Признаюсь, я долгое время довольно скептически относился к детям-вундеркиндам, в какой бы области ни проявлялась их оголтелая одарённость: в музыке, живописи, математике или спорте. Мне всегда казалось, что никакая дрессура* не может компенсировать утраты ребёнком нормального детства, которое в моём понимании жизни всегда сопряжено с дворовыми играми, драками и простительным подростковым «раздолбайством», не совместимым с серьёзными занятиями чем-либо. Но совсем недавно встреча с одним из таких вундеркиндов-подростков серьёзно пошатнула эту мою предубеждённость.
С известным гобоистом Артемием Чолокяном мы познакомились после одного концерта в Международной Музыкальной академии «Моцартеум» в Зальцбурге, студентом которой музыкант в настоящее время и является. Мы договорились о встрече. Предварительное прослушивание нескольких записей Артемия, включая его конкурсные выступления и работы в сопровождении «Виртуозов Москвы» под управлением Владимира Спивакова, меня, признаюсь, озадачило: слишком зрелым было звучание инструмента, слишком драматичными краски, слишком осмысленными и слишком уверенными акценты. Конечно, если бы речь шла о работах не подростка, а музыканта, который на собственной шкуре испытал боль разочарований, расставаний и потерь, ни о каком бы «слишком» речи бы не шло. Но то, как звучат в исполнении А. Чолокяна произведения Прокофьева, Пуленка, Мартину, Марчело, вызывает чувство когнитивного диссонанса: откуда у ребёнка такое понимание довольно непростых произведений? С прояснения природы этого недоумения я и начал нашу беседу.
— Артемий, ты на сцене с 4-летнего возраста. Та зрелость, которой отмечены твои интерпретации, связана со столь ранним началом концертной деятельности?
— Ну, больше-то ей всё равно неоткуда взяться (смеётся). А если серьёзно, то музыка сама помогает находить правильный подход к её оживлению.
— Для этого музыку нужно уметь слушать, что, на мой взгляд, приходит только с возрастом и с жизненным опытом. Рассматривая глубину твоих прочтений сочинений в той же минорной тональности, остаётся впечатление, что у тебя не было нормального детства.
— Прежде чем ответить на твой вопрос, нужно дать определение того, что такое нормальное детство. Кто определяет саму эту нормальность? Ведь ясно же, что представление о «нормальном детстве» в каждой семье своё. Вряд ли мои родители *(Артемий – сын музыкантов Эдуарда и Татьяны Чолокян – прим. А. К.) представляли детство своего сына вне увлечения музыкой.
— Но само понятие «увлечение» предполагает некоторую степень добровольности, нет?
— К счастью, я начал заниматься музыкой довольно рано – в три года: в этом возрасте ребёнок так сильно зависит от родителей, что сделать самостоятельный выбор просто не в состоянии.
— Как происходило это приобщение?
— Очень просто: когда вокруг тебя все играют на музыкальных инструментах (мама на фортепиано, папа на флейте, старший брат Андрей на гобое), ты просто начинаешь делать то, что делают все. Это процесс естественного вовлечения, своеобразной внутрисемейной социализации.
— То есть ты хочешь сказать, что ты сам взял в руки гобой, когда тебе было три года?
— Гобой оказался у меня в руках позже других инструментов – в 12 лет.
— А что было до гобоя?
— Всё началось с фортепиано: я просто видел, как моя мама занимается с моим братом Андреем, и мне хотелось делать то же, что делают старшие. Потом была блокфлейта, скрипка, кларнет…
— С братом не было конкуренции?
— Наверное, скрытая конкуренция между людьми, занимающимися одним и тем же делом, есть всегда и у всех. Но понимание того, что брат старше и, по определению, опытнее и техничнее, избавляло меня от ревности, зависти. Я очень многим ему обязан.
— Андрей часто критикует твою работу?
