Одним из главных действующих лиц Мюнхенского оперного фестиваля, несмотря на не слишком удачное выступление в «Лоэнгрине», стал немецкий тенор Йонас Кауфман. Десять лет назад он начал стремительное восхождение на оперный олимп — спел Тамино в «Волшебной флейте», Флорестана в «Фиделио», Альфреда в «Травиате», Каварадосси в «Тоске», Хозе в «Кармен», Тита в «Милосердии Тита» и многое другое. В оперном мире заговорили о явлении нового Фрица Вундерлиха и грядущем возрождении теноровой культуры в Германии.
Кауфман много работал в Цюрихе, выступал на Зальцбургском и Люцернском фестивалях, пел в Париже, Лондоне, Вене. Только Баварская Опера по нелепой случайности упустила перспективного певца. С сожалением он вместе с семьей покинул город, где родился и учился, и теперь живет в Швейцарии. Это смешно, но баварец Кауфман не стал счастлив там, куда многие стремятся попасть, чтобы осесть и закрепиться. И когда два года назад ему, уже очень знаменитому певцу, посыпались предложения вернуться, он не стал ломаться и вспоминать обиды и исправно приезжает в Мюнхен, хотя и как гость. Напомню, что в Баварской Опере до сих пор действует система штатных артистов и приглашенных. Каким образом не продлили контракт с Кауфманом, когда он после консерватории пришел сюда стажироваться, — загадка.
Сам артист не хочет даже думать о тех дурных временах. Он живет настоящим. Уже второй год подряд билеты на его сольный концерт — в прошлом году это был лидерабенд, а в этом году лидерматине (утренник) — раскупаются за пару дней после поступления в продажу. После этих концертов Кауфман еще часа два подписывает программки и вежливо слушает советы и пожелания вокаломанов со стажем (многим из них под восемьдесят, и они застали «великих», о чем считают нужным сообщить своему новому кумиру).
Понять этих фанатичных людей можно. Когда Кауфман берется за вокальные циклы Шуберта (я слушала «Прекрасную мельничиху» в его исполнении на фестивале), кажется, что время останавливается и идет назад: оживает чудный мир венских гостиных, имена Шумана и Шуберта, как в стародавние времена, у всех на устах. В отличие от Йэна Бостриджа, который сегодня числится лучшим исполнителем-тенором песенных циклов Шуберта, Кауфман не стремится давать новые интерпретации романтических текстов. Конек певца — сумасшедшие темпы и фантастическая дикция. Зрителю не нужны ни подстрочники, ни переводы, ни книжечки с текстами, да вообще ничего не нужно — даже знание немецкого. В любом случае понятно, что происходит с лирическим героем и какой пейзаж его окружает, и с кем он разговаривает, и отчего печалится или веселится. После концерта удалось встретиться с певцом и задать ему несколько вопросов.
— У вас был очень урожайный сезон — премьеры в Ковент Гарден и Парижской Опере, «Лоэнгрин» и «Прекрасная мельничиха» в Мюнхене, выступление в Москве с Хворостовским. Что было действительно важным для вас лично?
— Многое важно, но вердиевский репертуар и оперы Пуччини сейчас более всего меня волнуют. Поэтому работа в Лондоне над «Мадам Баттерфляй» и «Тоской» была хорошим опытом. Дело в том, что когда ты владеешь в совершенстве немецким языком (а с чего бы мне, баварцу, им не владеть?) и можешь осилить вокальные трудности «Фиделио» и опер Вагнера, то на тебя сразу вешают ярлык — «вагнеровский тенор». Звонят из Байройта и спрашивают, а не спели бы вы у нас Тристана, Парсифаля, Лоэнгрина, Вальтера и так далее. Я согласился и буду петь Лоэнгрина следующим летом — кто же откажется от возможности поработать в байройтском Фестшпильхаузе? При этом я сам чувствовал себя не в своей тарелке. Разве что Вальтер из «Майстерзингеров» мне действительно импонирует. Я люблю переживать на сцене тотальные, лобовые, банальные, если хотите, страсти — любовь, ненависть, гордость, зависть, тщеславие. А в операх Вагнера теноровые роли предполагают больше внутренней рефлексии. Вот это не мое. Я понимаю, что требуется, и часто разделяю страдания персонажа (и Парсифаль, и Тристан были моими любимыми героями с детства), но голос-то рвется в другую сторону. Так что петь Вагнера я не перестану, но буду делать паузы. Вы напомнили о Москве. Это было здорово — съездить туда, чтобы спеть с Дмитрием. Он потрясающий. Мне кажется, мы сходимся с ним в темпераменте. С удовольствием еще бы приехал и в Москву, и в Мариинский театр, хотя вряд ли найду время: графики выступлений уже составлены на пять лет вперед.
Флорестан в Париже оказался странным опытом, потому что постановка Йохана Симонса была ужасная. Представляете, у меня дебют в Париже, а я ползаю по сцене перепачканный сажей, в грязной одежде и с кровоподтеками. Пришлось пролежать полспектакля в каком-то темном подвале и петь оттуда. Кошмар. Моя партнерша Ангела Деноке — великолепная певица и славная Леонора, — но режиссер даже не дал нам толком пообщаться на сцене.
— Я была на этом спектакле. Мне показался ваш «грим» любопытным. И дуэт с Деноке получился.
— Вам понравилось, ну и хорошо. Мне тоже понравилось петь на сцене Гарнье — очень уютная сцена.
— Шуберта очень любите? Какой из циклов ваш любимый и почему?
— Люблю Шуберта, обожаю стихи, на которые положена музыка, с детства знаю их наизусть, и все циклы — мои любимые, хотя «Зимний путь» слишком грустный. Боюсь его часто петь — постоянно хочется разрыдаться. «Мельничиха» жизнерадостнее, хотя и она траурная.
— Как думаете, с этими песнями и вокальными циклами Шуберта еще случатся приключения смыслов в XXI веке?
— Уверен, что случатся. Во-первых, они постоянно кочуют от баритонов к тенорам. Когда я был маленький, я слушал Фишера-Дискау и думал о романтизме как об очень буржуазной эпохе. Мир шубертовского героя ограничивался комнаткой с бидермайеровскими шкафчиками и картиночками Отто Рунге и Густава Каруса на стенках. Ручейки, лужайки и мельницы, о которых поется в этих песнях, были нарисованными романтиками. И мне это нравилось и сейчас нравится. Теплый голос нашего великого баритона окутывал тебя, как уютный шерстяной плед. Но сам я совсем не так чувствую романтику. Бостридж интересно подает Шуберта, но слишком учено, как филолог. Квастхофф выдает откровения, кстати, всегда разные — концерт на концерт не приходится. Я редко пою Шуберта и надеюсь, что мои следующие выступления и записи еще дадут повод поговорить о приключениях немецкой романтической музыки.
— Вы с таким удовольствием говорите о коллегах, словно все они — ваши близкие друзья. Неужели в теноровом мире не осталось здоровой конкуренции, которая была в этой славной гильдии испокон веков? Если говорить о Вагнере, то конкурентов у вас и не так много, а за Альфреда не поручусь.
— Намекаете на Роландо Вильясона? Все спрашивают, почему мы не соперничаем. Объясняю. Я обожаю спорт и очень приветствую конкуренцию футбольных команд, фигуристов, лыжников и т.д. Когда есть свободное время, я бегу в спортзал или к телевизору, чтобы посмотреть игру немецкой сборной и поболеть за нее. Эмоции выходят через спорт. А в основной профессии я хочу с людьми дружить, и мне нечего делить с другими тенорами.
— У вас вышел диск, для фотообложки которого вас загримировали под ночного странника с картины Фридриха. Это вы сами придумали?
— Некогда придумывать, да и не нужно. Меня то под Генриха Гейне, то под Гете постоянно гримируют. Говорили даже, что я издалека на Гейне похож. А с картинами Фридриха была целая эпопея. Так как я мало записывался (сам не знаю, почему), то мои издатели решили, что обложка этого диска должна быть интригующей, с инсценировкой какой-нибудь великой немецкой картины и мной, одетым, например, как странник ночной. Хотя музыка на этом диске разная — от Моцарта до Вагнера. Я прилежный: если что-то нужно вытерпеть ради работы, даже двадцатичасовые изматывающие фотосессии, я вытерплю. Мои дети обожают эти фотографии «под Фридриха».
— Я слышала, у вас большая семья?
— Немаленькая. Жена — она тоже певица — и двое детей. Я помешан на детях. Ужасно страдаю, когда приходится уезжать. Вы вот спрашивали про теноровую зависть. Ее у меня нет, зато я завидую людям, у которых есть время на воспитание детей.
Беседу вела Екатерина Беляева
