«Она не танцевала — а просто летала по воздуху» — так сто лет назад петербургская газета «Слово» написала о величайшей балерине прошлого века Анне Павловой. Она прославила русский балет по всему миру, превратившись в легенду еще при жизни. Каждое выступление балерины, каждый ее танец пробуждал в душах зрителей целый мир мыслей, эмоций — и радостных, и горестных, но всегда поэтичных и возвышенных. Имя Анны Павловой до сих пор обладает огромной притягательной силой. Это имя стало для всех людей на земле символом прекрасного, вдохновенного искусства танца, которому великая балерина отдала свою недолгую, но блистательную жизнь до самого последнего дня.
Когда в маленьком домике на окраине Петербурга у бедной прачки Любови Федоровны Павловой родилась желанная дочь, никто не верил, что она выживет. Думали, что сразу к Богу отправится безгрешная душа. Никто не знал, что ее ожидало совсем иное предназначение. Худенькому, слабому заморышу, укутанному в вату, предстояло стать звездой и легендой, божественной Анной, олицетворять собой русский балет, а может быть, и искусство балета вообще. Правда, опасения за ее здоровье преследовали Нюрочку всю жизнь, и к тому были основания. Хрупкая, нежная, миниатюрная — в чем душа держится. Длинные стройные ножки с необыкновенно высоким подъемом, гибкая шейка, а талия того гляди переломится. Вся воздушная, вот-вот улетит. Не то что вошедшие тогда в моду приземистые, плотные, мускулистые фигуры итальянок-виртуозок, щеголявших невиданными, почти акробатическими трюками. Ей назначали усиленное питание, пичкали три раза в день ненавистным рыбьим жиром — самым популярным лечебным средством в балетной школе на Театральной улице. И она терпела, потому что хотела танцевать, и не просто танцевать, а быть лучшей.
«Я буду танцевать, как принцесса Аврора», — твердо заявила маме восьмилетняя девочка, возвращаясь домой после впервые в жизни увиденного спектакля в Мариинском театре. Вот чего выдумала. Что за фантазия? Ни о каком балете и речь никогда не шла. У Любови Федоровны дрожали руки, когда она наряжала Нюрочку на экзамен в балетное училище (все-таки добилась своего, упрямица), — строгое темное платье, бусы из фальшивого жемчуга, новые туфельки, — приглаживала голову лампадным маслом, чтобы волосок к волоску... Боялась, что не примут такую слабенькую, невзрачную. Приняли. Павел Андреевич Гердт, красавец, царственный премьер Мариинки, Принц Дезире из той самой «Спящей красавицы», настоял. Разглядел что-то такое особенное в невысокой девочке с живыми карими глазами.
Имя этому особенному было — гений.
Загадку гения попытался разгадать, прекрасное мгновенье попытался остановить замечательный художник Валентин Серов, одним вдохновенным штрихом передав, навеки запечатлев воздушный и царственный павловский арабеск на плакате для первого Русского балетного сезона в Париже.
«На танец я всегда пыталась накинуть воздушное покрывало поэзии», — говорила она о себе. И это ей удавалось в полной мере.
Павлова обладала способностью превращать в золото все, к чему прикасалась. Любая хореография в ее исполнении становилась шедевром. Балерина была настолько индивидуальна, что не нуждалась в антураже. Она была одержима танцем. Им одним. Ей было все равно, где танцевать, лишь бы танцевать, танцевать везде, танцевать там, где до нее о классическом балете и представления не имели. Ей предстояло сыграть свою историческую роль, и потому так трепетали ее озаренная пылкая душа и ее чуткие лебединые руки. Она ощущала тайный жар и волнующий зов возложенной на нее свыше особенной миссии и не смела противиться влекущему лику судьбы, и, может быть, поэтому она презрела устоявшийся покой императорского театра — он казался ей ненужной роскошью — и отправилась в многолетние странствия по миру, странствия, конец которым положит только ее внезапная смерть.
