Хорошо известно, что нет для литератора большей беды, чем по инерции употребить истёртый от многократного повторения эпитет или метафору, прошедшую через сотни рук и утратившую выразительность так же, как лишается шероховатого своеобразия, отполированный морской волной «голыш». Но случается, сама жизнь возвращает трафаретному образу давно утраченную свежесть. И поэтому я пишу, совершенно не опасаясь штампа: на те два с половиною часа, пока в Зале имени П.И. Чайковского звучала «Блестящая итальянская увертюра» (так назвал концертную программу Юрий Симонов), продувная сырость московской погоды сменилась жарким солнцем, и даже показалось, что вместо грифельных туч над головой возникла чистая лазурь с молочной поволокой – небо Италии с полотен Каналетто.
Два с половиной часа. Иные дирижёры из такого концерта могли бы соорудить несколько. Добавь пару-тройку произведений, растяни комментарии к ним, – и вот совершенно самостоятельные программы. Одна – увертюры Джоаккино Россини, другая – увертюры Джузеппе Верди. Но Юрий Иванович Симонов увидел их отделениями одного полноценного вечера, построенного по принципу взаимодополняющих пар. Два великих оперных композитора, два начала театрального искусства, комедия и трагедия, даже два вида взаимодействия с публикой – просвещать её сочинениями менее известными и дарить удовольствие от сочинений знаменитых. Всё вместе – это целый век итальянской музыки.
Увертюры Россини звучали в первом отделении. Друг с другом соседствовали «Шёлковая лестница» и «Семирамида», «Золушка» и «Севильский цирюльник», «Синьор Брускино» и «Вильгельм Телль». Пожалуй, ревнителям чистоты стиля могло показаться, что трактовки эти чересчур субъективны. Чуть медленнее темпы, сдерживающие вихрь россиниевской скороговорки, чуть больше свобода в применении rubato (темповых градаций над тактовыми чертами), чуть основательнее, как и всегда в оркестре Московской филармонии, басовый фундамент и откровеннее динамика, будто бы противоречащая атмосфере воздушного «парения звуков».
Но вот возникают два, снова взаимодополняющих, вопроса. Что же назначить условным или безусловным стилистическим идеалом для исполнения Россини – записи Артуро Тосканини, Туллио Серафина, Витторио Гуи или, может быть, Клаудио Аббадо и Альберто Дзедды? И не ведут ли абсолютизация стиля и диктатура направляемой рассудком аутентичности к превращению интерпретаций в те же «камешки-голыши», которые лишены примет исполнителя, его фантазии, художественной инициативы?
Что касается меня, то я всегда предпочту исполнительскую личность (при важном условии – она не попирает достоинства композитора). Поэтому трактовки увертюр Россиини, услышанные на концерте, доставили мне наслаждение. Они удерживались на границе индивидуального и типичного. Мы слышали именно итальянскую романтическую музыку первой половины девятнадцатого века, исполненную современным русским оркестром под управлением большого русского дирижёра. Музыку, наделённую галантностью и прекрасной театральностью, когда за каждой темой возникает характер, за контрастом тем – сценическая коллизия, а переклички групп и сольные реплики инструментов обращаются в индивидуализированные высказывания и диалоги, полные остроумного озорства.
Была в этом такая жизненность и живость, что даже «актёрские промахи», вроде приключений с интонацией или атакой звука у медных, не рассеивали, а подчёркивали её. Впрочем, надо учитывать огромную исполнительскую сложность этих, будто бы просвеченных насквозь, партитур, ещё и усложнённых дирижёром по-новому расставленными акцентами и свежо найденными штрихами.
Совершенно правильно поступал ведущий вечера Артём Варгафтик, всякий раз называя имена исполнителей-солистов. Да и в целом его комментарии хорошо сочетали напоминания сюжетных поворотов с любопытными фактами из истории создания или исполнения оперы, или с рассказом о победе маэстро Симонова на конкурсе дирижёров Академии «Санта-Чечилия». В обязательную программу конкурса входило исполнение увертюр Россини. Тогда Юрий Иванович выбрал «Семирамиду», которая и в этот раз, вместе с «Вильгельмом Теллем» и особенно «Золушкой», стала красноречивой удачей первого отделения.
Второе было отдано Верди. Здесь, дополняя прозрачные россиниевские соло, оркестр в единой драматической экспрессии создавал нарастания и спады объёмного, полноводного звука. И становилось понятно, что в музыке Россини струнные не были нарочно облегчены, напротив, осязаемы и телесны, но всё-таки приметно легки и подвижны по сравнению с их широкой слитностью у Верди. Слышалось, как отлично знает своё дело медь, как выразительна ударная группа. И ещё рельефнее, живописнее воссоздавала каждая из увертюр прообразы сценических действий.
Всецело убедительным было исполнение увертюр к «Луизе Миллер», «Набукко», вступления ко второму акту «Бала-маскарада». Особенно вдохновенным – к «Сицилийской вечерне» и «Силе судьбы». Но лучше всех – балетной музыки из «Отелло». Не знаю уж отчего, она казалась мне раньше только «соединительной тканью» действия? А тут засверкала, как россыпь драгоценных камней. У каждой части этой небольшой танцевальной сюиты оказался свой блеск, своя игра света. Такова сила исполнительских нюансов, работа над которыми подобна огранке произведения опытной рукой. И уж если буквально обратиться к руке, то можно до бесконечности рассуждать о том, как направляет музыку дирижёрский жест. У Юрия Ивановича он не просто воссоединяет на совершенном уровне техническую и выразительную стороны руководства оркестром. Он поднимается до создания художественных образов.
Вообще, чуткость к дирижёрским намерениям в оркестре Московской филармонии культивируется так же, как воспитывается внимание к началу и завершению фраз, сообразующихся с формой произведения, мягкие перемены темпов, значительная дистанция между пиано и форте и владение полутонами динамики. Всё это продемонстрировала прекрасно сделанная (взаимодополняющая) пара бисов – обаятельно церемонный «Менуэт» Боккерини и россиниевская «Тарантелла» с четырьмя солирующими трубами. Что было! Виртуозная эта пьеса выстрелила, будто пробка от шампанского, а головы у слушателей закружились, как во хмелю. Тут же блеснула мысль: всё-таки хорошо, необыкновенно хорошо, провести вечер под небом Италии. Какая разница, пусть даже в пасмурной, поссорившейся с летом, Москве.
