Рабочий на сцене «Метрополитен»
Крестьянин до шестнадцати лет, потом работал на фабрике — Начал заниматься музыкой в тридцать лет — «Прежде я пел только в остериях моего отца» — «Впервые я побывал в оперном театре за несколько месяцев до своего дебюта» — «Когда меня пригласили в "Метрополитен", я подумал, это шутка»
До тридцати лет Винченцо Белло был рабочим. Он трудился на фабрике пластмассовых изделий в Марконе, провинции Венето, и не знал ни одной ноты.
Сегодня же это тенор, который уже пел в "Метрополитен" в Нью-Йорке, в "Ковент-Гардене" в Лондоне и на многих других крупных сценах мира, куда нелегко попасть.
В истории оперного театра нет другого певца, у кого была бы такая стремительная и ослепительная карьера.
"У него красивый, горячий голос", – восхищаются все, кто слышал его, и спрашивают, какая школа, какой маэстро сформировали его.
– Когда мне задают такой вопрос, – говорит Винченцо Белло, – я обычно краснею от стыда и не знаю, что ответить. Никакой маэстро и никакая школа меня не формировали. До тридцати лет я ни разу не был в оперном театре, даже по телевидению не видел оперного спектакля, и единственная музыкальная школа, какую я посещал, это остерия в моём селе, куда я заходил по субботам провести вечер с друзьями и попеть песни.
Он говорит плавно и даже в разговорной речи слышен мелодичный чистый тембр его голоса. Его жена, Адриана, держится в стороне, скромно и застенчиво. Две дочери, Сильвия и Елена, сидят у отца на коленях и с любопытством слушают его.
История этого певца неповторима, даже невероятна и кажется нарочно придуманной, чтобы сотворить из него звезду. Но Винченцо Белло держится совсем не как знаменитость. Это человек чистейшей души.
– Я тоже могу сказать, что любил музыку с раннего детства, – усмехается он, – но моя любовь была абстрактной, без определённых очертаний. Мне нравилось слушать любое пение, нравилось, потому, что мне казалось, это красиво.
В детстве у меня никогда не было времени даже подумать, не развить ли это моё музыкальное чувство. Я из простой крестьянской семьи. Нас было семеро братьев и жили мы на сыроварне вместе со своими дядями и двоюродными братьями, образуя большой семейный клан из двадцати пяти – тридцати человек. Нам было хорошо так, потому что мы все вместе могли работать в поле. Тогда, сразу же после войны, немногие крестьяне могли купить себе трактор или какую-то другую сельскохозяйственную технику, и землю приходилось обрабатывать вручную.
Когда я учился в начальной школе – мне было восемь, девять, десять лет, летом приходилось вставать в четыре утра. И прежде чем идти в класс я три часа проводил на пахотном поле. Я вёл быков, тащивших плуг. Это нужно делать рано утром, пока воздух ещё свеж, потому что животные работали лучше и меньше потели. На уроках в школе я засыпал от усталости.
Я трудился в поле до одиннадцати лет, потом пошёл на фабрику. Нас в семье было слишком много, чтобы прокормиться только на полях, которые приносили не такой уж обильный урожай. Кроме того, сестра болела диабетом, а инсулин стоил целое состояние. Не было никакой помощи крестьянам. Мы нередко ждали, когда получим что-то от продажи молока, надоенного от коровы, чтобы бежать в аптеку за инсулином.
Постоянно расстраиваясь от всего этого, потому что не было никакой надежды на улучшение, я решил попробовать поработать на фабрике. Там я очень неплохо себя почувствовал. Я трудился по расписанию, и мне казалось, что стал господином.
В двадцать лет я обручился с Адрианой, которую знал с самого детства, и, отслужив в армии, женился на ней. Родились наши дети, и семья наша всегда была счастливой.
Как я уже сказал, музыку я слушал только по субботам либо по воскресеньям, когда проводил время с друзьями в местной остерии. Мы выпивали немного вина и с удовольствием пели. К оперным ариям приближались разве что популярные песни "О, моё солнце" и "Гранада" ну, и им подобные.
Тогда я жил в округе Мольяно Венето, в провинции Тревизо, где не было даже церкви. Когда же её построили, приходский священник собрал небольшой хор петь мессу, и я попробовал пойти туда. Послушав меня, священник сказал, что у меня красивый голос и научил петь одну арию Тости. Для меня это было открытием какой-то новой музыки, которая сразу же понравилась мне. Слова сами собой слетали с губ, как будто я всегда, всю жизнь только и делал, что пел такие арии, столь непохожие на обычные песни.