Павлова ушла из Мариинского театра, где проработала в общей сложности четырнадцать лет, ушла от Фокина, с которым вместе училась и с которым очень дружила, ушла от Дягилева, несмотря на триумфы Русских сезонов, потрясшие Париж... Она не могла усидеть на месте. Наверное, так было написано на звездных скрижалях. Павлова была сама по себе. Она была избранницей. Ей был предначертан особый путь, и не следовать ему она просто не могла. Она не спорила с судьбой, а, предвидя обретения и беды, покорно склоняла голову и плыла ей навстречу легкими, как сон, скользящими па де бурре, и складывала оттрепетавшие руки длинным замирающим жестом. Пересекая континенты и океаны, она становилась богиней танца и на прославленной академической сцене, и на подмостках лондонского мюзик-холла, где в очередь с ней выступали дрессированные собачки и сверкающие механической выучкой и одинаковыми улыбками герлс, и в сарае для стрижки овец в Австралии, и на арене для боя быков в Мексике перед двадцатипятитысячной аудиторией. Сколько раз ей приходилось танцевать буквально на пятачке, и этого потрясающего зрелища нельзя было забыть. Индия сменяла Японию, Панама — Францию, Америка — Скандинавию... Гналась ли она за славой? Вряд ли. Ведь она уже была знаменитой. «Видели ли Вы Анну Павлову?» — эти слова стали употреблять вместо приветствия. Хотела ли она денег? Не секрет, что зарубежные гонорары Павловой во много раз превышали размер ее жалованья — и притом немалого — прима-балерины императорской сцены. В шутку она говорила, что в Америке каждое ее движение стоило доллар. Да, деньги были ей нужны, но в основном для того, чтобы помогать другим. Сама она никогда не роскошествовала и для артистки ее уровня и масштаба вела довольно скромный образ жизни. Она искала свободы, независимости и возможности танцевать то, что хотелось. И еще — как можно больше встреч с публикой. Она очень любила публику — аристократическую и самую простую, и знающую, и неискушенную. Павлова передвигалась всеми видами транспорта. Как легка была она на подъем! Нет, не гастролерша — невозможно назвать ее таким обыденным словом, но артистка в движении, подвижная балерина, великая подвижница. Ею двигала не только охота к перемене мест, но вечная страсть к новому. Не останавливаться. Двигаться дальше в искусстве и в себе самой. Она всегда была выше — выше слабости, выше ситуации, выше бульварных сплетен, слухов и кривотолков, выше обычных земных измерений и тяготений. Ничто ее не смущало, ничто не отвлекало от главного, ради чего она явилась в этот мир.
Анна Павлова была балериной божественных моментов. «Счастье — мотылек, который чарует на миг и улетает», — говорила она. Мимолетное счастье. Исчезающая красота. Ослепительный миг. Да разве не им одним испокон века жив театр, разве не для него одного живет человек? «Лебедь», «Бабочка», «Стрекоза», «Калифорнийский мак» — немеркнущие павловские шедевры. Знаменитый «Лебедь» или, как стали говорить потом, «Умирающий лебедь», был поставлен для нее Михаилом Фокиным очень быстро, на одном дыхании, чуть ли не за один день. Фокин тогда учился игре на мандолине, разучивал «Лебедя» Сен-Санса. А что, если создать номер на эту музыку? Кто нашептал ему такое решение? Миг наития, определивший судьбу. Миниатюра, предназначенная для исполнения в благотворительном концерте, стала знаковой, культовой для мирового балета двадцатого века и обессмертила Павлову. Или это Павлова обессмертила «Лебедя»?
Одни балерины, возможно, превосходили ее красотой, хотя и она была красива. Другие — мастерством исполнения отдельных элементов. Но по способности возвести танец в ранг общечеловеческих ценностей равных ей не было. Владимир Иванович Немирович-Данченко признавался, что именно благодаря Анне Павловой у него был период — и довольно длительный — когда он считал балет самым высоким искусством из всех присущих человечеству, абстрактным, как музыка, возбуждающим в нем целый ряд самых высоких и глубоких мыслей — поэтических, философских. Мечтою многих поколений, мечтою о красоте, о радости движения, о прелести одухотворенного танца назвал Павлову ее друг и партнер Фокин. Ее полет был действительно исполнен душой. Пушкинская формула пришлась здесь как нельзя более кстати. «Секрет моей популярности — в искренности моего искусства», — не раз повторяла Павлова. И была права.
Впервые появившись перед петербургской публикой в 1899 году, она сразу обратила на себя всеобщее внимание. В «маленькой Павловой», как ее стали называть поклонники, светилась большая, великая актриса, и не заметить этого, не подпасть под ее чары было невозможно. В танце она умела и грустить, и пылать в экстазе. Ей было подвластно все. Она обладала удивительным даром перевоплощения. Она могла и растрогать до слез, и свести с ума. О, это была и глубоко меланхоличная, и очень темпераментная балерина! Балетной Испанией Павлова владела по праву, накручивая вихревые пируэты, взвиваясь в искрометных прыжках, сверкая и переливаясь всеми жгучими и солнечными андалузскими красками. Словом, воздух и шампанское, по меткому выражению современника, очарованного ее Китри, королевой испанских площадей. И царицей ночи она была, и печальным призраком, вдохновенно танцуя «Ночь» на музыку Рубинштейна и грустную Жизель, не пережившую крушения надежд.
