Британский дирижер рассказывает о своей жизни с детьми, женой и Берлинским филармоническим оркестром.
1 мая в Москве выступит Берлинский филармонический оркестр, знаменитый еще с караяновских времен. Впервые он приехап к нам со своим нынешним шефом Саймоном Рэттлом, одним из самых харизматичных маэстро современного мира. Мы публикуем перевод его интервью, данного Welt Online 8 февраля 2008 года.
В качестве главного дирижера Берлинской филармонии Саймон Рэттл проработал пять сезонов. В его адрес было сказано немало хвалебных слов, но и упреки тоже встречались. Теперь и оркестр, и дирижер должны потихоньку определяться: стоит ли продолжать совместную работу и после 2012 года.
Между тем в Нью-Йорке прошли триумфальные гастроли оркестра. Начинается работа над танцевальным проектом в здании «Берлинской арены» (Berliner Arena). На Берлинале демонстрируется новый документальный фильм «Путешествие в Азию», рассказывающий о гастролях оркестра в Китае в 2006 году. А сейчас Саймон Рэттл готовит концертный цикл, который будет состоять из симфоний Бетховена, объединенных с произведениями Антона Веберна.
— В течение последних пяти лет в вашей жизни появились три новые вещи: оркестр, жена и ребенок. Давайте начнем с ребенка.
— Рождение ребенка помогает, как минимум, почувствовать себя снова молодым. Столько всего при этом возвращается! Не только подвижность в суставах... И что для меня, человека, которому всегда нелегко давались чужие языки, особенно поразительно — как такое маленькое существо без малейших усилий овладевает английским, чешским и немецким. Забавно, что и путешествия он воспринимает как нечто само собой разумеющееся. Конечно, наша жизнь сильно осложнится, когда Йонас пойдет в школу.
В 2010 году я и Магдалена (Магдалена Кожена — чешское меццо-сопрано. — OS) планируем совместную работу над «Пеллеасом и Мелизандой» в «Метрополитен-опере» — это будет, пожалуй, первый и единственный раз, когда мы будем так плотно работать вместе. С другой стороны — нам очень, очень нравится в Берлине. Нам нравится грубоватая теплота, которая исходит от города и его жителей. Для нас этот город стал родиной и главной опорой. И, надеюсь, не только на время. Хотя вряд ли навсегда.
— Ваш старший сын Саша учится также в Берлине?
— Да, он занимается кларнетом в школе Ганса Эйслера (Hanns-Eisler-Hochschule). А средний, Элиот, пока еще ходит в школу в Америке, но очень хочет сюда приехать. Впрочем, когда он разузнает про местные клубы, мы перестанем его видеть. Вот таким вот странным и неожиданным образом моя семья собирается вместе. Я могу сказать, что я — счастливый человек.
— С каким чувством вы вспоминаете пять сезонов, которые провели на посту руководителя Берлинской филармонии?
— Меня в общем-то можно считать оптимистом. Но вот что я понял: по-настоящему прорваться на сцену берлинской классической музыки можно лишь после долгого проживания в Берлине. На многое я смотрю теперь уже совершенно иначе.
Однако даже после пяти лет мне еще предстоит узнать о Берлине много нового. Похожим образом складываются у меня и отношения с нашим генеральным менеджером Памелой Розенберг. Это сложно объяснить — ты должен сам это пережить и узнать.
— Что, по-вашему, не ладилось в последние пять лет?
— Да куча всего! Но я не святой Себастьян, чтобы добровольно привязать себя к дереву и вручить вам стрелы, — нет, я не мазохист! И потом: конечно, я бы многое сделал по-другому, если бы у меня за плечами был соответствующий опыт и я бы подольше находился в доверительных отношениях с немецким менталитетом. Но мой учитель всегда говорил: «Когда ты поднимаешься по склону горы, не думай, что тебя ждет впереди, а просто наслаждайся видом».
— Вам было непросто?
— Когда получаешь по почте коробку, на которой написано «Берлинская филармония», никто не гарантирует, что внутри находятся предметы, легкие в обращении. Но так гораздо интересней! И уж скучать, по крайней мере, не приходится.
Дирижировать этим оркестром — работа, которую невозможно довести до конца. Она бесконечна. Одни проблемы решены — тут же надо бросаться латать какие-то новые дыры. Делая одно, вы параллельно должны делать что-то другое, зачастую противоречащее первому. Короче, главное — баланс. В принципе это относится к любому оркестру, но к Берлинскому филармоническому — особенно. Музыканты здесь такие своенравные, что нужно постоянно держать ухо востро. Но когда в какой-то момент вам удается их объединить — это ни с чем не сравнимое ощущение.