В приходе открылись также вечерние музыкальные курсы для тех, кто пел в хоре. Над этим хором шефствовала школа, и по окончании учебного года нам устраивали нечто вроде экзамена. Однажды приехал послушать хор маэстро Марчелло Дель Монако, брат великого тенора, который был тогда инспектором, наблюдающим за преподаванием музыки в школах Тревизо.
Дель Монако поинтересовался, у кого я учился. "Ни у кого", – ответил я. Он посмотрел на меня с недоверием и задал ещё несколько вопросов.
Когда же убедился, что я говорю правду и действительно никогда не посещал никаких консерваторий, не учился ни у одного учителя, то сказал: "Звучание голоса, его окраска, непринуждённость дыхания, фразировка – всё это поразительно и так необыкновенно, что даже самый лучший из педагогов не смог бы научить всему этому настолько хорошо. Вы не должны пренебрегать своими способностями. Вам надо учиться, и вы могли бы стать великим оперным певцом".
Я засмеялся и ответил: "Маэстро, я уже стар, обременён семьёй. У меня немудрёная профессия, я рабочий и получаю сто десять тысяч лир в месяц, которых мне едва хватает на жизнь. Как же я могу оставить всё и приняться за учёбу?" "Можете приходить на занятия со мной, – ответил маэстро, – И не беспокойтесь о деньгах. Я не буду брать плату за уроки".
Я вернулся домой растерянный, но и весьма польщённый таким предложением. Поговорил с женой, и она тоже не сразу пришла в себя. Однако, раз уж настолько знаменитый маэстро проявил беспримерное благородство, я решил попробовать. И вернулся к нему, чтобы начать занятия.
Первый же урок с маэстро Дель Монако оказался коротким и, по правде сказать, почти катастрофическим. Моё музыкальное невежество было абсолютным, и я чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег, почти ничего не понимая, что он говорил. Смущение и испуг совершенно сковали меня, я был ни жив, ни мёртв, даже петь не мог так же естественно, как обычно, ни звука не удавалось выдавить из себя. Я решил всё бросить и больше не приходить к маэстро.
Однако в душе моей всё же теплилась надежда. Словно загорелась крохотная лампочка. И я вернулся к нему. Маэстро Дель Монако говорил об оперном театре, я слушал на его занятиях других певцов, которые готовили под его руководством знаменитые оперные арии. В результате я тоже заинтересовался оперной музыкой. Слушая радио, с необыкновенной лёгкостью запоминал арии. Я пел их так, как мне представлялось, и вот так с пользой для себя упражнялся.
Наконец, я решил попробовать свои силы в конкурсе оперных вокалистов, чтобы понять, каковы же на самом деле мои возможности. Тогда такие конкурсы часто проводились на телевидении. В 1971 году на первом конкурсе победила Катя Риччарелли и сразу же фантастически прославилась. Очень многие молодые певцы мечтали, победив на подобных конкурсах, повторить грандиозный успех Риччарелли.
Я тоже решил попробовать и записался участвовать в конкурсе 1974 года, который назывался "Оперные голоса мира". Я смог пройти всего лишь первый тур, а далее из участников меня исключили.
В следующем году конкурс назывался "Рождённые для оперы", и я снова записался. Всё шло очень хорошо. Я оказался единственным тенором, вышедшим в финал, и успех на телевидении был, можно сказать, совсем рядом. Но по каким-то неизвестным причинам финал этот не состоялся, и я так и не попал на телевизионный экран. А появиться там очень хотелось, и не столько ради достижения успеха, какой я мог бы приобрести, сколько для того, чтобы меня увидели собственные дочки.
Одновременно с телевизионными конкурсами я принимал участие в некоторых вокальных соревнованиях в Тревизо. Они не пользовались широкой известностью, но зато были весьма полезны для молодых певцов. На конкурс выставлялась какая-то одна опера, и победители получали право исполнить в театре ту или иную партию.
В 1974 году я участвовал в конкурсе на исполнение «Богемы», но был отвергнут. Мой голос понравился, однако я не умел петь в ансамбле с другими исполнителями, а обучать меня этому было бы слишком хлопотливо и сложно. На следующий год предметом спора стал «Трубадур» Верди. Я опять пошёл на соревнование и на этот раз победил.
22 ноября 1975 года я дебютировал в Тревизо, в партии Манрико, главного героя оперы «Трубадур», с огромным успехом. Месяц спустя, меня пригласили петь «Манрико» в театр "Массимо" в Палермо и сразу же в Германию.