Павлова искренне считала, что настоящая артистка должна пожертвовать всем ради искусства и не требовать от жизни тихих семейных радостей. И она жертвовала, не размениваясь на романы и увлечения. А на тихие радости изначально рассчитывать не приходилось. Какие уж тут радости, когда с детства и на всю жизнь избран каторжный труд — по двенадцать часов у станка, если спектакля нет, и по шесть — если есть, когда на гастролях иной раз нужно танцевать по четырнадцать номеров в день. Не убежденная в своем праве на личную жизнь, Павлова все же вышла замуж, правда, венчалась тайно и не раз подчеркивала, что на такой шаг решилась «из уважения к своим английским друзьям». Мужем и бессменным импресарио Павловой стал Виктор Дандре, обрусевший потомок французского аристократического рода, чиновник Первого департамента сената, человек очень образованный, импозантно выглядевший и к тому же очень богатый. Он буквально обожал Анну, ничего не требуя взамен. Он не мыслил без нее жизни. В Петербурге на Итальянской улице он подарил ей роскошную квартиру с репетиционным залом для занятий и надеялся, что она когда-нибудь его туда впустит. Но Анна Павловна избегала поспешных решений. На его предложение руки и сердца она сначала ответила отказом и уехала за границу. Существует театральная легенда, согласно которой известная в Петербурге престарелая графиня Бенкендорф, любившая выступать в роли прорицательницы, этакой Кассандры на русский манер, и часто захаживавшая в балет, предсказала, что свою любовь Анечка Павлова найдет через тюрьму. Это звучало дико и непонятно, а на деле все вышло очень даже похоже. Павлова была на гастролях, когда из России пришло известие об аресте Виктора по делу о растрате казенных средств. Вот она — и тюрьма, и любовь! Ее реакция была незамедлительной — она приехала в Петербург, внесла, не афишируя этого, необходимый залог, под который Виктора отпустили, и увезла его с собой в Европу от греха подальше. С тех пор они были вместе. В Англии его стараниями был оборудован комфортабельный особняк — Айви Хауз, дом в плюще, где русские слуги подавали на обед щи и гречневую кашу, а в великолепном парке на озере жили белые лебеди с подрезанными крыльями. Обняв длинную белоснежную шею своего пернатого любимца, Анна Павлова смотрит на нас со старой фотографии. Лебедь с берегов Невы, нашедший временное пристанище за туманами Альбиона. Говорят, что в вольерах парка содержалось множество птиц со всех концов света, но они не приживались в неволе и погибали. Тогда их заменяли новыми... А где больше всего хотела жить она, перелетная птица, странствующая балерина, до конца остававшаяся русской во всем? «Где-нибудь в России», — неизменно отвечала Павлова, но это ее желание так и оставалось невозможной мечтой. И это было единственным, чего не мог сделать для нее Дандре, делавший абсолютно все, — он окружал Анну неусыпным вниманием и нежной заботой, исполнял прихоти, вел финансовые дела ее маленькой балетной труппы, составлял выгодные контракты, утверждал маршруты поездок и программы концертов. Она могла позволить себе повысить на него голос и затеять скандал на людях, тут же извиниться, быть милой и простой, а через минуту — властной и капризной. Он терпел все, чтобы оставаться с ней рядом. Ему удалось стать для нее незаменимым. Любила ли его Павлова? Наверное, любила. Но балет она все-таки любила больше.
Она часто болела, как тогда говорили, инфлуэнцией, но и с высокой температурой, в ознобе и лихорадке, не отказывалась от спектаклей. Перекрестившись — креститься и молиться перед иконами ее в детстве научила мать, — Анна выходила на сцену несмотря ни на что: ни на малокровие, от которого кружилась голова, ни на участившиеся нервные расстройства. Она была выдержанной и стойкой. Балерина и оловянный солдатик в одном лице. Как-то в начале своей карьеры в Мариинке, исполняя вариацию, она, юная и неопытная, налетела на суфлерскую будку и упала. Но тут же вскочила и с редким достоинством и самообладанием повторила пируэт сначала. И зал оценил мужество дебютантки, наградив ее бурными аплодисментами. Павлова не любила жаловаться и всегда брала ответственность на себя. Но тот спектакль в Гааге в январе 1931 года впервые за много лет пришлось отменить. Никто не верил, что балерина настолько больна, что не может танцевать. Простудившись по дороге с Французской Ривьеры, Павлова оказалась в сырой и холодной атмосфере Голландии, и это ухудшило ее состояние. Сколько раз все, слава богу, обходилось благополучно. На этот раз не обошлось, несмотря на все усилия врачей, круглосуточно дежуривших у ее постели. Она уходила на глазах, то ненадолго возвращаясь в сознание, то вновь проваливаясь в забытье. И наверное, для нее это был лучший выход, тот самый, на который она втайне надеялась и о котором молила про себя милостивую Заступницу Небесную: покинуть жизнь раньше, чем сцену.
«Приготовьте мой костюм Лебедя» — вот и все, о чем она попросила на пороге вечности.
Елена Ерофеева-Литвинская
