2006 год был назван ЮНЕСКО Годом Моцарта
Год, объявленный ЮНЕСКО годом Моцарта, канул в Лету. Чем же обогатил он наше понимание Моцарта, чье имя стало символом абсолюта человеческого гения, чья музыка не умрет, доколе жив будет хоть один человек, способный наслаждаться красотой звучащих образов? Прежде чем ответить на это, обратим нашу память к жизни композитора, до краев полную счастьем творчества и трагизмом бытовых коллизий. Благословением Высших сил жизнь эта стала легендой, идеальным примером конфликта между талантом и ремесленничеством, высоким служением искусству и филистерскими расчетами, что так ярко высветил Пушкин в "маленькой" трагедии "Моцарт и Сальери".
Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт родился 27 января 1756 года в восемь часов пополудни, о чем свидетельствует метрическая книга Зальцбургского собора. Первое и третье имена напоминают нам еще об одном немецком гении — Гете, родившемся во Франкфурте семью годами ранее. Третье и четвертое — известные имена Моцарта, хотя последнее более привычно в его латинизированной форме — Амадей (возлюбленный Богом). Так стали называть подростка Моцарта в Италии, так, выросши, именовал себя он сам. Сомнений нет: Всевышний имел о нем попечение.
При жизни, тем более после смерти, Моцарт стал загадкой для всех. Эта тайна Моцарта будоражила многих весьма здравомыслящих людей. Гете называл его великим, недоступным "чудом" в музыке и говорил, что он "находится в демонической власти своего гения и должен выполнять то, что тот предписывает". Философ Серен Кьеркегор всерьез утверждал, что он лишит покоя духовенство, пока не признают: "Моцарт — самый великий из великих людей". В противном случае он грозил основать секту, где "Моцарт не просто будет почитаться превыше всех, но будет почитаться только он". Карл Барт писал, что один его знаменитый современник не раз вполголоса задавал ему вопрос: "Может быть, Моцарт был ангелом?" Даже эпикуреец и острослов Россини не мог отрешиться от ощущения избранности Моцарта, его особости среди композиторов. В одной из бесед с французским историком Гизо он, назвав Бетховена первым среди лучших, на вопрос: "А как же Моцарт?", не раздумывая, бросил: "Моцарт! Он — единственный".
Безусловное предпочтение творчества Моцарта людьми, далекими от профессионального занятия музыкой и, тем не менее, посвящавшими ему свой досуг, также одна из загадок этого "несравненного" и "совершенного" музыканта. Начало этому положил русский дипломат Александр Дмитриевич Улыбышев, создавший первое крупное жизнеописание Моцарта, не будучи при этом ни музыковедом, ни писателем. Знаменательно, что наброски этого труда были начаты им в 1830 году, когда в пору Болдинской осени Пушкин в течение двух-трех дней написал маленькую трагедию о Моцарте и Сальери, замысел которой возник у него еще в 1826 году. Тогда в музыкальных кругах, газетах, журналах шли разговоры о загадочной смерти Моцарта. Виновен в этом был сам Сальери, который незадолго до кончины в полном расстройстве объявил о своей виновности в смерти Моцарта, о чем сохранились записи в "разговорных тетрадях" Бетховена. Быть может, им двигало желание оставить по себе хотя бы славу Герострата, быть может, раскаяние. Спустя два года после сочинения трагедии. Пушкин на обороте одного письма записал: "В первое представление "Дон Жуана", в то время, когда весь театр упивался гармонией Моцарта, раздался свист — все обратились с негодованием, и знаменитый Сальери вышел из залы — в бешенстве, снедаемый завистью. Сальери умер 8 лет тому назад. Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении — в отравлении Моцарта. Завистник, который мог освистать "Дон Жуана", мог отравить его творца". Доктор медицины Дитер Кернер, изучавший смерть Моцарта и опубликовавший в соавторстве с двумя коллегами книгу: "В.А.Моцарт. Документация его смерти" , в своей работе о "Моцарте и Сальери" Пушкина заметил: поэт "знал много, быть может, слишком много". В самом деле, остается лишь гадать, что мог слышать Пушкин, завсегдатай салона австрийского посла в Петербурге графа Фикельмона, из "первых уст" человека, самого осведомленного в этой взбудоражившей тогда всех истории. Заметим только, что образ Моцарта у Пушкина близок трактовке Улыбышева (Моцарт — рококо), который более поздние исследователи подвергли весьма аргументированной критике. Так, Моцарт не мог бы в разговоре с второстепенным композитор Сальери, чьи подражательные сочинения (Глюку, например) были обречены на скорое забвение, сказать: "Гений, как ты да я". Лучшее подтверждение этому собственные слова Моцарта, сказанные им барону ван Свитену: "В критике, как и в музыке, я должен говорить то, что думаю. Иначе мне лучше молчать и отложить перо в сторону", после того, как он по просьбе барона вынужден был раскрыть свое не слишком высокое мнение о написанной им симфонии.
