Ответ скрипача Назара Кожухаря
Для музыкантов вопрос, вынесенный в название, актуальнее, чем для представителей любых других творческих профессий. И отсутствие «железного занавеса» его только обостряет. Неразвитой отечественный рынок классической музыки и по-прежнему котирующееся российское музыкальное образование породили целую когорту певцов, инструменталистов, композиторов, которые работают в основном там, но чемоданы перепаковывают все-таки здесь. Openspace.ru выясняет причины такого поведения у представителей разных музыкальных специальностей. После композитора Дмитрия Курляндского и певиц Ольги Гуряковой и Елены Манистиной отвечает скрипач Назар Кожухарь.
Мне уже 41. Наверное, если совсем прижмут, все поедут, и я уеду. Но меня все-таки надо очень сильно «попросить».
Возможно, подобный вопрос актуальнее задавать тем, кто только начинает свой путь. Перед молодыми людьми, которым я симпатизирую, я этот вопрос очень настоятельно ставлю.
В последние 5—10 лет ситуация стала очень недружелюбной именно для молодежи. В дикое время девяностых, когда уезжало восемь человек из десяти, я уезжающих почти осуждал. В то время покидать страну мне казалось совсем неправильным. Потому что было очевидно, что там, куда ты уедешь, ты будешь обязан встраиваться в давно существующую систему. Да, безусловно, ты будешь иметь крышу над головой, может, даже отдельный дом, будешь хорошо преподавать, тебя будут ценить. Но ты присоединяешься к тому, что уже сложилось. И никуда ты не сможешь от этого деться.
А здесь в девяностые все правила исчезли, и даже можно было их придумывать. Здесь, конечно, было интереснее, и масса тому свидетельств. Не думаю, что сегодня 35-летний Плетнев так легко мог бы создать свой оркестр. Или что сейчас можно было бы открыть новый факультет консерватории (имеется в виду факультет исторического и современного исполнительства, организованный в 1997 году. — OS). Например, я не знал тогда фамилию министра культуры, мне это было неинтересно, и, по моему убеждению, это нормально для цивилизованно развивающегося общества.
Кстати, глядя на тех моих ровесников, которые уехали, можно заметить тенденцию: чем они были скромнее, как в потребностях, так и в талантах, тем лучше они живут. Преподают, скажем, сейчас где-нибудь в Кельне и получают там больше, чем работающий в той же Hochschulle горячо любимый мной и всеми уважаемый музыкант Виктор Третьяков. Будучи на 20—30 лет моложе и гораздо скромнее его по дарованию.
Но у нас за последние двадцать лет много что изменилось. Практически всё, что у нас было хорошего, постепенно испаряется. А там, за границей — в том числе и благодаря нашей школе — материализуется, набирает соки. В начале девяностых восемнадцатилетний студент еще мог получить здесь очень много. То есть он более натуральным продуктом вырастал. С более широким горизонтом. И даже если он что-то не знал, в современной музыке или в старинной, он очень быстро мог этому научиться, так как имел здоровую основу, заложенную в него учебной системой.
Сейчас, мне кажется, те люди, которые здесь засиделись, весьма ограниченные — даже талантливые люди. Потому что система музыкальной подготовки уронила планку, а событий, провоцирующих поиск, здесь нет. Я не имею в виду культурные события в городе Москве — их как-то можно наскрести. Я имею в виду обстановку внутри консерваторий и других музыкальных учебных заведений, особенно начального этапа.
Период музыкального созревания крайне короткий, хотя и у всех разный. У кого-то с 14 до 18 лет, у кого-то — с 17 до 25. Зависит от адреналина, гормонов и половой принадлежности. И в этот период должна быть настоящая нагрузка. Это значит — не только следить, как у тебя пальчики ровно играют, но и для чего они вообще должны это уметь делать! Нагрузка — это когда среда либо педагог заставляет тебя делать то, что тебе не по зубам. Этого ребята сейчас здесь недополучают.
Или вот, например, библиотека Московской консерватории. Ты можешь там послушать компакт-диск? Что, там какие-то цифровые технологии предлагаются для безопасного и быстрого копирования пока еще сохранившихся редких нот? Ты можешь там взять ноты, которые тебе нужны? Я до 2001 года работал в консерватории. Могу рассказать такой случай. Ко мне как-то прибегает ученик и говорит: в читалке уже нет «Пяти пьес» Чайковского, а вот на абонементе есть только три экземпляра сборника, но они все на руках. Причем надо видеть, в каком виде эти ноты! Как они исчерканы и порваны. Три! Чайковского! Остальные потерялись, пропали. А ведь существует еще несколько версий некоторых из этих пьес, и об этом счастливый студент, скорее всего, узнает, только приехав в Лондон, Берлин и т.п. или прочитав о том в требованиях к европейским конкурсам.
