Когда встречаешь на афишах 2-й фортепианный концерт Сергея Васильевича Рахманинова, интересуешься прежде всего исполнителями, ибо само произведение смолоду вошло в кровь и плоть, известно до последней ноты, до мельчайшей интонации и буквально неотделимо от музыкальных представлений любого профессионала или любителя классической музыки в России. Рахманиновский концерт известен в громадном количестве исполнительских вариантов, большинство которых запечатлено грамзаписями, и начало им положила гениальная фонограмма самого автора (известны две его записи этого произведения, но каноническим считается вариант 1929 года).
Этот интеллектуальный груз прошлого, безусловно, довлеет над каждым пианистом, берущимся за это великое произведение. Любопытно, что Святослав Рихтер отдавал предпочтение 2-му концерту перед 3-м, что, видимо, соответствует его собственным представлениям о рахманиновском творчестве и соотношении его художественных вершин. В самом деле, 2-й концерт гораздо более репертуарен, и его играли многие из тех, кто даже и не брался за 3-й, хотя понятно, что объективно 3-й концерт является, пожалуй, самым грандиозным сочинением Рахманинова.
Узнав, что 2-й концерт Рахманинова будет играть Александр Гаврилюк, я сразу вознамерился посетить этот музыкальный вечер, тем более, что первоначально дирижёром был заявлен Неэме Ярви, да и программа предполагалась совсем другая: 2-й концерт Рахманинова фигурировал и в ней, но дополнительно анонсировалась уже игранная в Москве Гаврилюком «Рапсодия на тему Паганини», а также 1-я симфония Василия Сергеевича Калинникова. Незадолго до выступления дирижёр был заменён, но, к счастью, на не менее выдающегося.
Симфонический вечер 14 ноября в Большом зале Московской консерватории блистательно провёл дирижёр Ион Марин
(Швейцария), и хотя программа претерпела существенные изменения, 2-й концерт Рахманинова в ней удержался! В представлении программы также участвовал Государственный академический симфонический оркестр России имени Е.Ф.Светланова.
Исполненный в первом отделении 2-й концерт Рахманинова оказался не только выше всех похвал, но и вообще выше всего, что доводилось слышать вживую в концертных залах. Солисту было вполне комфортно с дирижёром, хотя трактовка была крайне необычная, но в то же время весьма уравновешенная и логичная. Было хорошо заметно, что оба интерпретатора тщательно договорились обо всём — и о динамике, и о темпах, и о точках перехвата. Несмотря на неизбежные концертные случайности, всё было достаточно хорошо состыковано, не было смысловых швов, и музыканты преподнесли великолепные контрасты — и темповые, и динамические: медленные эпизоды исполнялись очень сдержанно, а быстрые — очень энергично.
Когда Гаврилюк играл легендарные аккорды вступления, давно сделавшиеся одним из символов рахманиновского творчества, и последующие волнообразные пассажи, служащие фоном для главной партии 1-й части, возникало то самое ощущение, о котором поведал в своей статье исследователь и критик Г.М.Коган под впечатлением от живой авторской игры. Он пишет, что
рояль под руками Рахманинова отличался такой мощью, что оркестр с трудом пробивался через эти волны и звучал глухо, как из пещеры.
Колокольность, столь отчётливо проявляющуюся во многих эпизодах рахманиновского концерта, Гаврилюк подаёт очень органично: это и суровая субдоминантовая колокольная заставка первой части, и раскачка светлых «колоколов счастья» в конце средней части, и экстатический трезвон перед кодой финала — вся эта образность идеально ложится на исполнительский стиль даровитого пианиста.
В некоторых не только сольных, но и сыгранных совместно с оркестром эпизодах Гаврилюк, ни на секунду не утрачивая контроля над своим исполнением и власти над громадной аудиторией, добивался такой глубины пианиссимо, что если бы он ещё чуть-чуть сбросил динамику, то наступила бы полная тишина.