Даже среди работ, созданных по велению сердца, книга о Моцарте Георгия Васильевича Чичерина, наркома иностранных дел молодого советского государства, высоконравственного и энциклопедически образованного человека, отпрыска древнего дворянского рода, стоит особняком. Всестороннее музыкальное образование (профессиональное владение фортепиано, знание теории музыки, композиторских навыков, чтение партитур) наряду со свободным владением ведущими европейскими языками позволило ему, тяжело заболевшему и отошедшему от дел, в конце своей жизни целиком отдаться своей всепоглощающей страсти к Моцарту. Так возник труд: "Моцарт. Исследовательский этюд", писавшийся для себя и своих близких, где широкое знание различных видов искусств, анализ подлинников написанной к тому времени моцартианы, разбор партитур плюс диалектический подход служат для создания захватывающего исследования творчества композитора. Подводя итоги этой работе, да и всей своей жизни, Чичерин писал брату: "У меня была революция и Моцарт, революция — настоящее, а Моцарт — предвкушение будущего".
Пристрастное отношение к Моцарту и его музыке лишь увеличивает притягательность этой работы. Чичерин не чуждается самых высоких оценок. Он говорит о "неслыханной сложности" моцартовской музыки, что "Моцарт из тех художников, которые открываются лишь постепенно", что "изучение Моцарта требует очень серьезной музыкальной культуры". Предостерегает, чтобы за кажущейся легкостью и красотой мелодий Моцарта не просмотрели главного — всеохватной картины жизни, где радость и скорбь сосуществуют рядом, где слышится "положительное восприятие всеобщей жизни и преодоление в ней скорби без уничтожения последней". Нечто похожее исповедовал и сам Моцарт: "Музыка никогда не должна оскорблять и ранить слушателя, в каком бы ужасном он ни был состоянии; она должна приносить радость. Это значит, музыка всегда должна оставаться музыкой". И еще: "Любую страсть, даже если она очень сильная, следует выражать умеренно, иначе она вызовет отвращение". Иными словами, качели радости и печали, по мысли Моцарта, не должны взлетать слишком высоко, а радость рано или поздно обязана возобладать, хотя бы намеком, как надежда. Этот императив, сформулированный для себя Моцартом в 25 (!) лет и реализуемый им в музыке, по сути, на удивление близок словам Джордано Бруно, которые через столетия после него повторил Шопенгауэр: "В печали весел, в веселье печален". Свет и тьма, смех и слезы — двойственность мира, его противоречивость — это и выражает музыка Моцарта, зиждущаяся на глубоко осознанных взглядах, в совершенстве воплощенных его гением. И тут перед нами встает вопрос: отчего на протяжении более чем двух столетий так живучи набившие оскомину анекдоты о малой просвещенности, спонтанном характере творчества, даже недалекости Моцарта? Отчего пьесы типа "Амадеус", где образ маэстро — не более чем расхожий штамп повесы, этакой "Божьей дудки", не ведающей, что творит и поющей лишь по неведомой прихоти Бога, имеют успех у широкой публики? Что это — неподдающаяся контролю зависть прошлых и нынешних филистеров всех мастей, своеобразный синдром сальеризма, не прощающий гению его избранности?
