европе.
Наверное, рядом с Малером, в котором все противостояло извечным врагам искусства — праздности и рутине («Он не знал ни единого банального мгновения, ни одна когда-либо возникшая у него мысль, ни одно когда-либо произнесенное слово не означали предательства по отношению к своей душе»), Вальтер и постиг, как он говорил, «апостольскую сторону» своей сущности. В книге «О музыке и музицировании» он убеждал читателей: «Ценность художественных свершений в любом концерте или оперном спектакле определяется лишь тем, насколько интерпретации раскрыли величие и богатство произведений, значение их творцов. Если дирижер в состоянии выполнить подобную задачу, если он неустанно стремится к этой основной цели музыкального исполнительства, значит он проявляет себя призванным апостолом творческого гения и верным слугой своего искусства».
С пламенностью апостола он обличал крайности — бездумное веселье и холодный интеллектуализм. Его посвященная «музыкальной религии» душа страдала от легковесности развлекательной музыки и ледяной рассудочности атональных и двенадцатитоновых композиций, ибо в них, по Вальтеру, таится угроза естественным законам гармонии.
Следуя принципу, что «все чрезмерное — враг искусства, а часто и признак дилетантизма», он не допускал преувеличений ни в интерпретациях, ни в чисто внешней стороне управления оркестром.
Вот он, запечатленный кинокамерой, стоит на возвышении перед музыкантами — осанистый, свободный, — и сразу вспоминается его любимая формула: «Искусство — это отсутствие напряжения». Глубокие темные глаза, одухотворенное лицо. Жест энергичный, точный, упругий. Левая рука на страже динамики, будто предупреждает: соблюдай меру. Никакой суеты или манерности. Священнодействие у алтаря Музыки.
Мужественное дирижирование Вальтера устремлено к «вечно женственному началу» — мелодии. Сама напевность в его понимании — это лирическая суть, источник ясности и развития музыкального процесса. Может быть, Иегуди Менухин лучше всех распознал и сформулировал исполнительское кредо дирижера: «Бруно Вальтер всегда относился к музыке как к человеческому голосу». И еще: «Он никогда не настаивал на своей позиции категорически, не помыкал ни музыкой, ни музыкантами (хотя не думаю, что он проводил между ними какое-то различие: они были для него живыми, пульсирующими, чувствующими существами, которых не загонишь в жесткие рамки догмы)». Удивительное наблюдение!
Вальтер прожил долгую жизнь в звукозаписи. Его ранние пластинки наделены обаянием прошлого, предстающего под шипение граммофонной иглы. Поздние, сделанные в США, демонстрируют высокие достижения стереофонической техники. Однако европейские записи Вальтера отличаются от американских не только этим. Густое, плотное звукоизвлечение струнной группы, яркая игра духовых (особенно меди) и великолепная стройность ансамбля, которыми так гордятся прославленные американские оркестры, а сам Вальтер назвал бы «виртуозной отвагой», не могли не повлиять на интерпретации дирижера. И хотя они чрезвычайно хороши, думается, воздушность и пластичность звучания европейских коллективов все–таки ближе ему, мастеру светотени.
Стоит вслушаться в записи разных лет, и мы вместе с дирижером пленимся Моцартом, различив «серьезность в его ласковой веселости, величие — в его красоте». В Бетховене нас повлечет за собою единый, словно передающийся по бикфордову шнуру импульс, слитый с восторгом от самой музыки. Смелость трактовок Берлиоза соединится с архитектурной соразмерностью брукнеровских форм; «идея мелодии», воплощенная в интерпретациях Вагнера — с неспешной грацией «парящего трехчетвертного такта» венских вальсов. Нас потрясет человечность симфонических полотен Малера и прощальная благодарность жизни, которой освещена шубертовская «Неоконченная» симфония, исполненная дирижером в Вене за два года до смерти…
Бруно Вальтера нередко называют гуманистом за сочувственное отношение к оркестрантам и партнерам по ансамблю, за его образ просветителя и веру в нравственное «излучение» искусства. Он советовал исполнителям «стремиться к передаче внутреннего чувства, но при всей его напряженности сохранять меру благородства», а ведь «первый признак благородства, — замечал Сомерсет Моэм, — это естественность и простота». Все эти качества были в высокой степени присущи Вальтеру, «скромному апостолу Музыки», пример которого учит находить главное в потоке второстепенного и не кричать там, где о смысле говорят вполголоса.
Екатерина Шелухина