Среди всех пианистов мира таким приёмом владеют единицы.
И зал — к моему изумлению! — в эти мгновения просто замирал в неподвижности: воцарялась гробовое молчание, когда никто из слушателей не шелохнулся, не чихнул, не кашлянул. Все будто впали в транс, жадно ловя каждый звук, и я давно не встречал ничего подобного! Толпа излучала энергию понимания, и молчание двухтысячной слушательской массы, до предела забившей Большой зал, вызывало незабываемый эффект соборности, всеобщего единения, как будто мы находимся в храме и все, как один, внимаем жрецам прекрасного.
Это было поистине волхвование. Сильнейшее эмоциональное напряжение электризовало до такой степени, что, казалось, его невозможно выдержать, что сердце выскочит из груди, что находишься на грани нервного срыва и вот-вот случится что-то необычайное и разрушит эту волшебную атмосферу!
В то же время имели место стремительные переходы из одного состояния в другое, резкие (почти как знаменитые головановские) темповые сдвиги, продолжительные нагнетания и как их вершина и разрядка — грандиозные кульминации. Этому сопутствовала великолепно выстроенная форма и очень точный расчёт, а внутри этой формы, в микроячейках — свобода импровизации для пианиста! Как язвил Рихтер, по понятным причинам дирижёры бешено сопротивляются импровизационности, привносимой в исполнение солистами, тем не менее, время от времени Марин отпускал солиста «на волю волн» и позволял Гаврилюку в заданных рамках очень свободно излагать музыкальный материал, и это слушалось чрезвычайно убедительно, не размывая контуров целого.
Звук Гаврилюка был сказочно разнообразен, с исчерпывающей полнотой воплощая мелодику Рахманинова!
Чего-то большего трудно даже пожелать, ибо это было само воплощение нежности и певучести. Пианист имитировал то духовые, то струнные, то как будто показывал на рояле «тутти».
Средняя часть была несказанно прекрасна: в ней даже одноголосная фортепианная мелодия была вполне самодостаточна и чарующа. Иногда казалось, что звучит не рояль, а то ли флейта, то ли кларнет, то ли вообще что-то неведомое, но дивной красоты, и это особенно поражало во взаимодействии с сольными партиями оркестровых инструментов. С редкостной логичностью был выполнен подход к кульминации средней части, которая очень долго вызревала подспудно, беспокойно бурлила где-то в глубине, затем вздымалась, расцветала и, наконец, прорывалась стремительным движением. Ближе к концу части пианист не боялся брать громадные «мхатовские» паузы, как бы «зависая» на отдельных звуках и гармониях, что производило сильнейшее впечатление.
В тот вечер мне открылся неожиданный художественный вариант одного из моментов финала — где на фортепианном отыгрыше звучат триоли одноголосной мелодии, будто сочинённой Римским-Корсаковым, на восточный манер на фоне тарелок пианиссимо: я вдруг ощутил это как доносящиеся издалека звуки какого-то древнего языческого действа или праздника! Почему-то никогда раньше я об этом не думал и, наверное, такое ощущение можно испытать лишь в зале, когда вживую играют выдающиеся музыканты.
В целом Гаврилюк играл намного строже, даже суровее, чем обычно,
словно показывая хмурую весну, из глубин которой уже хлещет энергия в предчувствии нового цветения, и вот это не явное, а подспудное трепетание словно бы нарождающейся жизни поражало своей подлинностью! Я именно так и представлял себе этот концерт — довольно хмурым, но как бы потенциально расцветающим, словно почки на ветках уже набухают, весна уже пробуждает природу, но везде ещё грязь и морось, хотя всё тает и уже скоро начнётся русское половодье. И оно всё заполоняет в финале!