— К сожалению, нечасто: его замечания – самые драгоценные! Наверное, никто не знает меня так, как Андрей. Его рекомендации по репертуару и по технике игры – это то, что меня по-настоящему вдохновляет! Сейчас брат учится в Лозанне у выдающегося педагога Жана-Луи Капеззоли, у него богатая концертная практика, иметь такого брата – настоящее счастье! К слову, именно по рекомендации Андрея я поступил в зальцбургский «Моцартеум».
— Ты болезненно воспринимаешь критику?
— Умная критика ничего, кроме благодарности, не вызывает, а к глупости серьёзно относиться как-то неумно. Музыкант всегда сам чувствует, что он делает хорошо, а что нет, что у него получается, а над чем нужно ещё работать.
— Неужели тебя не задевают негативные отзывы о твоей игре?
— Ещё раз: отзывы не бывают «негативными» или «позитивными». Они бывают либо умными (по делу), либо глупыми (безграмотными). Похвала дилетанта намного унизительнее, чем критика настоящего профессионала.
— А как же восторг публики, которая часто не замечает проблем в исполнении, каких-то технических ошибок и нюансов? Неужели мнение непрофессионала всегда бесполезно?
— Александр, тут нужно уточнение: если мы говорим о профессиональном развитии, то мнение непрофессионала ему помочь не может.
— А если говорить о самооценке?
— Для любого музыканта самооценка – самое больное место. Если ты серьёзно относишься к своему делу, у тебя всегда в голове есть некий эталон безупречно сделанной работы, абсолютно совершенного звучания, идеальной линии (если говорить о живописи или скульптуре).
— Этот идеал достижим?
— Нет. Иначе он не был бы идеалом. Никто не может сравниться в безупречности с Богом.
— Насколько важно ориентироваться на такие абсолюты? Без них было бы не проще?
— Возможно, без них легче жить, но добиться чего-либо в своей профессии без честного отношения к своей работе, без взгляда на неё с высоты недостижимого и непостижимого, по-моему, нельзя. Не думаю, что кто-то из серьёзных профессионалов может хорошо делать свою работу без таких ориентиров.
— Ты беспощаден к себе как профессионал?
— Скажем так: для меня жалость к себе – это путь к посредственности. После концерта ко мне лучше не подходить.
— Что так?
— Могу сорваться, обидеть.
— У тебя бывают выступления, которыми ты полностью удовлетворён?
— Никогда. Быть удовлетворённым для музыканта – ненормально. Быть благодарным – совсем другое дело.
— Благодарным? Кому и за что?
— Прежде всего, моим родителям, сделавшим за меня выбор, брату за неоценимую помощь как в профессии, так и в жизни, педагогам (тот факт, что мне повезло учиться у такого мастера, как Иван Фёдорович Пушечников, — настоящее чудо!), преподавателю в «Моцартеуме» Штефану Шилле, друзьям за поддержку, «Фонду Владимира Спивакова» в лице Екатерины Романовны Ширман и Петра Ильича Гулько за тот неоценимый опыт концертной деятельности, который я получил, и, конечно, слушателям за возможность служить своему делу.
— Так, подожди: с родителями, учителями, «Фондом Спивакова» и друзьями всё понятно. А почему ты испытываешь благодарность к публике за возможность служения?
— Музыкант не может вариться в собственном соку.
— Почему нет? Круг профессионального общения разве не достаточен для развития?
— Для шлифовки мастерства достаточен. Для развития – нет. Служение – это всегда отдача: нельзя отдавать что-то «в никуда». Всегда нужен адресат, аудитория.
— Большая аудитория?
— Чем больше, тем лучше (Смеётся).
— Размер аудитории имеет значение?
— Конечно. Любой концерт, любое выступление – это своеобразный энергетический обмен, и чем больше людей тебя слушает, тем мощнее отдача.
— А ты не боишься выходить на сцену?
— Теперь уже нет. Я боюсь пустых мест в зале. А выход на сцену – это то, ради чего, собственно, любой музыкант и живёт.
— Ничего не понимаю: мнение непрофессионалов, которых среди публики большинство, тебе не интересно, но без их ушей ты считаешь свою жизнь в профессии бессмысленной, так?