О трудолюбии Моцарта можно слагать легенды, сравнимые разве что с его гениальностью. За неполных 36 лет жизни он написал 626 (!) сочинений, учтенных каталогом Кёхеля (великое множество импровизаций, сыгранных им иногда для одного-единственного слушателя, иногда для полного зала, но не записанных, не прозвучат больше никогда). Среди них: 23 вещи для театра (оперы, музыка к театральным постановкам), 68 — духовных сочинений (мессы, оффертории), 51 симфония, 55 концертов для солирующих инструментов с оркестром, 32 струнных квартета, 22 сонаты для клавесина (фортепиано), 45 сонат для скрипки и клавесина! Три последние великие симфонии — Ми бемоль мажор, Соль минор и До мажор (Юпитер) (Kv. 543, 550, 551), исполнения которых Моцарт при жизни так и не услыхал, предвосхитившие последующие достижения симфонизма Бетховена, Малера, Прокофьева, Шостаковича, а в чем-то никем до сих пор не превзойденные (например, в искусстве многоголосной музыки, где ее признанный авторитет Танеев считал Моцарта "величайшим мастером" — пример: финал симфонии Юпитер), написаны им за два месяца 1788 года. Первая была закончена 26 июня, вторая — 25 июля, третья — 10 августа, а в промежутке между первой и второй Моцарт записал еще 6 сочинений! Такова творческая мощь этого гения, "мэтра сверхчеловеческого, того чудесного, что живет в глубинах нашего рассудка", как писал о нем Гофман, который к именам, полученным при крещении, добавил Амадей, чтобы иметь Моцарта своим "святым покровителем". Сам же Моцарт и не думал посягать ни на какие рекорды: в музыке он находил спасение от тягот и неустроенности жизни, отсутствия в ней той всеобщей любви, без которой чахнул, как растение без воды.
Счастье было редким гостем жизни Моцарта. Счастлив он был лишь, сочиняя музыку, да в самом нежном детстве. Во взрослой приватной жизни Моцарт "не был счастлив никогда", как без тени сомнения сказал после его кончины один английский музыкант, его искренний почитатель и друг. Да и взрослая жизнь началась у Моцарта так рано, что разговоры об акселерации сегодняшних детей рядом с ним сильно тускнеют. В три года он начинает учиться играть на клавесине, потом приходит пора скрипке, в пять — появляются первые музыкальные сочинения, а параллельно требовательный и строгий отец, Леопольд Моцарт, обучает его латыни, итальянскому, французскому, арифметике, в которой он "зело горазд", а также теории и истории музыки. В шесть лет Моцарт со всем семейством едет в первое концертное турне, в семь — во второе, продолжавшееся три с половиной года, где он постоянно выступает в концертах, учится, сочиняет. Ему не довелось даже ходить в школу и иметь друзей одного с ним возраста. Перед поездкой в Италию 14-летний Моцарт был одним из лучших, если не самым лучшим и виртуозным в Европе органистом, пианистом (клавесинистом), скрипачом. В том турне по Италии, пожалуй, наиболее славном и счастливом для Моцарта, не по годам развитый невысокий подросток, не прекращая выступлений, пишет оно за другим симфонические и инструментальные сочинения, оперу-сериа, заказанную ему Миланским оперным театром, которые он тут же исполняет в концертах. Устает он не от игры и творчества: музыка приходит к нему везде — на светских приемах, во время редких прогулок и частых переездов, — а от ее записывания, да так, что нередко немеют пальцы рук. В результате Моцарт научился полностью сохранять ее в голове, чтобы потом, на досуге, записывать сочиненное ранее. Это пригодилось ему, когда после исполнения знаменитого "Мизерере" Аллегри в Сикстинской капелле собора святого Петра в Риме он по памяти записал весь этот девятиголосный хор, ноты которого были одной из свято хранимых тайн Рима. Тогда-то папа Клемент XIV Ганганелли, знаменитый тем, что издал буллу о роспуске ордена иезуитов, чем обрек себя на безвременную смерть, возвел Моцарта в ранг рыцаря и пожаловал орден Золотой шпоры, что дало ему привилегию дворянина. Вскоре после этого занятия с видным теоретиком и педагогом музыки падре Мартини в Болонье и успешно выдержанное испытание приносят Моцарту неслыханную для человека его лет честь: он становится действительным членом Филармонической академии. Прощаясь с гениальным, серьезным и трудолюбивым подростком, падре сказал ему: "Прислушайтесь к тишине своей души", — слова, ставшие путеводными в творчестве Моцарта. Отныне он писал только то, что слышал, чувствовал, осознавал. И никогда, не в пример Глюку, не величал себя Кавалер Моцарт, на что после пожалования ордена Золотой шпоры имел полное право. "Сердце делает человека благородным, — писал он отцу вскоре после ухода со службы у зальцбургского архиепископа Иеронима Колоредо, — и если я и не граф, то благородства во мне больше, чем в любом графе".
