Одним из крупнейших событий Зальцбургского фестиваля стала новая постановка сочинения Луиджи Ноно «Под жарким солнцем любви»: это не столько опера, сколько коллаж из народных песен, а также текстов Брехта, Ленина, Горького, Маркса, Че Гевары, Фиделя Кастро, Артюра Рембо... В центре спектакля — судьбы нескольких женщин в эпоху революций. Дирижером-постановщиком выступил всемирно известный специалист по современной музыке Инго Мецмахер. 15 ноября он дебютирует в Москве. Во время фестиваля Инго Мецмахер рассказал о работе над «Жарким солнцем», о дружбе с Луиджи Ноно и о московском концерте.
— Осенью вы дебютируете в Москве за пультом Российского национального оркестра с программой из Вагнера, Хартмана и Шостаковича. Какое место в ней занимает Хартман? Почему у Шостаковича вы выбрали именно Седьмую симфонию?
— Хартман — выдающийся, недооцененный композитор, по воле обстоятельств ставший и политической фигурой. При нацистах он не покинул Германию и не сотрудничал с властями, оставаясь «внутренним эмигрантом» и продолжая писать музыку. Так он стал совестью нации — в этом я вижу его сходство с Шостаковичем, которому досталась аналогичная роль. Кроме того, они — почти ровесники, и мне очень хотелось сыграть их в Москве, в одной программе. Что касается Седьмой симфонии, таким было пожелание приглашающей стороны. Хотя мне как немцу, безусловно, интересно исполнить в России «Ленинградскую» симфонию. Когда-нибудь я также хотел бы посвятить один или несколько концертов музыке Обухова, Мосолова, Лурье, Вышнеградского — она заслуживает более пристального внимания. Надеюсь, в Москве мне удастся узнать получше и современную российскую музыку.
— В «Жарком солнце» вас интересовала исключительно музыкальная сторона или коммунистические идеи Ноно в том числе?
— Меня всегда интересует в первую очередь музыка. «Жаркое солнце» написано достаточно агрессивным и откровенным языком, хотя в нем можно расслышать зачатки позднего стиля Ноно, гораздо более хрупкого, интимного, где так важны паузы. Говоря о Ноно, я бы не стал делать акцент на идеологии и тем более на политике — вера в коммунизм лежала в основе личности Ноно, человека и композитора. Она помогала ему жить и постоянно звала вперед. Коммунизм был для него символом борьбы за лучшую жизнь, и именно отсюда в его музыке столь мощный заряд. Сегодня, оглядываясь на прошедшее столетие, мы можем сказать, что идеи коммунизма себя исчерпали, более того — дискредитировали. Но в этом, согласитесь, не вина Луиджи Ноно — реальность может испортить любую, даже самую замечательную идею. Он верил в то, что коммунизм не потеряет со временем своей силы. Я очень люблю его музыку именно за то, что она проникнута надеждой на лучшую жизнь, которую мы все так или иначе разделяем.
— Вы были знакомы с Ноно?
— Да, хотя мне самому трудно в это поверить. Он был очень, очень особенным человеком, наши встречи я вспоминаю как благословение; это один из немногих людей в моей жизни, который мог научить слышать и думать абсолютно по-новому. Мы много говорили; Ноно рассказывал о своей музыке и спрашивал совета по поводу некоторых тонкостей исполнения, хотя я был очень молод тогда — вероятно, он почувствовал, что у нас схожие идеалы. Поэтому счел возможным советоваться со мной о возможностях достижения того или иного звука — какого, Ноно и сам не знал точно, он находился в постоянном поиске и никогда не сдавался.
— Было ли сложно заниматься музыкой Ноно с Венским филармоническим оркестром? Казалось бы, это совсем не их репертуар.
— Нет, отчего же. Когда фестиваль меня пригласил на постановку, я первым делом попросил узнать, готовы ли оркестранты к подобной работе. Они ответили согласием и были очень заинтересованы. С первой репетиции я понял, что дело пойдет на лад — у них потрясающее чувство стиля и безграничные возможности. Музыкальная часть спектакля только выиграла от их участия, и я ни на секунду не пожалел о том, что делал его с ними, а не со своим берлинским оркестром. Впервые мы работали с венцами вместе в январе 2008 года — исполнили несколько сочинений Моцарта и Мессиана. C тех пор мы с оркестром не встречались, полтора года перерыва.
— В «Жарком солнце» используется огромный экран — не отвлекает ли он внимания от музыки? Ваш спектакль — ключевой пункт оперной программы фестиваля, но опера ли это?
— Экран был идеей постановщицы Кэти Митчелл, с помощью видео она хотела сконцентрировать внимание аудитории на одиночестве героинь спектакля. Музыка рассказывает о том же и действует так сильно, что отвлечься от нее, по-моему, невозможно. Вообще, у нас сложилась чудесная команда — редко можно достичь настолько полной солидарности между хором, оркестром, солистами, технической группой... Для каждого из участников это необыкновенно важный опыт. Сам Ноно никогда не называл свое сочинение оперой, предпочитая термин «сценическая акция». Он мечтал об обновлении музыкального театра, много писал и говорил о необходимости новых форм. Думаю, «Жаркое солнце» — яркий пример того, каким может быть новый музыкальный театр; хотя, возможно, таким путем мог идти только Ноно. Это больше, чем просто опера, хотя и опера в том числе.
— Вы третий год возглавляете Немецкий симфонический оркестр Берлина. Что было самым важным в вашей работе этих лет?
— Цикл симфоний Малера, оратория Шумана «Рай и Пери», «Серебряное озеро» Вайля. Было и будет много гастролей, а через год мы приезжаем в Зальцбург работать над постановкой новой оперы Вольфганга Рима. Мы делали также Пасхальные фестивали «Бах и Мессиан», «Бах и Мендельсон», но насчет продолжения, к сожалению, я не уверен — у нас финансовые проблемы. На самом деле для меня важен каждый концерт. Я был бы рад, если бы лучшие из них удалось выпустить на CD, но это сейчас слишком сложно; хорошо уже, что мы смогли издать кантату Пфицнера «О немецкой душе». Насколько я знаю, планируется также выпустить нашу запись «Королевских детей» Хумпердинка.
Илья Овчинников