Я говорю не только о собранном в единое целое мастерстве отдельных музыкантов. Но и о том удивительном обстоятельстве, что у этого оркестра, состав которого был невероятно омоложен во времена моего предшественника Клаудио Аббадо, крайне мало общих воспоминаний, совместных переживаний. То есть, если говорить об общем репертуаре, сыгранном всеми участниками оркестра, то он узок. Но все новые музыканты при поддержке более опытных коллег досконально знают исполняемые произведения, и когда мы их играем и слушаем, это необычайно волнующий опыт для всех. Например, во время исполнения Девятой симфонии Малера никто не смотрит в ноты. Каждый музыкант либо сам выучил ее за 52 исполнения с Клаудио Аббадо, либо постепенно перенял ее от других.
Вот из этой основополагающей комбинации и рождается что-то новое. Не всегда это легкий процесс. Однако это прямая противоположность обычной симфонической рутине. Потому я сюда и пришел. Моя задача как главного дирижера в том, чтобы бросать вызов новому, а не соизмерять себя с тем, что уже пройдено.
— Чем ваша работа здесь отличается от вашей работы в Бирмингеме, где к вам и пришла известность?
— Там, откуда я приехал, подход к вещам совершенно иной. Но мне кажется, чем тяжелее процесс, тем лучше результат. Ясно одно: все мы хотим красиво играть. Однако красота — понятие относительное. Мы долго сближаемся, зато потом работа становится более интенсивной. Поэтому я вполне осознанно возвращаюсь к некоторым произведениям спустя некоторое время.
— Какая разница между репетицией и концертом? Аббадо по этому поводу предпочитал отмалчиваться.
— Когда концерты Аббадо проходили замечательно, никто не знал, в чем секрет. А когда они проходили менее замечательно — тем более. Конечно же, работа с музыкантами Берлинской филармонии — это творческий вызов. Технический уровень оркестра невероятно высок — но, как ни странно, часто не хватает обязательного погружения в материал.
— Оркестр после долгого перерыва начал под вашим руководством играть оперы Вагнера. Вам не странно, что в таком репертуарном произведении, как «Валькирия», вы и ваш оркестр выходите на беговую дорожку в качестве начинающих?
— Это способ «вернуться домой». При Караяне провели бы тридцать репетиций! Но подобные времена ушли безвозвратно.
Оркестр постепенно ушел от своего узкого основного репертуара. Сегодня это уже не коллектив, играющий исключительно Брамса и Бетховена. Скорее это оркестр, которому в равной степени комфортно в разных стилях и эпохах. Публика с одинаковым любопытством приходит как на Моцарта, так и на Мессиана.
Конечно, это невероятно захватывающий опыт, хотя, в общем, напоминает езду без ремня безопасности. В то же время я считаю важным, чтобы такой центральноевропейский оркестр, как наш, не терял свой репертуарный фундамент.
— Дискуссии на тему так называемого «немецкого звука» — вопрос прошлого или будущего?
— Этот вопрос настолько же значителен и важен, как и вопрос о том, выигрывает или проигрывает общество, если оно открывается для культурного обмена. Даже в Англии, наслаждаясь чаем с молоком, я нахожу его соседство с курицей в соусе терияки замечательным.
«Немецкий звук» скорее имеет отношение к артикуляции и дыханию, нежели к некоему звуку как конечному продукту. Тогда уж следует говорить «немецкий акцент». И, конечно, акцент должен меняться в зависимости от того, какая музыка исполняется. Оркестр, для которого нон-вибрато при исполнении Генделя или Баха такая же обычная вещь, как тембровые тонкости при исполнении французской музыки, будет и Бетховена исполнять специальным образом — гибче, легче, яснее.
— Берлинская филармония — ваш первый оркестр с иноязычными музыкантами?
— Да. И то, что я — переселенец, иммигрант, я по-прежнему чувствую. Скажем, из-за языкового барьера спектакль Петера Штайна «Валленштейн» я позволил бы себе посмотреть не раньше чем через три года. В то же время ощущения близости и отдаленности меняются в зависимости от отношений и происходящих со мной перемен. Впрочем, у меня такое положение, что я в этом городе совсем не одинок.
Мануэль Бруг
Перевод с немецкого Всеволода Кушнировича, openspace.ru