Ты просто не можешь получить в нашей консерватории информацию. Ее там нет. Современной музыки нет. Хочешь играть на скрипке то, что написано после 1970 года? Да, ты поедешь за границу или купишь в интернете. Но извините, а консерватория-то для чего? Почему ты заходишь в библиотеку в каком-нибудь французском городишке, и если там чего-нибудь нет, то библиотекарь удивится и просто закажет и купит. Ну это просто вообще не разговор сегодня.
Или вот рояль. Что такое рояль? Это как ты вошел в дом, а у тебя мусор под ногами валяется, окурки, грязь. Вот такие в консерватории рояли. Да, у Доренского в классе все хорошо. Еще у трех профессоров все хорошо. Но у них свой ключ, и все закрыто. А остальные рояли — они отвратительные. Ты поедешь в Корею или в Турцию, и там будет все нормально с роялями. И они будут настроены. Ну, не «Стейнвей», а дурацкая «Ямаха», но все-таки на ней можно играть!
Отдельная проблема — вывоз инструментов из страны. Простите, только неприличные слова в голову приходят. Ввезти инструмент в страну можно, а за вывоз (на гастроли, на конкурс) надо платить, предварительно пройдя экспертизу. А тот, кто делает экспертизу, заинтересован поставить высокую цену. То есть в колье за полмиллиона долларов можно выехать — просто его надеть и выехать. А за скрипку (даже за собственную) в 10 тысяч долларов ты должен каждый раз (!) платить государству.
Ведь эта проблема только у нас существует. В других местах ты просто кладешь инструмент в футляр и перемещаешься между Австралией и Японией, Англией и Германией.
При советской власти музыканты платили только за инструменты из Госколлекции, да и то весьма условные деньги. То есть проблема была их получить, кому попало их не давали. Но если уж ты получил, ты оформлял разрешение, платил 50 долларов, ну, может, в последние годы до реформ Швыдкого и его компании 200 долларов, и ездил с ним целый год. Очень важно, что в то время за сохранность, осмотр, оценку и т.п. отвечал очень ограниченный и высококомпетентный круг лиц, состоящий из лучших мастеров (таких как Анатолий Кочергин) и пары высокопоставленных, но разбирающихся в предмете чиновников.
Сейчас страшно рассказать, во что это превратилось, какова сегодня длина и ширина цепочки, что, естественно, открывает путь к многочисленным ошибкам и глупостям. В 1995 году был принят закон. Теперь надо платить каждый раз, писать, сколько дней ты будешь с инструментом за границей, и не дай бог числа на визе не совпадут! Александр Рудин говорит, что почти перестал ездить со своим инструментом. Не потому, что ему все равно, на чем играть, а потому, что это страшная головная боль.
Конечно, скажем, у Гергиева есть свои люди. Когда, допустим, к нему на фестиваль приезжает иностранный оркестр (а это сто инструментов, которых по нашим законам отсюда невозможно будет просто так вывезти, они все должны экспертизу пройти, а на таможне нет экспертов, за ними нужно специально ехать, потом оформлять документы в течение трех недель и т.д.), то их встречать приезжает специальный человек — фээсбэшник, который держит оборону. Он их встречает, он же их провожает.
Спасибо Денису Мацуеву, который в 2004 году, с подачи Бори Андрианова, тогдашнему президенту Путину в неформальной обстановке доложил ситуацию с вывозом инструментов. Не только государственных, но и своих. Плохую. Правда, с тех пор она еще ухудшилась — несмотря на то (или именно потому) что Путин дал отмашку разобраться в проблеме.
Эта система больнее всего бьет по молодым, которых фактически заставляют ехать на конкурсы и играть «на дровах» (на сленге струнников — профнепригодный инструмент. — OS) — или же ехать жить левее по карте. Там, коль ты молод и талантлив, как-то сами по себе образуются положительные энергии в виде фондов, частных коллекций, заинтересованных в том, чтобы дать тебе полноценные концертные инструменты, за которые банками и меценатами давно оплачены квалифицированный уход, страховки и т.п.
Если говорить о нашем государстве и о молодых музыкантах в нем, то они даже не в профиль друг к другу находятся. А совсем спиной.
И еще есть один аспект, немузыкальный. Вот он самый неприятный и все проясняющий. Искусство — тончайшее отражение тех процессов, которые происходят в стране. Посмотрите, как повсюду в нашем цехе выдвигаются непрофессиональные, но зато лояльные люди.
При советской власти, безусловно, давили кого-то, но невозможно было, чтобы в творческом пространстве кто-то был элементарно непрофессионален. Он, может, и продался советской власти. Или настучал на кого-то. Или кого-то подсидел. Но не обсуждается его профессиональное умение. А с конца девяностых мы получаем на важных постах дирижеров каких-то подозрительных; «блистательно неприметно» проявившие себя экс-министры по-прежнему руководят элитными творческими вузами, какие-то непонятные по Москве расклеены пианисты и скрипачи...
Так что если говорить в целом о системе, я не понимаю, почему люди не уезжают.
Автор фото — Евгений Гурко, openspace.ru