Моцарт стал первым композитором, кто предпочел свободу творчества службе у духовного или светского владыки. Потом были Бетховен и Шопен. Шуберт же не служил потому, что происки Сальери (его учителя!) помешали ему занять должность второго учителя музыки в провинциальной школе. Моцарт, этот "великий апостол свободной человечности", как сказал о нем Пауль Беккер в "Истории музыки", этот "непрактичный" по мерке вчерашних и нынешних филистеров человек, готов был питаться хлебом с кофе, а по временам и вовсе засыпать голодным, но не быть зависимым от капризов знатного работодателя, тем более от диктата в творчестве. Иосиф II, короновавшийся после смерти Франца I еще при жизни Марии Терезии, держал при своем дворе Моцарта для сочинения танцев и музыки к маскарадам в Шенбруннском дворце. "Слишком много за то, что я делаю, и слишком мало за то, что я мог бы делать", — с горечью говорил композитор о ничтожном своем заработке, не умея как-то изменить это положение. К слову сказать, Бетховен угрозой покинуть Вену добился-таки согласия трех венгерских магнатов выплачивать ему небольшую ежемесячную субсидию, которая обеспечивала его до смерти.
Здесь уместно сказать несколько слов о Моцарте и Бетховене, которым "повезло" в том, что их жизнь и творчество, такие разные в своей основе, невольно толкают к сопоставлению этих двух гигантов музыки. Это — разные миры, не соотносимые друг с другом. Каждый из них — энтелехия (по Аристотелю), нечто осуществленное и завершенное, каждый — вершина сама по себе. Музыка Бетховена — это борьба, ведущая к триумфу, скорбь, приводящая к радости. В своей основе он — оптимист. Таким сделала его судьба и такой, в свою очередь, он вылепил свою жизнь. Путь медленный и трудный, борьба с неизвестностью, роком и, наконец, успех, признание, слава. Овации зала после исполнения Девятой симфонии, и двадцать тысяч человек, пришедшие проводить Бетховена в последний путь, — лучшее тому подтверждение. У Моцарта — все наоборот. В детстве — слава, высочайшие триумфы среди самых сильных мира сего. Дальше — успехи все меньше и скромнее. Под конец — недоброжелательство, зависть, непонимание. И это по мере того, как созревала, делалась все глубже и значимей его музыка. Феликс Моттль называет Моцарта величайшим новатором, среди живших когда-либо, Пауль Беккер — художником-революционером. Музыка зрелого Моцарта проникнута скрытой страстью, слиянием радости и скорби, оргиазмом, антично-эллинской красотой и волшебством. В этом, утверждает Чичерин, Моцарт близок к последним древним грекам с их "бесконечным желанием и бесконечной скорбью". Пронизанные страстью диссонансы Моцарта среди красоты его мелодий иногда столь резки, что до XX века таких никто более не творил. Иногда говорят: у Моцарта — музыка чувств, у Бетховена — рассудка, что Моцарт чувственен, Бетховен нравственен. Здесь к месту слова Леопольда Зиглера о "Дон Жуане" Моцарта, этой поистине опере опер: "некий Тирезиас свыше осенил гений Моцарта выразить в стигийском кипении звучащих образов нерешенную загадку человека и мира, времени и вечности, действия, смерти и страшного суда". А Йозеф Гайдн, старший друг и восторженный почитатель его музыки, после того, как он прослушал эту оперу, сказал Моцарту: "Вольфганг, Вы столько знаете о человеческих чувствах, что кажется, будто сначала Вы их придумали, а потом уже люди усвоили и ввели в обиход". Такие старчески умудренные прозрения, естественные для Гете, у Моцарта, не дожившего и до 36 лет, трудно постижимы! Еще одна загадка этого "несравненного" композитора.
В последние годы Моцарт далеко ушел от вкусов современников, и оттого его все более и более забывали. Его конец, как и вся жизнь, глубоко символичен. Работа над Реквиемом, заупокойной мессой, заказанной таинственным незнакомцем, аврал в работе над оперой "Милосердие Тита", которую желали слушать в Праге по случаю коронации Леопольда II и потому на ее написание и постановку отвели маэстро всего 28 дней, последние репетиции, написание увертюры и премьера оперы "Волшебная флейта" в театре Шиканедера — все это не оставляло Моцарту ни минуты физического и душевного покоя. Завершением этой гонки стала зловещая болезнь, смерть и спешные, на другой день после кончины, похороны по третьему разряду, деньги за которые были с точностью до крейцера отданы не побоявшемуся прослыть скупым барону ван Свитену. В тот день до кладбища добрались, опоздав к погребению (если таковое вообще было), лишь 17-летняя актриса Анна Готлиб, сыгравшая в "Волшебной флейте" роль Памины, да Альбрехтсбергер, тронутый заботой умирающего Моцарта о том, чтобы он получил его место органиста в соборе св. Стефана. Так до сего дня никто не знает, где покоится Моцарт. А, может, и это тоже — воля Господня?! Его слова, написанные в утешение отцу в письме в Зальцбург, когда тот окончательно слег: "И поскольку смерть, если смотреть здраво, — неизбежная участь, ожидающая нас всех, я за последние два года заставил себя свыкнуться с этим добрым другом человечества, так что ее появление больше меня не страшит. Я думаю о ней спокойно и с умиротворенной душой", — больше всего рисуют характер самого Моцарта, его эллински-просветленное отношение к жизни и смерти. И это было сказано человеком, которому шел лишь 32-й год!