История эта с Германией похожа на подлинную авантюру и о ней стоит рассказать. Я как обычно работал на фабрике, как вдруг меня позвали к телефону. Я услышал, что должен немедленно отправиться в Лондон, ибо маэстро, который будет дирижировать «Трубадуром» в Гамбурге, находится сейчас там и хочет послушать мой голос. "А как же ехать-то в этот Лондон?" – спросил я, недоумевая. "Садитесь в самолёт в Венеции, – сказали мне, – и выходите в Лондоне". "Но я даже не знаю, где он находится", – ответил я и повесил трубку. Минут через десять опять звонок. Теперь меня стали упрашивать, чтобы я сейчас же полетел в Лондон.
Для меня сесть в самолёт тогда было равносильно полёту на Луну. В поезде я впервые оказался, когда меня везли на военную службу, а уж за границей я никогда не был.
Не сумев возразить людям, которые звонили из Лондона, к тому же поездка и проживание оплачивались ими, я всё же решил отважиться на подобную авантюру. "Может быть, мне никогда в жизни больше не выпадет случая сесть в самолёт и побывать за границей", – подумал я, снял рабочую спецодежду и отправился домой предупредить жену и детей.
В Лондоне меня встретили в аэропорту и привезли в какой-то невероятно роскошный офис. Маэстро попросил спеть несколько арий из «Трубадура». "Всё отлично", – сказал он и отправил меня в Германию. Я приехал в Гамбург, с успехом выступил и вернулся домой.
Короче говоря, «Трубадур», настоящий кошмар для всех теноров, для меня, напротив, оказался счастливым талисманом. Я дебютировал в этой опере и потом на протяжении всей своей карьеры очень часто пел её в самых престижных театрах мира, в таких как "Метрополитен" в Нью-Йорке, "Арена" в Вероне, "Реджо" в Парме, и ещё в Гамбурге, Мюнхене и других городах. Послушав меня в «Трубадуре», руководители театров обычно предлагали мне петь в других операх. Вот так и началась моя карьера.
– Как вы себя чувствовали, когда первый раз вышли на сцену, оказались перед публикой, в свете прожекторов?
– В общем нормально. Я даже не верил, что всё пройдёт так гладко, потому что накануне у меня поднялась температура от страха.
Надобно вам заметить, что я очень застенчивый человек, ведь вырос я в поле, а потом долго работал на маленькой провинциальной фабрике и никогда не бывал ни в каком обществе, встречался только с жителями родного села.
Когда зашла речь о том, чтобы спеть «Трубадура» в Тревизо, я сказал жене: "Надо хотя бы в театр сходить, посмотреть оперу, чтобы понять, что же это такое".
До того дня я ни разу в жизни не бывал в театре. Мы решили поехать в Верону, на "Арену", где давали «Аиду» Верди.
У меня дрожали колени только потому, что я оказался среди многочисленной публики. Я крепко держал за руку жену, а она дрожала ещё больше, чем я. "Мы не созданы для такой среды, – сказал я жене, – у меня никогда не хватит мужества выйти туда, на сцену, и оказаться перед всеми этими людьми". Не будь мы в театре с друзьями, которые поехали вместе с нами, то сбежали бы оттуда.
Так или иначе, я вернулся домой в ужасе от мысли, что придётся выйти на сцену. И страх этот возник вовсе не из-за того, что придётся петь, а оттого, что надо предстать перед всей этой публикой, что-то изображать, как-то передвигаться на виду у всех. Я был уверен, что у меня ничего не получится.
Но когда этот момент настал, и я вышел на сцену, всё оказалось до удивления просто. В гримуборной я посмотрел на себя в зеркало – уже в костюме Манрико – и вдруг почувствовал огромное облегчение. "Да это же не я, – сказал я себе. – Это Манрико. Кто меня узнает в таком облачении? Это же он ходит, жестикулирует, это он паясничает перед людьми, а при чём тут я?".
Я пел, играл и делал всё, чему научил меня режиссёр, с предельным спокойствием, убеждённый, что публика не опознает меня в таком гриме и костюме, и всё прошло замечательно.
– Сколько опер вы уже спели?
– Наверное, около тридцати. Как я уже сказал, моя карьера началась только в 1975 году. Просто не было времени разучить больше партий. «Трубадур» я спел уже более 150 раз, а есть тенора, которые в этой опере не выступили столько и за двадцатилетнюю карьеру. Потом, обнаружив, что всё складывается хорошо, мне пришлось пройти и школьные программы.
Первые две оперы в своей карьере «Трубадур» и «Бал-маскарад» я пел, пребывая в абсолютном музыкальном невежестве, не зная даже, что такое мажор, минор, верхнее до и тому подобные премудрости. И сказал самому себе: "Если хочешь петь, надо заниматься". И начал ходить в школу.