Интересен вопрос о взаимоотношениях трактовки Гаврилюка и Марина с другими известными исполнениями: что считать «традицией»? Автор записал свой концерт в очень бодрых темпах, чтобы уложиться в прокрустово ложе тогдашнего пластиночного хронометража; Ван Клиберн, напротив, никуда не спешил, предельно раскрывая лирический потенциал рахманиновского композиторского стиля; Рихтер же выявлял суровый демонизм энергичных и пейзажную статику спокойных эпизодов. Где же правда?
Гаврилюк под управлением Марина показал свою «правду»:
его трактовка весьма необычна, но она не запредельно необычна, а дана вполне в рамках разумного и приемлемого — в ней ощущается трепещущий нерв, видна и слышна его собственная рука, как слышна рука Рахманинова в его игре. Следовательно, Гаврилюк имеет право на свою трактовку, отнюдь не случайную, а продуманную и выдержанную от начала до конца в едином художественном ключе. А как известно, «стиль — это человек»!
Тем не менее, трактовку воплощал не только пианист, потому что необходимо учесть волевой импульс, исходивший от дирижёра. Я ощущал, что многое непривычное в Рахманинове шло в значительной степени также от Иона Марина — именно непривычное, а не «плохое», не «неправильное», но убеждающее и увлекательное. Музыканты демонстрировали то, что принято называть «совместным творчеством». Нужно подчеркнуть, что в исполнении Гаврилюка проявлялся эстетизм, который он демонстрировал также в других рахманиновских концертах и в «Картинках с выставки» М.П.Мусоргского: пианист заметно облагораживал многие «скифские» черты авторского стиля, привнося пианистическое изящество, ностальгичность и нежность.
Нет необходимости играть сверх программы после концертов с оркестром, но бисы давно уже стали традицией наших сцен, публика их требует, поэтому с этим злом приходится мириться. Когда на аплодисментах Александр Николаевич сел к роялю играть сольную пьесу, я подумал, что вряд ли к услышанному можно что-то добавить — слишком велико было потрясение, а эмоции были исчерпаны. Но если исполнитель полностью выложился в основной программе, то на бис имеет смысл играть произведения из совсем другой сферы, и Гаврилюк исполнил виртуозный и ироничный «Турецкий марш» Моцарта-Володося.
Несколько беспокоит другое — довольно узкий круг произведений, исполняемых Гаврилюком в концертах.
Почти весь его репертуар мы уже слышали, а что не слышали вживую, то он успел записать в студии. Но что дальше? Надеюсь, что Александр Гаврилюк, уже сегодня имеющий солидный репертуар, не остановится на достигнутом.
5-я симфония Прокофьева, прозвучавшая во втором отделении, была подана очень стильно и просто шикарно по звуку, хотя поначалу мне сильно мешало впечатление от 2-го концерта Рахманинова — я был настолько опустошён эмоционально, что едва не покинул вечер. Но в этом случае невозможно было бы сделать полноценный отклик, поэтому я остался на второе отделение — и не пожалел! Задним числом стало ясно, на ком в значительной степени держалось первое отделение — имею в виду форму, смысловую разметку и узловые точки.
Ион Марин великолепно ощущает целостность больших музыкальных полотен.
Он нашёл правильные темпы, тембровый облик и динамический рельеф для каждой части, подчеркнул все прокофьевские мелодии, преподнёс все детали, так что Прокофьев оказался в его исполнении едва ли не таким же мелодичным, как Рахманинов! Объективно это не так, но маэстро умудрился создать именно такую иллюзию.
Марин, безусловно, прокофьевский дирижёр, и он великолепно чувствует всю русскую музыку: хотя и в Прокофьеве многое было непривычно, в его трактовке ничто меня не покоробило, а это такая большая редкость для иностранцев! Я, как и все отечественные слушатели, интуитивно ощущаю, близка ли русская музыка иностранному исполнителю, и могу засвидетельствовать, что Ион Марин оказался в ней на большой художественной высоте, а весь концерт прошёл на уровне художественного откровения.