О Моцарте можно говорить много и только пристрастно. Но статья в газете — это статья в газете. Потому кратко поделюсь своими впечатлениями о завершившемся "годе Моцарта". Когда-то на жаргоне немецких студентов времен "бури и натиска" родилась презрительная кличка филистер, адресованная городским обывателям, преимущественно лавочникам. С тех пор слово это стало нарицательным, обозначая людей с узкими интересами, пошлыми, ханжески-мещанскими взглядами, чья жизнь подчинена личному благополучию, а символы — туго набитые кошелек и живот, плюс некие иные плотские радости. Если конец XIX — начало XX веков проходили под знаком революционных преобразований, а филистеров с примитивом их философии открыто презирали, то сейчас общественные взгляды (западные в первую очередь) качнулись в другую сторону: филистерство нынче в почете, более того, культивируется. Это, конечно, касается мировоззрения и образа жизни, а не слова, которого будто и нет. Соответственно претерпели изменения и взгляды на искусство. Новаторство, тем более революционность творчества, сейчас не в почете. Но Моцарт есть Моцарт, величайший композитор всех времен и народов. И дата — 250 лет со дня рождения — из разряда значимых. Как быть? А просто: все главное, что есть в музыке Моцарта, включая его новаторство, стремление к свободе, справедливости, братству, — замолчать, а в противовес выставить красоту и кажущуюся легкость его творений. Тут-то и приходят на выручку средства масс-медиа. Отсюда все эти переделки оперных спектаклей, где музыка является лишь фоном для режиссерских изысков, где часто предлагается такое, что весь смысл оперы летит "верхним концом вниз", как когда-то, смеясь сквозь слезы, сказал Чехов. Сочинить музыку, даже придумать новую фабулу в либретто — кишка тонка. Вот и начинается перелицовка, шитье "Тришкина кафтана" из лоскутов, со знанием дела нарезанных из истинных шедевров. Таких перелицовок опер Моцарта нынче пруд пруди. И все — одна другой хуже, хотя есть и голоса приличные, и оркестры превосходные. С симфонической и инструментальной музыкой — ситуация несколько лучше. Но и тут — часто первенствует форма, а не содержание, которое у Моцарта при всем богатстве и красоте мелоса — всегда на первом плане. А уж с "раскруткой" оркестров, солистов и дирижеров — ситуация и вовсе анекдотичная. Скольких по-настоящему талантливых музыкантов мы сейчас не досчитываемся из-за того, что они попали под жернова "шоу-бизнеса". "Шоуменство" губит таланты тем неотвратимее, чем больше надежд те подавали. Среди самых именитых музыкантов мира можно на пальцах одной руки перечислить тех, кто, как Дон Кихот, остался глух к посулам массмедиа, продолжая быть истинным жрецом "искусства дивного". Зато тех, кто находится в "мэйнстриме", "раскручивают" "на полную катушку", часто именуя расхожим нынче словом — гений. И совсем печально, когда применительно к искусству слышится модное словечко "шопинг", которое, как и другие американизмы, часто пишется по-русски, а сутью восходит все к тому же филистерству. Так вот, дельцы от "шопинга", эти новые филистеры, в течение "года Моцарта" даже в родной ему Австрии, не стесняясь, во всю эксплуатировали его имя, славу, пик его популярности в разных китчевых поделках, предпочитая не вспоминать, что сам Моцарт всегда был олицетворением человеческой "непрактичности".
Однако качели общественных отношений не могут долго зависать в крайнем положении. Они неминуемо, все убыстряясь, будут лететь в противоположную сторону. И тогда придет время Моцарта, того, чья музыка есть соединение космизма и жизненного реализма, кого Чичерин называл "композитором будущего".
Елена Антонова, zavtra.ru