Мне попалась замечательная наставница, профессор Энца Феррари, которая преподаёт в консерватории имени Бенедетто Марчелло в Венеции и в консерватории Тревизо. Она работала также и в школе театра "Ла Скала", у неё был огромный опыт и необыкновенные умение передавать свои знания. Она открыла мне глаза на оперу и музыку. Я занимался днями и ночами, стремясь наверстать упущенное время. Я читал книги, чтобы узнать кое-что из истории музыки, о жизни авторов опер, о певцах прошлого. Слушал пластинки. Короче говоря, прошёл ускоренный курс истории музыки.
– А работа на фабрике?
– После дебюта в Тревизо я продолжал, как обычно, трудиться на фабрике ещё год. Когда меня приглашали куда-нибудь петь, я отпрашивался, а потом возвращался на работу. Не хотел терять место. Только в конце 1976 года, когда у меня появилось много контрактов, позволявших обеспечить жизнь семьи хотя бы на ближайшее время, решил расстаться с фабрикой окончательно. Не будь у меня семьи, я отважился бы на такую авантюру с меньшими предосторожностями. Но, когда есть жена и дети, это уже риск. Нужно думать о разных взносах, болезнях, о непредвиденных обстоятельствах.
– Вы уже пели в "Метрополитен". Подняться до такого престижного театра очень трудно. Как вам удалось это?
– Благодаря «Трубадуру» Верди. В Мюнхене я пел в этой опере вместе с Катей Риччарелли. Мне позвонили из Нью-Йорка и попросили немедленно вылететь, так как им срочно понадобился тенор на роль Манрико. "Я не привык отправляться в дорогу так скоропалительно, – ответил я, – мне это неудобно". В тот же вечер я рассказал о таком приглашении Кате Риччарелли. "Да ты с ума сошёл! – воскликнула она. – Как же можно упустить такой случай? Знаешь, ведь некоторые певцы готовы сами заплатить, лишь бы выступить в "Метрополитен".
Когда я вернулся в гостиницу, мне снова позвонили из Нью-Йорка – говорил какой-то очень известный импресарио, не помню его имени. Он тоже настаивал, требуя немедленно выехать в "Метрополитен" и никак не мог понять, почему я отказываюсь. "Извините, – спросил он наконец, – но что вы за человек?" Я объяснил, что пою на сцене совсем недавно, не привык к путешествиям и очень расстроен. Но он всё же сумел убедить меня, и я отправился в "Метрополитен".
– Вы всегда улыбаетесь, постоянно спокойны и доброжелательны. Неужели вам никогда не доводилось выходить из себя?
– За свою жизнь я вынес немало вынести трудностей и страданий, и научился всё воспринимать спокойно. Если дела идут плохо, я надеюсь и уповаю на то, что дальше они пойдут лучше. Было в моей жизни одно событие, которое привело меня к подобной философии. Это никак не связано с музыкой, но оно сформировало мой духовный мир.
Через три дня после рождения Сильвии, моей первой дочери, её ногу сразил паралич. Можете себе представить наше с женой горе и отчаяние. Мы начали консультироваться со многими врачами и специалистами. Казалось, ничего сделать невозможно. Но я не сдавался.
Я повёз Сильвию к одному знаменитому профессору в Болонью, который обнадежил меня, но добавил, что потребуется немало времени и несколько хирургических операций. "Я сделаю всё необходимое, лишь бы моя девочка смогла нормально ходить", – уверил я.
В течение семи лет мы только и делали, что ездили в Болонью и обратно. Девочка перенесла пять операций на ноге. На это время её помещали в клинику, и моя жена находилась вместе с нею. Можете себе представить, сколько денег ушло на её лечение. Мне платили на фабрике сто десять тысяч лир в месяц, а каждый визит к этому профессору стоил сто пятьдесят тысяч. Чтобы как-то выходить из положения, я работал день и ночь.
Не знаю уж, сколько сверхурочных часов отработал, и не ведаю, как мне удалось выдержать всё это. Нередко у нас не было денег даже на еду. Я шёл к монахиням, к кому-нибудь из друзей и одалживал десять тысяч лир. В то время я обнаружил, что на свете очень много добрых людей. Все они помогали мне. Моя дочь полностью выздоровела, но я провёл семь ужасных лет. Когда встречаются сейчас какие-нибудь трудности, вспоминаю то время, и тогда мне всё кажется простым и лёгким.
Я пою, потому что у меня красивый голос, а это дар Божий, – заключает Винченцо Белло, – успехи, триумфы радуют меня. Но ничто на свете не может сравниться с радостью, какую испытываю, когда вижу, как свободно ходит моя дочь, как быстро бегает.
Перевод с итальянского Ирины Константиновой
Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей
