«Если у меня нет к тому особенных поводов, я слушаю мало музыки»
Руководитель Мюнхенской филармонии и дирижер Байрейтского фестиваля высказался против режиссерских вольностей и за патриотизм.
Кристиан Тилеманн — один из самых ярких музыкантов так называемого «младшего поколения». Начинал свою карьеру во времена, представляющиеся сегодня мифическими, в качестве ассистента Герберта фон Караяна. Тилеманну было тогда 19, его мэтру — 70. В 25 стал первым капельмейстером Deutsche Oper am Rhein в Дюссельдорфе. Хлопнув дверью в Берлине, с которым были связаны последующие этапы его карьеры, Тилеманн сегодня греется в лучах любви мюнхенской публики, чему не мешают закрепившиеся за дирижером обвинения в национализме. Он руководит городским филармоническим оркестром и одновременно является неофициальным «главным дирижером» Вагнеровского фестиваля в Байрейте. «Главный» в Байрейте тот, кто дирижирует «Кольцо».
— Из постановки последнего «Кольца» планировалась сенсация, потому что на роль режиссера был изначально приглашен Ларс фон Триер. Он, как известно, отказался от проекта в предпоследний момент. Для вас это что-то изменило?
— Для меня это ничего не изменило. С Триером мы продвинулись далеко, но еще не приступали к оркестровым репетициям. А конкретика появляется тогда, когда в дело включаются певцы.
— Вы были разочарованы его отказом от проекта?
— Да и нет. Конечно, я был разочарован. Но я рад, что в лице Танкреда Дорста мы нашли режиссера, который тоже хочет рассказывать эту историю. Мы были едины во мнении, что хотим отказаться от привязки к актуальной политике и от всего того, что сейчас нередко приходится видеть на оперной сцене и что имеет весьма малое отношение к музыке.
— В вагнеровских ремарках обитателям Валгаллы предписано являться в мехах и латах. Вы предлагаете вернуться к этому «дресс-коду»?
— Ну, в меха, может, одевать их не обязательно, но они должны быть опознаваемы в качестве богов. А не директоров заводов и партсекретарей. Сколько уже этого всего было! Это вот именно что скучно. И стесняет музыку.
— Стесняет музыку?
— Конечно! Потому что такие осовременивания делают все слишком конкретным. Я не знаю, по какому праву иные режиссеры столь вольно обращаются с исходным материалом. Если бы я вел себя подобным образом в оркестровой яме, я бы заменил валторны на саксофоны или убрал бы партии первых скрипок и бог знает что еще бы наделал с партитурой! Но от меня ожидают, чтобы я точно воспроизводил ноты. Кстати, того же требуют и от вокалиста. И только режиссер почему-то имеет право на вольности!
Я уже не говорю о том, что в последние годы блестящие карьеры делали режиссеры, освистанные публикой. Если дирижер или певец терпят подобный провал, то карьере их, как правило, приходит конец. И только для режиссеров провал в последнее время, похоже, стал чем-то вроде награды. Это сперва приводило меня в недоумение, а сегодня возмущает. Я считаю дирижеров, которые в такой ситуации молчат, просто бесхарактерными слабаками. Они, похоже, полагают, что обязаны плыть на этакой «волне моды». Я так никогда не поступал, не собираюсь этого делать и впредь.
— В вашей карьере заметную роль сыграла работа над оперой Вагнера «Тристан и Изольда»: с ней вы дебютировали, с ней добились успеха, с ней прославились. Недавно вы заявили, что больше не станете ее дирижировать. Это решение не подлежит пересмотру?
— Никогда не говори никогда. Но в настоящий момент у меня нет ни малейшей потребности снова обращаться к этой музыке. Видите ли, я в качестве исполнителя оказался в тупике. Мне кажется, что я настолько точно понимаю все, что происходит в этой музыке, что она вызывает у меня... ну, не скуку — это не то слово... Скажем так, мне нужна дистанция с ней.
— Я тут недавно видела вас по телевидению в неожиданном амплуа: обрядившись туристом, вы ходите по какому-то прусскому замку и что-то рассказываете...
— В отличие от многих других, я знаю, как мне распорядиться своим свободным временем. Я не собираюсь «сбегать от самого себя», ища пристанища в работе, как делает кое-кто из моих коллег-дирижеров. Они, видимо, полагают, что настолько важны, что требуются мирозданию каждую отдельно взятую минуту. И если они не сидят в самолете и не перемещаются с места на место, то их значению может быть нанесен урон. Для меня, в отличие от некоторых, авиабилет не является подтверждением моего значения как музыканта.
— И чем же вы занимаетесь в свободное время, за которое вы так ратуете?