— Всё верно. Мнение – это область интеллектуальной деятельности, и здесь нужно прислушиваться только к профессиональным высказываниям. А ощущение служения, ощущение зала, ощущение сцены – это же к мозгу не имеет никакого отношения! Это же всё сфера эмоционального взаимодействия между артистом и залом. Любая попытка обозначить словами это взаимодействие, дать ему определение, «сформулировать» ощущения очень часто ничего, кроме недоумения, не вызывает.
— Интересно. Артемий, а как ты в девятнадцать лет чувствуешь, что хочет услышать аудитория симфонических концертов, возраст которой в два-три раза больше твоего?
— Я как-то не задумывался о том, что от меня хочет услышать аудитория. Если говорить о технике игры и о природе интерпретации, то здесь мне достаточно понимания того, что от меня хочет услышать педагог. Хотя иногда и в этом случае собственные эмоции «выносят» из заданной колеи (Смеется).
— Тогда немного переформулирую вопрос: что тебе помогает выражать эмоции, заключённые в таких серьезных произведениях, как до-мажорный концерт Моцарта или концерт для гобоя Богуслава Мартину, и которые ты в силу возраста, просто не мог почерпнуть из собственного жизненного опыта?
— Для начала, до-мажорный концерт Моцарта сам подсказывает нужный эмоциональный регистр. С Моцартом легче, чем с другими композиторами, его музыка универсальна… Я не знаю ни одного музыканта, который не испытывал бы удовольствия, настоящей радости от работы с Моцартом, хотя чувство стиля, конечно, само по себе ниоткуда не берётся. Этому нужно учиться.
— Как?
— Погружением в эпоху, разумеется. Как же ещё? Живопись, скульптура, архитектура, литература. Без этого никогда не почувствуешь дыхание нотного текста.
— Что лично тебе из немузыкальных впечатлений помогает больше всего?
— Живопись. Я занимался ею, ходил по музеям, само собой. Вообще, чувство света, цвета, композиции (организации пространства) очень помогает в работе с музыкальным текстом. Для меня это база, фундамент подготовки материала. А потом уже, когда примерно почувствуешь, в какой атмосфере, в рамках каких художественных вкусов и предпочтений создавалось то или иное произведение…
— Примерно?
— Именно примерно, потому что стопроцентного попадания в стиль добиться, по-моему, всё равно невозможно. Так вот: когда «встаёт на место» техника игры, когда твоё собственное дыхание начинает совпадать с мельчайшими интонациями произведения (а тут важно всё: и чувство легато, и мелкая выделка стаккато), вот тогда уже появляется возможность собственной интерпретации.
— Это происходит во время репетиции?
— Нет. Только на сцене. Хотя, наверное, у всех это по-разному, но я никогда не играю в классе так, как перед аудиторией.
— В классе ты меньше выкладываешься?
— Ну нет, конечно. И. Ф. Пушечников учил играть в классе как в последний раз в жизни. Но это немного другой вид самоотдачи: это больше работа на технику, работа мозгом, если можно так сказать.
— То есть индивидуальная эмоциональная интерпретация возникает только на публике?
— Конечно. Когда посредством того или иного произведения у тебя появляется возможность что-то рассказать о себе. Музыкант присваивает произведение как средство самовыражения, но мы не должны своими личными эмоциями мешать музыке. Возможно, я не очень ясно это выражаю, но я всегда чувствую, когда мои личные воспоминания меня «заносят», когда меня самого становится в произведении больше, чем композитора. Этого быть не должно.
— Как ты с этим борешься?
— Как и все: переслушиваю записи с нотами перед глазами, разбираю ошибки. Ничего особенного.
— А во время выступления перед глазами нот разве нет?
— Честно? Ноты мне всегда мешают (Смеётся). Я только сейчас учусь играть «по нотам».
— Артемий, я знаю, что у тебя есть опыт преподавания. Что, по-твоему, даёт детям обучение музыке?