— Чем угодно, только не музыкой. Если у меня нет к тому особенных поводов, я слушаю мало музыки. Ухо должно отдыхать. Я редко хожу на концерты и в оперу (если, конечно, сам не играю), только когда ожидается что-то действительно выдающееся. Это не высокомерие, просто нельзя, скажем так, всю жизнь пить одно лишь красное вино — время от времени хочется чего-то другого... скажем, кока-колы.
— Известно, что после ваших вагнеровских спектаклей вы требуете пиво.
— Да, после Вагнера — только пиво!
— Раз уж мы заговорили о вкусах и вкусе: вы играете достаточно узкий репертуар, особенно в последние годы. Он состоит из «филейных частей» немецкой классики: несколько симфоний Бетховена и Малера, немного Моцарта, в области оперы — прежде всего Вагнер и Рихард Штраус. С чем связана такая узость?
— Этот репертуар отнюдь не узок, это легенда. Но я и вправду люблю повторять одни и те же сочинения. И мне чужд принцип энциклопедизма. Я не должен играть все на свете. В остальном у меня нет никакого специального плана. У меня один план: играть музыку, которая мне нравится. Разве я не прав?
— Мы с вами прекрасно понимаем, о чем идет речь: вас упрекают в том, что вы играете немецкую, и только немецкую музыку, в известном смысле утверждая тем самым ее превосходство над другими. Или же вы просто хотите играть музыку, в которой вы чувствуете себя «в своей тарелке»?
— Конечно, эта музыка мне понятнее. Музыка, с которой вы выросли, вам ближе, это ясно, как божий день. Если вы выросли в русской музыкальной традиции и открываете музыку других стран, то это именно открытие. И вы играете ее совсем по-другому, нежели человек, к этой традиции принадлежащий. В качестве немецкого дирижера вы имеете более дистанцированное отношение к другим музыкальным пластам, что вовсе не означает ничего плохого.
Немецкий дирижер может в высшей степени естественно и комфортабельно чувствовать себя, например, во французской музыке — как это происходит со мной: я всегда ее любил и довольно часто играл. Я говорю по-французски, это очень важно: музыка ведь очень тесно связана с языком. Но это не то же чувство, которое я испытываю, скажем, в отношении симфоний Бетховена. Это же естественно! Так же естественно, что для итальянских певцов и дирижеров Россини или Верди — их вторая натура. И это прекрасно! Это именно то, что делает Европу Европой: здесь на столь малом пространстве сосуществует такое количество разнообразных культур!
— Вы мастер спорных заявлений. Одно из них — призыв к преодолению «леваческого наследия» в музыке и театре и противостоянию с «поколением самоненавистников». Как вы испытываете лично на себе давление шестидесятников и шестидесятничества?
— Видите ли, о серьезных вещах сложно говорить лозунгами. Но я считаю, что последствия шестидесятничества для Германии носят драматический характер. Особенно трагическим я считаю, что именно те, кто в свое время появились на общественной арене под девизом терпимости и открытости, сегодня превратились в самых нетерпимых, самых тоталитарных персонажей, которые диктуют всем остальным, что и как они должны говорить и думать, какие темы должны быть запретными. И стоит открыть рот, на него тут же обрушивают дубину политических обвинений. У нас же демократия! Так я, по крайней мере, полагал.
Но я считаю, что мы со всем этим справимся: если бы наши родители и деды в 1945 году разделяли подобное уныние и пессимизм, мы жили бы сегодня в пустыне. А мы сегодня ноем, и стонем, и говорим, что все плохо...
— Да, но когда Германия уж слишком гордо поднимает голову, это вызывает беспокойство — как в самой стране, так и особенно за ее пределами...
— Почему?
— Потому что в этом видится пробуждение немецкого национализма...
— Но другие ведь тоже националисты! Хорошо, национализм, наверное, неправильное слово, но право на патриотизм должен иметь каждый! Может быть, точная дефиниция этих понятий сложное дело, но мы должны иметь право гордиться собственной культурой. Сложности начинаются в тот момент, когда кто-то говорит, что его культура лучше, чем другие культуры. Посмотрите, с каким упоением итальянцы говорят о своей культуре, или вот хотя бы баварцы — мы же с вами сейчас в Баварии. С каким удовольствием люди рассказывают о своем языке, о кухне! И я с таким удовольствием их слушаю, и могу лишь сказать: вы правы! Как же вы правы! Надо любить и уважать себя. Только тот, кто любит себя, может любить и других.
— В вашем кабинете в Берлине, помнится, висел портрет «старого Фрица» — Фридриха Великого. Он тоже эмигрировал с вами в Баварию?
— Да, теперь он висит в моем кабинете в Мюнхене. Он всегда сопровождает меня — в Нюрнберге, в Берлине, в Мюнхене.
Анастасия Буцко, openspace.ru