— Прежде всего, это тренировка мозга, усидчивости, развитие концентрации. Если говорить о мировосприятии, то, конечно, ребёнок, приученный чувствовать сложные гармонии, более объёмно воспринимает окружающий мир, тоньше чувствует, глубже видит. О развитии вкуса я даже не говорю: музыкант с дурным вкусом – это нонсенс.
— А раннее приобщение к такому сложному виду деятельности, как академическая музыка, тебя лично не лишила более естественного взросления, более непосредственного восприятия мира?
— Однозначно нет. Во-первых, у меня было очень лёгкое погружение в музыку. Скажем так: я никогда не страдал от того, что занимаюсь интересным мне. Во-вторых, я не сразу осознал, что музыка – это работа. А когда осознал, было уже поздно (Смеётся). Мне всегда нравилось делать то, что я делаю, и это, наверное, главная причина того, что я ни о чём не жалею; и то, за что я бесконечно благодарен своим родителям, которые смогли сделать так, что музыка стала частью меня самого, не разрушив моей естественной природы. Ты же видишь, что я абсолютно нормальный человек: я люблю баню, охоту, шашлыки, весёлые компании, особенно если в них много красивых девушек! (Смеётся).
— На «замороченного ботаника» ты точно не похож, это факт. Но если предположить, что ты не стал музыкантом: кем бы ты стал тогда?
— Бизнесменом.
— Ты авантюрист?
— У меня лёгкая рука. Однажды мы с другом зашли в казино и вышли оттуда через полчаса с приличной суммой денег.
— Если бы у тебя было много денег, что бы ты сделал?
— Купил бы хороший инструмент (Смеётся).
— Ну, это понятно. А если бы у тебя было очень много денег?
— Сначала сделал бы так, чтобы мои родные были рядом со мной. Потом, наверное, занялся бы благотворительностью.
— Ты скучаешь по дому?
— Очень. Как можно не скучать по дому! Летом был у родителей в Подмосковье – практически никуда два месяца не выезжал. Чувство дома, тепло семейного общения – одно из самых важных для меня. Это чувство меня неожиданно посетило во время моего выступления в Ереване на концерте, посвящённом Двадцатилетию независимости Республики Армения, в котором я принимал участие по приглашению Сергея Смбатяна.
— Каким ты видишь себя через десять лет?
— Счастливым (Смеётся).
Биографическая справка:
Артемий Эдуардович Чолокян родился 18 июля 1996 года, занимается музыкой с 3 лет, с 5-ти учился в Московской средней специальной музыкальной школе (колледже) им. Гнесиных до 2009 года в классе Заслуженного деятеля искусств России, профессора, академика И. Ф. Пушечникова, с 2009 по 2013 год в классе лауреата международных конкурсов Д. К. Булгакова.
Во время обучения в Москве А. Чолокян принимал участие в концертах в Российской Академии музыки им. Гнесиных, Доме композиторов, Московском международном доме музыки, Большом и Малом залах МГК им. П.И. Чайковского, Доме учёных, Оружейной палате московского Кремля, Колонном зале Дома союзов.
Артемий Чолокян — участник международных фестивалей: «Москва встречает друзей», «Времена года» (посвящённого А. И. Хачатуряну), «Фестиваля симфонических оркестров мира» (солист оркестра), Московский международный фестиваль музыки русских усадеб «Дворянские сезоны», фестиваля «Царицынский дивертисмент».
Участник благотворительных акций фонда Чулпан Хаматовой «Подари жизнь», участник концерта «Межгосударственного фонда гуманитарного сотрудничества».
Выступал с различными оркестрами. При поддержке «Фонда Владимира Спивакова» играл на концертных площадках Дании, Испании, Кипра, Австрии, Словакии, Швейцарии, Кубы, Италии.
В настоящее время Чолокян является студентом Международной Музыкальной академии «Моцартеум» (г. Зальцбург, Австрия), класс профессора Штефана Шилли — солиста Симфонического оркестра Баварского радио (музыкальный руководитель — Марис Янсонс).
